– Вы боитесь чего-нибудь? Как думаете, можно ли научиться не бояться – старости, например?
– Я боялась разных вещей: в юности – небытия, потом – потустороннего бытия. Теперь боюсь перехода туда. Боюсь быть малодушной в самый главный, последний момент жизни. Как душа справится с этим трудом? К тому же этот момент – он может растянуться. Потом боюсь беспомощности, которая налагает на других бремена неудобоносимые. И вообще, окажутся ли таковые рядом… Как не бояться старости? Может быть, не оставлять своего дела, а если почему-либо это уже недоступно или его не было, то есть ведь в старости утешительные обязанности – по отношению к внукам. Ну если и эти обстоятельства не сложились, то для всякого человека всегда остается отрада – красота. Она восхищает человеческое сердце, то есть уносит его в высший мир. Она есть окно в этот мир. И она есть везде, природа не устает «красою вечною сиять». И культура – тоже. А то – при маломальском достатке, в подражание заграничным пенсионерам – взять да и отправиться хотя бы в недальний вояж. Как воспел этот идеал Пушкин:
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
– Вот счастье! вот права…
В интимные сферы общения другого с Богом у меня нет прав вторгаться – а то посоветовала бы стремиться к святости, как и себе.
– Как Вам удается сохранять силы, бодрость и энергию?
– Я не знаю, удается ли мне это, а если когда и удается, то, возможно, по беспечности, точнее, азартности. А еще благодаря тупой, упрямой вере в свое дело.
– Что Вам кажется в нашей современной жизни самым безобразным и самым прекрасным?
– Самым прекрасным – свобода и самым безобразным – свобода: свобода, ставшая в оппозицию к истине и смыслу.
III«ЭТО БЫЛ НАШ МАЛЕНЬКИЙ КРЕСТОВЫЙ ПОХОД»[27]К 25-летию «Философской энциклопедии»
Человек не зависит
от обстоятельств,
но страдает от них
Мы на весу, Мы только на мосту…
Переступив порог «Философской энциклопедии» (а дело было на переходе от третьего тома к четвертому), я сразу попала в водоворот «Любви». Статья шла вдогонку за третьим томом по разделу «Этика» Юрия Николаевича Попова, тоже только что явившегося сюда из издательства «Искусство». В ней писалось: «Любовь – одно из возвышенных чувств, свойственных человеку. Как чувство общественного человека Л. имеет социально-исторический характер; это – одно из самых ярких выражений природы, ставшей человеком… В Л. между мужчиной и женщиной проявляется… “не только данное природой, но и привнесенное культурой”» («Воспоминания о В.И. Ленине», т. 2, 1957, с. 483). Л. является своеобразным мерилом того, «в какой мере сам он (человек. – Р.Г.) в своем индивидуальнейшем бытии является вместе с тем общественным существом» (К. Маркс). Инстинктивное влечение, исчерпывающее все содержание отношений самца и самки у животных, в процессе развития социальных отношений и семьи перерастает в осознанное…» и т.д.
Мы взялись «править» текст, а вместо Ленина, многочисленных Марксов – Энгельсов, Клары Цеткин и Луначарского подыскали подходящего Гегеля. Сочиняли мы не на виду, а неподалеку, под стенами нашего бульварного издательства (Покровский бульв., д. 8), в уютном палисаднике, сидя на бревнах, сваленных в углу. Почему-то и в дальнейшем основная работа шла не за столами или хотя бы на садовых скамейках, а именно на бревнах или еще – на платформах метро, под страшный грохот поездов. Очевидно, это символизировало маргинальность и даже подпольность нашей деятельности. А атмосферу ее воскрешает надпись на еще одной одноименной статье, позже по какому-то другому поводу отправленной соратником из «Краткой литературной энциклопедии» Николаем Пантелеймоновичем Розиным: «Посылаю “Любовь” по почте: пока не самиздат». Наш состряпанный вариант вызвал в ближайших верхах искреннее неприятие. И дело было даже не в выкинутых классиках марксизма – дискуссия разгорелась вокруг «влечения», пункта, можно сказать, беспартийного. Один из старших товарищей, старожилов редакции, даже усмотрел в новой формулировке: «чувственное влечение выступает здесь лишь как повод для проявления Л.» – просто-таки издевательство над человеческой природой. Конец дебатам был положен директивной запиской зам. главного Александра Георгиевича Спиркина заведующему редакцией Захару Абрамовичу Каменскому:
«З.А. Не подпускать никого близко к любви. Хватит. Никаких больше обсуждений. Срочно перепечатай мои каракули. Буду в понедельник.
17/VIII. А.Спиркин.
P.S. Пусть эта статья идет без редактора, под мою ответственность!»
Это было боевое крещение. Поражение? Да, безусловно, если иметь в виду окончательную редакцию пункта, вокруг которого завязалось основное сражение. Но и – победа, если иметь в виду общий ландшафт итогового текста (см. соответствующую статью в третьем томе).
Стратегии у нас не было никакой, все держалось на дологической общности – без чего, увы, немыслим успех никакого «общего дела», тем более неподзаконного. Предстояла десятилетняя кампания с острыми стычками, затяжными схватками, тяжелыми переходами, что потребовало изобретательной тактики (выходящей за пределы легитимности), но рождавшейся также на ощупь, в зависимости от обстоятельств. Мы знали, чего не должно быть, а уж что получится, Бог весть…
Между тем обстоятельства были известные. На дворе стояло время «застоя», стершихся начальственных зубов, но не-разжимающихся клешней. Только безраздельный идеологический догматизм мог облекаться в столь комичные формы, сам того не замечая. В диссертациях защищались истины вроде: «Если в дореволюционных плачах выражались скорбь и отчаяние угнетенного трудового народа, то наши современные плачи, причитания советских людей воплощают здоровый оптимизм, бодрость и радость труда». Что же касается родной философской дисциплины, то здесь была дисциплина, как может быть только на передовой идеологического фронта. Все порывы и потуги комиссаров от марксизма, легально волновавшие философскую гладь, были связаны с отцеживанием комара в единственно верном вероучении. На конференции по «Бытию и сознанию», проводимой высшим теоретическим официозом страны (они же зубры нашей редколлегии) – конференции типичной – были ясно очерчены допустимая степень свободы мысли и философский уровень, с которым мы принуждены были иметь дело в работе над ФЭ. Судите сами по фрагментам из дискуссии: «Осмелюсь предложить свою гипотезу, – высказывался один из присутствующих законоучителей, – спираль (диалектическая. – Р.Г.) при коммунизме должна распрямляться». «Надо покончить с догмой, что сознание отстает от бытия», – смело комментировал другой. И далее: «Культ личности, воровство и другие подобные явления антагонистичны социалистическому строю – так что мы не отказываемся от антагонистических противоречий», «Кое-что мы должны знать твердо; не надо ехать в Гватемалу, чтобы знать, что надстройка зависит от базиса» и т.п. В заключение председатель конференции, наш Главный – Ф.К. Константинов: «Когда мы обсуждали эти доклады, я все боялся… Публики теперь не та, теперь и с трибуны могут стащить (новейшее веяние. – Р.Г.), но, слава богу, все обошлось…»
Однако «публика», средний потребитель высших материй, тоже подчас не отставал в идеологической натасканности. В Институте истории искусств (сегодня – искусствоведения. – Р.Г.) тогда еще рядовой сотрудник института Сергей Аверинцев в рамках политпросвещения читал в секторе балета и оперетты лекцию «Католицизм и протестантство» (ростки подпольного либерализма!). По окончании прозвучал вопрос: «Скажите, Сергей Сергеевич, а что реакционней? Католицизм или протестантизм?».
Новобранцы ФЭ, – коими, кроме меня с Ю. Поповым, были: логик М.М. Новоселов, «диаматчик» Э.Г. Юдин, испаноязычный знаток текущей философии в СССР С.Л. Воробьев, а позже, в качестве младшего редактора, филолог М.И. Андриевская, – влились на подходе к четвертому тому в ряды научно-редакционных «дедов». Как перед новоиспеченными навигаторами, перед нами расстилалась пучина от долготы, обозначаемой буквой «Н», до конца алфавитных пространств. А над нами, как Великий благодетель из замятинского романа «Мы», витал уже упомянутый Главный редактор член ЦК КПСС сталинский сокол Ф.В. Константинов, которого, бывало, умел обезвредить, симпатизирующий нам, странным упрямцам, наш непосредственный начальник А.Г. Спиркин.
Однако более ощутима была эскадрилья партноменклатурных истребителей – членов редколлегии ФЭ (см. титульный лист любого тома). Над каждым из нас были закреплены свои надсмотрщики из Parteigenossen, которых нужно было как-то обезвреживать. Одно из средств – организация громоздкого затратного по времени мероприятия – общественного обсуждения на издательском Научном Совете (см. оборот титула). Тут надо было решить загадку Василисы Премудрой (из русской народной сказки): разыскать такие фигуры, которые, с одной стороны, были бы официальными функционерами, весомыми для Совета, а с другой – еще не потерявшими какой-то кураж и способность сочувствовать сомнительному делу. Такие «промежуточные» кадры были на вес золота, при том что на полное «понимание» с их стороны рассчитывать не приходилось. На этапе пятого тома мы затеяли «эпохальное» мероприятие по снятию с дистанции унаследованной мною от предыдущего редактора мякинообразной статьи о Владимире Соловьёве. Званых и незваных на Совет собралась тьма гостей. Текст нами приговоренной статьи был роздан приглашенным заранее. Но… разве можно быть уверенным в том, что отчубучит тот или иной упрошенный явиться к нам визитер. Заслуженный диалектик, в прошлом пострадавший за гегельянские увлечения, Э.В. Ильенков чуть не потопил нас совсем, не просто отвергнув обсуждаемый вариант статьи о Соловьёве, но и заклеймив его самого – как повторявшего «зады шеллингианства». А когда критика спросили, хорошо ли он знаком с мыслителем, он категорично ответил, что не надо пить всю бочку вина, чтобы знать его вкус. С трудом удалось переломить ход дискуссии и вывести ее куда следует, т.е. принять резолюцию о создании новой статьи на месте данной.