атый список бандитских заслуг. А перед этим здесь, во дворе, произошло следующее: хозяином подворья оказался не просто отец бандита, не просто бандпособник, а еще и бывший депутат польского Сейма, куда он был избран еще в 1928 году от находившейся тогда на легальном положении украинской националистической партии.
Теперь ему было уже около восьмидесяти лет, но он был крепок и здоров и руководил своим хозяйством вместе со своим старшим сыном. В то утро они собирались возить навоз на поле. Картину мои товарищи застали на подворье обычную, мирную. Проверке хозяйство подвергалось, как и все остальные в селе. У нас не было предположения, что сын-бандит живет у отца. Бандитскими правилами это было исключено. Но случилось как раз по-другому. Василь был дома и успел спрятаться в схрон, когда почуял опасность. Схрон был хитро устроен между стен хлева и курятника с выходом на чердак над курятником. Но обнаружен он был не случайно. Для этого у нас был свой опыт. Порфирий Конкин обнаружил пустое пространство между стен хлева и курятника, промерив длину всей стены внутри хлева и снаружи. Обнаружилась разница примерно на длину двухметрового металлического щупа. Тогда дотошный солдат стал этим щупом ковырять стенку, а бандит Василь, почуяв прямую опасность, выбрался из схрона на чердак курятника и приготовился к любому исходу. Пока Конкин ковырял стенку, другой наш артист – младший сержант Петрусь (должен сказать, что половину нашего взвода составляли украинцы), увидев дробину (лесницу), подставленную к курятнику, решил заглянуть на чердачок. Поднялся он на две ступеньки и лицом к лицу столкнулся с парнем. «Шо ты тут робищь?» – спросил Петрусь. Тот ему в ответ, шаря, однако, руками по соломе, где был спрятан автомат: «Та я яйца куричьи шукаю». «Слазь на землю!» – строго приказал Петрусь. Надо признаться, что нарушили мы тогда собственным опытом определенную инструкцию: не зафиксировали в самом начале обыска состав семьи и не собрали всех членов семьи в одном месте. Хозяин с сыном продолжали крутиться у брички с конями. Вот и не сообразил Петрусь, что человек на чердаке был лишним и не опередил его своими действиями, а продолжал ожидать, пока тот слезет с чердака. В это время щуп Порфирия Конкина провалился в пустоту. Он выскочил на улицу и громко закричал предупреждение: «Схрон! Схрон в хлеву». Бандиту просто ничего не оставалось делать, как спрыгнуть с чердака, сбивая с ног Петруся. Он вскинул автомат в сторону Бати, рядом с которым был Коля Бровкин. Не видел никто, как сделал он свой геройский шаг, чтобы загородить командира полка. Предназначавшуюся ему автоматную очередь он принял на себя. Автомат более не стрелял. Коля упал на землю и в горячке успел проползти под бричку. Бывалый солдат, он ожидал следующей очереди с того же чердака. Батя остался стоять у стены и, увидев меня, приказал помочь раненому, вынести его из-под огня. Сделав с Порфирием Конкиным первое дело, мы выбежали на середину двора и, не ощутив веса Колиного тела, вынесли его под стену. Мы тоже ждали продолжения боя, но его не последовало. На наши выстрелы прибежал с группой солдат комбат-2 капитан Огрызко и длинной очередью из ручного пулемета с руки прошил стену хлева от курятника до дверного проема. Схрон был пуст. Живым Колю мы успели довезти до Теребовли. Через тридцать пять часов после ранения он скончался. Врачи местной больницы ничего не смогли поделать. Четыре пули попали ему в ноги, а две в живот. Одна из них задела почку, а во время операции обнаружилось, что вторая почка оказалась больной.
Могилу своему товарищу мы вырыли широкую и глубокую на краю Теребовлянского кладбища, подальше от униатской неприветливой церкви. Мы ему собрали все осенние цветы в красивых окрестностях древнего города. На похороны собралось все население – и старые, и молодые. Многие успели узнать его как солдатского артиста, но не как стреляющего солдата. Много было сочувственных речей и речей, осуждающих неправое бандеровское дело. Все клялись, что навечно сохранят память о Коле в далеком от его родной Тулы украинском городе. А наш Батя, полковник Петр Сергеевич Великанов, говорить не мог, он плакал над гробом Коли. До отъезда из Теребовли мы успели поставить на Колиной могиле обычный деревянный обелиск со звездой и металлической пластинкой, на которой были нацарапаны фамилия, имя и отчество, дата его рождения, время и место гибели. Из Тулы на похороны приехать было некому. Старые родители уже не могли этого сделать. Наверное, и род продолжить тоже уже было некому, второй-то сын также не вернулся с фронта. А теперь уж и родителей нет.
Нет и Петра Сергеевича Великанова. Из всех известных мне осталось лишь двое-трое. И на могилу Колину съездить теперь не просто, она оказалась в другом государстве.
Имя Николая Бровкина было занесено в Книгу памяти героев-солдат славной дивизии имени Дзержинского. Но теперь-то и дивизии этой нет. От ОМСДОНа остался только ДОН. Остались только «горячие точки» в нашей необъятной России. Продолжают гибнуть в них российские солдаты…
А подчинись тогда бандит Василь приказу Петруся, слезь он со своего чердачка и сложи свой старый ППШ, остался бы жив. Правительство Украинской ССР объявило тогда всем бандитам, сложившим оружие, полную амнистию. И наш Коля дожил бы до демобилизации, да и нас с Порфирием Конкиным миновал бы грех. Но не хотели тогда люди поступать по разуму. Хотя и ныне немного набралось ума…
1946 год подходил к концу. Новый, сорок седьмой, мы еще встречали в Теребовле и все еще мотались с Батей по непроходимым проселкам, от села к селу, от леса к лесу. Еще две могилы выкопали мы в городках Струсово и Микулинцы. Была уже объявлена демобилизация военнослужащих старших возрастов, до 1921 года рождения включительно. Однако все наши старики: Миша Бутенко, Миша Васильев, Миша Лямцев, Паша Ко дин, Коля Шеметов, Петрусь и остальные решили не расставаться ни с Батей, ни с ансамблем. К нам присоединился и наш худрук Михаил Рафаилович Дубовский. Батя обещал нам держать всех при себе в том же качестве. Но тут всех нас поразило и обидело неожиданное известие из Москвы: пришел приказ министра о расформировании нашего 1-го мотострелкового полка. Его личный состав надлежало передать на пополнение полков, действующих в «горячих точках». Призывов солдат молодых возрастов в Советскую Армию все еще не было. Все наши планы нарушились, и мы стали собираться в Москву. Там всем нам предстояло расставание и опять переезд к новым местам службы. Наш Батя в эшелоне приказал разместить всех нас, своих приемных сыновей, в штабном вагоне. Всю дорогу мы пели песни, а он не уставал их слушать.
В старинном городе Теребовле древнего Галицко-Волынского княжества мне с той поры бывать не приходилось. Мы уезжали в январе. Город был в снегу, а мне этот один из самых красивых из виденных мною городов запомнился золотом осенних садов и лесных склонов окружающих его невысоких гор. Он запомнился еще каким-то мирным, белокаменным, чистым, уютным и тихим городком. Так он открывался взору при въезде в него со стороны Тернополя. Город протянулся вдоль правого берега узенькой реки Серет, извивающейся по распадку между двумя грядами сопок. Вода в реке была чиста и ее можно было пить в любом месте. Вдоль реки протянулась главная и единственная улица Теребовли, название которой не запомнилось. Дома по этой улице были все каменные. Самым высоким было здание, в котором размещался наш штаб. Мы жили на верхнем третьем этаже. По обеим сторонам улицы росли ряды белых акаций. А напротив нашего дома вся в осеннем золоте горела каштановая роща-парк. В центре города на небольшом расстоянии друг от друга как белые свечи стояли польский костел и униатская церковь с кладбищем. Напротив костела возвышалась башня Ратуши. Улица и тротуары были вымощены белым камнем и всегда были чистыми. На противоположном же берегу тянулись одноэтажные, негородского вида домики с садами и огородами. Где-то на краю этих садов распластались одноэтажные серо-черные здания казарм и цейхгауза, в которых когда-то стояла воинская часть польского войска. А тогда там расквартировался наш армейский артиллерийский полк. На левом берегу Серета против ратушной башни два раза в неделю шумел на зеленой лужайке крестьянский базар, живой и разносольный. А за базарной лужайкой на высокой горе возвышался над всем городом вечным его стражем замок. Вся его подножная округа, застроенная по склону домиками, называлась «Пидзамче». Только однажды неуемные бандеровские боевики обстреляли нас из руин этой средневековой рыцарской цитадели. Случилось это в самом начале по прибытии нашего полка в Теребовлю. А потом, вплоть до нашего отъезда, город был тих и спокоен. Лишь по утрам и вечерам здешнюю тишину нарушали гудки паровозов.
По краю города, из ущелья со стороны Тернополя, навстречу извилистому Серету выбегала такая же извилистая железная дорога, блестевшая рельсами на черном ее полотне. Городской вокзал, стоявший сзади костела, был маленький, чистенький, с двумя залами для пассажиров первого и второго классов. Пассажиров, правда, почти не было, поэтому на вокзале всегда стояла тишина. Поезда на Чортков и Коломию проходили здесь редко. Прибежит, бывало, со свистом паровозик с тремя вагончиками, высадит двух-трех человек, подхватит парочку новых и, свистнув, укатит к следующей станции Копычинцы. А вечером он же пройдет в обратную сторону. Такие картинки, как в кинофильме, приходилось мне видеть в маленьких германских городках, где-нибудь в окрестностях Дрездена. Никак эти картинки не увязываются своей мирностью и тишиной с жестоким военным прошлым. Проезжая сквозь такие городки, у меня всегда возникало желание остановиться и пожить в них, наслаждаясь и нежась в их тишине и благоустроенном уюте. В какой-то мере такое удовольствие мне удалось испытать и почувствовать летом и осенью первого послевоенного 1946 года. Теперь же мы уезжали отсюда с чувством искренней грусти и глубокой печали, оставляя могилы своих боевых товарищей. С городом, с прожитым здесь куском беспокойной и опасной жизни, мы расставались навсегда.