С Батей мы расстались в Москве. Он получил назначение на должность в Управлении внутренних войск, а остатки нашего ансамбля и я в том числе попали в 10-й полк нашей дивизии. Старики наши демобилизовались, а остальные однополчане, кажется, опять были посланы на дослуживание в Прибалтику. С полковником Великановым мы все-таки встретились летом сорок седьмого, когда нам снова выпала старая задача в Западной Украине, на Львовщине. Наш бывший Батя приезжал туда в качестве инспектирующего начальника. Но личной встречи у нас не произошло, заботы были разные. Еще раз я встретил его уже спустя лет десять случайно, в троллейбусе, около Колхозной площади. Он был в генеральских погонах. Меня узнал, но был невесел, жаловался на болезнь, которую привез из Китая. Там он служил несколько лет в качестве военного советника.
А потом Миша Дубовский, наш полковой летописец и худрук ансамбля, рассказал мне, что наш Батя, генерал Петр Сергеевич Великанов умер от страшной болезни.
Вот и вся история про красивый древний город Теребовлю и хорошего человека, редкого по своим человеческим качествам среди всех командиров, которых я встречал, которым был подчинен и от которых зависела моя жизнь на протяжении долгих лет службы народу и Родине.
Наступил 1947 год, шестой год моей солдатской службы. Старослужащие мои товарищи, довоенного еще призыва, увольняющиеся теперь наконец в запас по долгожданной демобилизации, называли меня «молодой». Так, по традиции, в нашей Красной Армии называли солдат-первогодков, только еще начинающих служить. У нас в дивизии моложе меня было очень немного солдат, призванных в 1944 году. После войны с тех пор в войска пополнения не было, оно придет лишь летом 1948 года. Мне еще предстояло служить два с половиной года. А служба продолжалась совсем не мирная. В наступившем сорок седьмом полки нашей дивизии дважды выезжали в оперативную командировку все в ту же бандеровскую Западную Украину. И оба раза вновь мы прочесывали на Львовщине и на Тернопольщине зеленые урочища, отыскивали тайные схроны, стреляли в бандитов, а они стреляли в нас. В том сорок седьмом мы тоже оставили несколько могил на одном из самых красивых богатыми надгробиями на могилах польских магнатов кладбищ – Львовском кладбище. Со временем все захоронения солдат и офицеров, погибших в борьбе с бандеровцами в годы войны и в послевоенные годы, были перенесены с разных мест Львовщины на это кладбище. В 1986 году мне довелось снова побывать во Львове. Я пошел на свои могилы и нашел их на новом месте, на специально отведенном участке, с именами на гранитных плитах. А старое Львовское кладбище мне вовсе не показалось теперь красивым, может быть, потому, что почти не сохранились там памятники на могилах польской шляхты. Не нашел я там тогда и крестов, которые стояли еще после войны на могилах польских легионеров, порубанных при прорыве под Львовом в 1920 году фронта белополяков славной 1-й Конармией под командованием легендарного Семена Михайловича Буденного. Оказалось, что польское правительство позаботилось об этих крестах и останках своих легионеров и перенесло их захоронения из Львова на родную польскую землю. А нашему советскому правительству и в голову не приходила мысль о перезахоронении своих героев, погибших в борьбе за свободу Украины. Хоть и шла уже в 1986 году перестройка, хоть и снова на ее волне начался в Западной Украине разгул враждебных Советскому государству националистических настроений и действий, невозможно было представить такого мрачного исхода, который произошел в этой стороне после предательских Беловежских соглашений. Очень скоро после этого стали повсеместно уничтожаться не только памятники и могилы участников борьбы с националистами-бандеровцами, но и могилы воинов, погибших в боях с немецко-фашистскими поработителями украинского народа. Таков оказался финал многолетней, многотрудной и опасной нашей службы в беспокойные первые послевоенные годы в беспокойных западноукраинских землях. Сравняли с землей наследники Степана Банд еры наши могилы.
Между двумя выездами в боевые командировки в сентябре 1947 года мне и моим товарищам по службе в дивизии имени Дзержинского выпала честь стоять в почетном карауле, выстроившемся в линию от Спасских ворот Кремля до Дома Московского Совета на улице Горького во время прохождения торжественной процессии со Знаменем Москвы в день ее 800-летнего юбилея. На Знамени только что тогда в Кремле была прикреплена Звезда Города-героя и орден В. И. Ленина, которыми была награждена Москва. Знамя нес председатель Московского Совета депутатов трудящихся и он же – секретарь Московского городского и областного комитетов ВКП(б) Георгий Михайлович Попов. Ассистентами знаменосца шли трижды Герои Советского Союза прославленные летчики Покрышкин и Кожедуб.
С той поры Москва окончательно вернулась к своему мирному ходу жизни. Наверное, также вернулась и вся страна. Недавние герои, уложив в коробочки свои боевые награды, быстро превратились в обыкновенных рабочих, служащих, колхозников, студентов. Только мы, не завершившие своей бесконечной службы солдаты, не вернулись еще в эту мирную жизнь и смотрели на нее из окон своих казарм. Иногда по вечерам зимой я с завистью из окна казармы наблюдал, как возвращаются с занятий студенты Московского энергетического института. Они бежали веселыми стайками, подгоняемые морозом к остановке трамвая. А по утрам, тоже в темноте, уже не так весело, а скорее озабоченно, они спешили к первому звонку на лекции. Смотрел я на них и завидовал и думал, что не суждено мне быть с ними. А ведь когда-то в школе я был уверен, что тоже стану инженером-строителем. Служба моя мешала этому сбыться. Время уходило. Все больше одолевало сомнение, могу ли я теперь на что-нибудь рассчитывать, кроме профессии электромонтера, в которой я успел себя попробовать еще летом 1941 года. Теперь надо было думать о занятии, которое бы дало обеспеченный заработок. Родители мои за время моей службы уже успели состариться. Отцу уже скоро должно было перевалить за шестьдесят. Да и Мама от него ненадолго отстала. Так что стал свыкаться я с мыслью, что учебой мне теперь уже заниматься будет некогда.
Но однажды летом все того же сорок седьмого года неподалеку от моей школы у меня произошла случайная встреча с двумя моими школьными учителями – физиком Сергеем Алексеевичем Ивановым и математиком Николаем Алексеевичем Ратниковым. Они как-то очень просто рассеяли все мои сомнения своей беспрекословной учительской рекомендацией – не терять зря времени. Сергей Алексеевич тогда еще преподавал физику в школе рабочей молодежи № 17 в старой деревянной двухэтажной школе в Зубаревом переулке неподалеку от моего довоенного места жительства. Он даже не сомневался в том, что меня примут туда, несмотря на то что я все еще был солдатом. Запала мне тогда в голову эта внушенная идея. На следующий день я пришел к своему командиру, начальнику нашего полкового клуба лейтенанту Владимиру Сергеевичу Чернову и попросил у него разрешения ходить по вечерам три или четыре раза в неделю в школу. Он, не задумываясь, разрешил мне это сделать и даже написал мне какое-то разрешение для директора школы, поставив на него какой-то штамп у своего приятеля штабного офицера Михаила Федоровича Ломова. Так я совершенно неожиданно стал учеником вечерней школы рабочей молодежи № 17 Ростокинского отдела народного образования.
Идея продолжить учебу овладела мной сразу. Я не стал откладывать ее реализацию. С неофициальным разрешением (а официального, конечно же, не могло быть, поскольку солдатам срочной службы поступать в гражданские учебные заведения не разрешалось) я выпросил у лейтенанта Чернова увольнительную и поехал в школу к Сергею Алексеевичу, моему учителю физики и первому режиссеру нашего школьного спектакля «Ревизор». Пошли мы с ним сразу к директору школы Ивану Михайловичу Михайлову. А тот начал со мной серьезный разговор, поинтересовался, где и какой класс я закончил до войны и с какими результатами, когда предполагается моя демобилизация. Я отвечал, что экзамены за девятый класс я сдал в июне 1941 года на «отлично», что учился здесь рядом, в школе № 270, и что не знаю, когда буду демобилизован. Иван Михайлович спокойно меня выслушал, глядя строго, по-учительски из-под очков. «Ну что ж, – наконец сказал он решительно, – раз демобилизация у тебя будет не скоро, советую тебе еще раз повторить пройденное и забытое в девятом классе!» Я заерзал на стуле, никак не ожидая такого предложения, ведь мне советовали стать второгодником! Это не могло не задеть моего самолюбия. Сергей Алексеевич стал за меня заступаться. Тогда директор пригласил учителя математики и попросил его проэкзаменовать меня за девятый класс. А тот сразу спросил: «Чему равняется корень квадратного уравнения?» Я не помнил. Я был не готов к ответу и растерялся от такого провала памяти. Иван Михайлович испытующе смотрел на меня. «Ладно, – сказал я, – согласен».
«Я думаю, – проговорил директор, – ты поступаешь правильно. Иди к руководительнице твоего класса Людмиле Александровне Докучаевой, у нее есть свободные места за партой». Я пошел и сразу оказался на уроке этой необыкновенной женщины, лицо которой показалось мне знакомым, но которую я никогда не знал. Может быть, я видел ее среди учеников нашей знаменитой сорок восьмой школы. Она примерно приходилась мне ровесницей и, по-видимому, успела за годы войны закончить институт. В тот день она читала теперь уже моим одноклассникам, совсем не переросткам, а вчерашним ученикам обычной школы, лекцию о раннем периоде творчества Николая Васильевича Гоголя. Знаменательное вышло совпадение в тот день. Я встретился со своим режиссером, уважаемым учителем физики и знатоком гоголевской драматургии Сергеем Алексеевичем, и на уроке, на своем первом послевоенном уроке услышал красивый и вдохновенный рассказ учительницы о периоде романтического творчества тоже хорошо мне знакомого писателя. Она говорила необычно, неожиданно, как-то нараспев, будто бы представляя и себе, и нам живые картины необыкновенных приключений гоголевских героев в зимние рождественские вечера, в короткие майские ночи из запомнившегося с детства «Хутора близ Диканьки». Я не сразу принял ее манеру рассказа и даже не пов