Без комментария читатель вряд ли объективно разберется и в главнейших пунктах спора. Он останется при мысли, что Солженицыну, стороннику «авторитарности», чужд избранный Сахаровым «единственный благоприятный для любой страны демократический путь развития». Здесь не худо было бы сообщить разъяснение Солженицына, который по этому поводу огорчается, что ему «приписано вместо сомнений о внезапном введении демократии в сегодняшнем СССР полное отвращение к демократии вообще». И далее аргументирует свой взгляд, ссылаясь на мнение участника сборника «Из-под глыб» М. Агурского, предупреждавшего в 1974 г. «о величайшей опасности межнациональных войн, которые затопят кровью рождение у нас демократии, если оно произойдет в отсутствие сильной власти». Короче, в «авторитаризме» писатель видит мост для мирного перехода от тоталитаризма к демократии – точка зрения, и сегодня серьезно обсуждаемая (притом – под негодующие возгласы именно «правых популистов»: см. хотя бы почту «Нашего современника», № 2, 1990).
Комментарии тем более этически необходимы, что всякий, получив возможность сопоставить с сахаровским текстом подлинные высказывания Солженицына, вероятно, по поводу многих упреков «Письму вождям» воскликнет вместе с его раскритикованным автором: «ничего подобного там нет»! «Изоляционизм»? Да нет же, отказ от агрессии, национальное самоограничение, «выбор вглубь, а не вширь», чтобы, как пишет в другом месте Солженицын, перестать «пригребать державною рукой соседей, желающих жить вольно и сами по себе», чтобы, как сдержанно объясняет он то же самое «вождям», отбросить «чуждые мировые фантастические задачи», идеологизированную тактику. «Общины добровольцев-энтузиастов… патриотов, воодушевленных национальной и религиозной идеями», получающих от государства все преимущества в первопроходческой хозяйственной деятельности? Хорош этот план или плох, но в «Письме вождям» его попросту нет; да и странно было бы видеть в Солженицыне, ценителе Столыпинской реформы, идеолога общинного землепользования. «Мечта Солженицына… оботись простейшей техникой, почти что ручным трудом», безусловная вражда к научно-техническому прогрессу? А у Солженицына, который, оказывается, верит в «динамичность» и «изобретательность» западной цивилизации, находим, напротив, угаданную им самую передовую по нынешним понятиям «экономику негигантизма, с дробной, хотя и высокой технологией», которая впрямь уже обещает на Западе выход из тупика индустриализма, а нам, по Солженицыну, открывает перспективу «инженерно украсить» осваиваемый русский Северо-Восток. Исключение страны из мировой торговли? Нет, желание видеть свою родину не в числе слаборазвитых экспортеров, вывозящих исключительно природное сырье: «У нас было бы много других хороших товаров для расплаты, если бы наша промышленность тоже не была бы построена главным образом на… идеологии». Сейчас, когда стало очевидно, что распродажа недр народ не богатила и даже нефтедоллары нам, в отличие от любого эмирата, не пошли впрок, предупреждение Солженицына о том, что не всякая «мировая торговля» благодетельна, было бы уместным примечанием к тезисам Сахарова.
Но, главное, читатель ничего не поймет в этой дискуссии 15-летней давности и в ее нынешнем разрешении, если не узнает, какой момент спора сам Солженицын считал центральным. Это – роль Идеологии, которую, по мнению Сахарова, его оппонент преувеличил и которую, по Солженицыну, преувеличить невозможно. Если бы тогда Андрей Дмитриевич согласился с автором «Письма вождям» в этом пункте, он вряд ли стал бы так настаивать на «националистической и изоляционистской направленности мыслей Солженицына» и не противопоставил бы им с такой энергией свое заявление: «Я глубоко убежден, в отличие от Солженицына, что нет ни одной важной ключевой проблемы, которая имеет решение в национальном масштабе…» (а не исключительно в мировом). Но ведь упираясь в Идеологию, утвердившуюся на нашей земле, писатель думал не только о «стране», но, может быть, прежде всего о «мире»: если «вожди» Идеологии откажутся, «весь мир от этого – только выиграет» (из «Письма вождям»). И позднее: «Вся орбита земной жизни изменится, когда произойдут изменения в советском режиме. Это сейчас – узел всей человеческой истории».
События наших дней утвердили уверенность Солженицына в том, что ключ к мировым судьбам спрятан в пределах одной отдельно взятой страны. Он взывал к властям: отдайте вашим соперникам идеологическое лидерство в коммунистическом мире, «пусть китайские вожди погордятся этим короткое время». И вот лидерство отдали как будто, отдали – и не «гордятся» ли нынче им китайские вожди на площади Небесного Спокойствия, между тем как вся Европа заодно с нами вздохнула с облегчением? Рекомендация оправдала себя. И Андрей Дмитриевич напоследок посвятил силы осуществлению именно такой перемены, борясь на депутатской трибуне против идеологической партийной монополии, за передачу власти Советам и за открытое соревнование идей (предложено еще в «Письме вождям»); в итоге он сблизился с Солженицыным и в этом главном пункте их взаимопреткновения, на практике убедившись отнюдь не в ритуальном, а в реальном значении самой идеологизированной статьи нашей Конституции – «шестой» – и выступив за ее упразднение тогда, когда это встречалось в штыки.
В связи с этим –последнее сожаление по поводу знаменской публикации. Разве можно вырывать ничем не поясненный эпизод из контекста долговременных, развивающихся отношений между двумя исключительными людьми? В 1973 г. Солженицын опубликовал свой отклик[29] на сахаровские «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» (1968), досланный в виде частного письма автору трактата еще в 1969 г., непосредственно после его выхода. Примечательно, однако, что четыре года спустя полемика эта адресуется уже не Сахарову, который «далеко ушел в своих воззрениях, в практических предложениях», а обращена к «массивному слою образованного общества», каковой «еще коснеет» в старых мыслях. А год спустя, отвечая на ту самую критику, что представлена сегодня в «Знамени», Солженицын радуется возрастающему приближению оппонента к его позициям и говорит: «Я хочу надеяться, что еще через 6 лет область нашего совпадения удвоится». В 1975 г. полемика между ними знаменательно прекратилась[30], и лишь искусственно возбужденное эхо все раздается в прежних «массивных слоях», буксуя «на тех мыслях, которые Сахаров прошел, миновал».
Надо ли говорить, что исчерпалась полемика, но не иссякло взаимное заступничество перед гонителями, взаимное понимание нравственного порыва другой стороны? Если Сахаров называет Солженицына «гигантом борьбы за человеческое достоинство» (и об этом теперь знают читатели «Знамени»), то Солженицына волнует «глубокое нравственное переживание», движущее Сахаровым и не вмещающееся в «расхожий язык», в «расхожие наши понятия»; он пишет о трагическом сердце Сахарова. А когда (как раз в разгар их полемики) решался вопрос о присуждении Сахарову Нобелевской премии мира и Жорес Медведев сеял сомнения относительно этой выдвинутой писателем кандидатуры (не примешалось ли, мол, к сахаровской деятельности «разжигание войны»?), Солженицын вскипел против попытки «опорочить нашего национального героя». И сегодня общественным мнением страны уже начинает осознаваться нераздельность «двух национальных фигур огромного нравственного масштаба и примера, способных объединить русскую, и не только русскую, интеллигенцию» («ЛГ», 21 февраля 1990). Их общее стояние на передовой значительней преодолеваемых и преодоленных разногласий!
Неужели разногласия эти потребовалось воскресить для того, чтобы они работали на некое новое размежевание? Ныне, читаем мы, «распадение культуры надвое сохраняется, но демаркационная линия проходит совсем не там, где раньше» («Знамя», № 1, 1990, с. 209), не между официозом и оппозицией, а между русскими «самобытниками»-фундаменталистами и остальным цивилизованным человечеством, идущим единым демократическим путем. В списки первого лагеря, где собраны весьма разномастные персонажи, от Константина Леонтьева в качестве предтечи до Нины Андреевой в качестве завершительного звена (вера в Бога и вера в Сталина здесь расценивается как единосущная вера в разных, но равно фундаментальных «отцов»), – в эти списки Солженицын пока еще не внесен. Хотя вопрос о том, «аятолла» он или «не аятолла», уже наклевывается («Знамя», № 1, 1990, с. 207). Но месяц спустя публикацией одного из «уроков Сахарова» нас подталкивают к мысли, что место Солженицына не среди демократов, а скорей среди «отечественных хомейнистов», что с Сахаровым они находятся по разные стороны новопроведенной «демаркационной линии». Раз «самобытник» (то есть желает для своей родины столь же «особого пути», каким идут, например, Англия, или Япония, или любая свободная страна, не потерявшая лица), значит, тоталитарий!
Мы же хотим восстановить прежнюю человеческую логику: кто за свободу и кто за истину, как Сахаров и Солженицын, находятся вместе, а те, кто эти вещи противопоставляет, рискуют оказаться по другую сторону черты.
P.S. Уже за чтением гранок этой заметки мы, подписчицы «Знамени», получили свежие мартовские книжки журнала и обнаружили там отличную статью молодого саратовского критика об «Архипелаге ГУЛАГ». В ней, в частности, говорится о «триединстве правды – свободы – веры» в солженицынском творении; о том, что «в наших литературных спорах» следовало бы не упускать шанс, «воспользоваться тем объединяющим началом правды, которое несет в себе слово Солженицына», о том, наконец, что «самого Солженицына бесполезно “располагать” в “левоправой” (“прогрессистской – фундаменталистской”, “западнической – почвеннической” и т.д.) системе мировоззренческих координат».
Что ж, мы искренне рады, что «Знамя» дает на своих страницах место суждениям и настроениям, столь близким к нашим, побудившим обратиться в «ЛГ» с настоящей репликой. (А мы-то, грешным делом, опасались, что призывы немедленно выбрать один из предложенных в январском номере журнала «стульев» и не рассиживаться «между» будут звучать отсюда все настойчивее.) Но все-таки огорчение, связанное с характером публикации «уроков», не развеялось…