ерил в искренность ее проникновения в необычную судьбу необыкновенных литературных персонажей. Я оглядел округ себя всех присутствующих в классе учеников и учениц. Они слушали, как завороженные. Тогда и я стал вслушиваться и вглядываться в свою новую учительницу, а она продолжала и продолжала, нет, не лекцию читать, не назидать о положительных и отрицательных чертах характера героев и особенностях творчества Гоголя, но – изливать свои чувства, свое понимание прекрасного. Эти чувства передавались и нам, будили в нас живое воображение и в унисон, музыкой звучащие эмоции. Это чудо потом повторялось не однажды на уроках по литературе. А когда потом на уроках дошло дело до творчества Льва Николаевича Толстого, до героев «Войны и мира», как-то само собой пришло на ум осознание портретного сходства нашей Людмилы Александровны с княжной Марьей Болконской. Она тоже была некрасива и лицом, и фигурой, но голос ее, ее необыкновенно умные и добрые глаза и искреннее сочувствие невыдуманным судьбам невыдуманных великими русскими художниками людей преображали ее саму. Только доброта и только ум светились у нее на лице. То же самое происходило и с Людмилой Александровной. С нами она, как классный руководитель, пыталась вникнуть в наши заботы, понять наши проблемы, порадоваться нашим успехам или пожурить нас за наши неудачи. Была она женщиной одинокой и не очень привлекательной для женихов. Не дал ей Бог для этого необходимых статей ни в способности кокетства, ни в уменье привораживать. Однако был у нее все-таки один мужчина, которому она отдала свою женскую ласку и заботу. Этим мужчиной оказался директор нашей школы Иван Михайлович Михайлов, вдовствующий, одинокий человек. Дочери его – тоже учительнице нашей школы – некогда было заниматься отцом и жить его заботами. У нее были и муж, и дети, и свои проблемы. Иван Михайлович практически не только работал в школе, но и жил в ней. Его директорский кабинет служил ему и квартирой. И не удивительно, что одиночество сблизило этих двух вообще-то разных людей. Людмила Александровна была человеком с более высоким интеллектом и уровнем образования. Наверное, она вырастала в иной социальной и культурной среде. Она была натурой тонкой и чувствительной. А Иван Михайлович лицом и манерами обнаруживал свое пролетарско-крестьянское происхождение. В гражданскую жизнь он вышел из среды военных политработников невысокого звания и без каких-либо воинских заслуг. В школе нашей он преподавал в младших классах историю, нагрузку имел небольшую, но зато все свое время отдавал школьным организаторским, административным и хозяйственным делам. Самое главное в нем было его честное и доброе отношение и к этим делам, и к нам, учащимся, – людям, лишенным в свое время возможности получить образование. В понимании этой общей заботы сошлись два добрых человека – Людмила Александровна и Иван Михайлович. Может быть, это и повенчало их взаимным уважением, и заботой друг о друге, и запоздалой любовью. Никто их за это не судил. Директору и его помощнице – заведующей учебной частью Людмиле Александровне удалось собрать в школе преподавательский состав по своему образу и подобию. Всех их объединяла невозможность работать в обычной общеобразовательной школе: одних – преклонный возраст, других – отсутствие опыта или желания работать с детьми, а, может, и отсутствие для этого таланта. Работа со взрослыми людьми, понимающими и осознающими свои поступки и отношение к учебе, снимала с них задачу воспитания, педагогического влияния на качество учебы каждого из учеников, которая в массовой школе считалась бы основной и отнимала бы у них и время и силы. Но и тех и других объединяло руководство школой в лице директора и двух его заместителей – заведующих учебной частью по дневной и вечерней сменам, которое имело свое особое отношение к идее образования рабочей молодежи. И директор, и оба завуча были одержимы этой идеей. В ее осуществлении они видели свой особый смысл, свое предназначение. Они искали и находили собственную систему организации учебной и воспитательной работы, собственную методику преподавания с учетом особенностей и возможностей необычного типа образовательной школы для рабочей молодежи. В ее условиях было невозможно руководствоваться методикой обычных школ. Но руководство школы не только предупреждало наших учителей, но и контролировало их работу так, чтобы она не превратилась в простую, бесстрастную передачу суммы знаний, чтобы она велась сообразно возможностям усвоения учебного материала, учитывала возникшие в связи с перерывом в учебе лакуны знаний, чтобы учителя находили для этого необходимые подходы к преподаванию и помогали ученикам организовать их самостоятельную работу с учебниками, литературой и материалами. И директор, и завучи считали необходимым, чтобы классные руководители имели постоянную связь с местами работы учеников, чтобы регулярно информировать руководство и общественные организации об успехах и недостатках учебы подчиненных и товарищей, и добивались от них постоянного внимания к их проблемам, заботы о предоставлении определенных законом льгот для учащихся школ рабочей молодежи. Но самым главным для них было добиться от учителей, чтобы они нашли правильные подходы к своим ученикам, чтобы они не отдалялись от них на какую-то официальную дистанцию, были бы с ними наравне, как со взрослыми людьми, и не унижали бы их достоинства своей менторской снисходительностью. Но при всем при этом наш директор и его помощники считали необходимым, чтобы наши преподаватели были настоящими учителями, глубоко и обстоятельно знали свой предмет, доносили преподаваемый материал до понимания учеников и были строги и справедливы в оценке их успехов, таланта, трудолюбия и способностей.
Людмила Александровна была завучем в вечерней смене. По дневной смене эту обязанность выполнял Михаил Михайлович. Запамятовал, к сожалению, его фамилию, но не забыл ни как человека, ни как учителя, ни как друга и защитника учащейся рабочей молодежи. Сам он был по специальности учителем географии и вел этот предмет в нашей смене. Человеком он был добрым, но по внешнему виду предположить это было невозможно. Ростом он был высок, а с лица выглядел каким-то знакомым по кинофильмам персонажем пирата-разбойника. Голова его лопоухая была брита наголо, а смуглое лицо страшили большой горбатый нос и разбойничьи глаза. Но, однако, страха его лицо не вызывало, оно только напоминало о страшных впечатлениях от виденных в детстве приключенческих фильмов. Доброта этого человека высвечивалась на лице сразу, как только он появлялся в дверях класса. Как-то само собой родилось у нас и дружеское расположение к нему, и ласково звучащее произношение имени его и отчества. Мы звали его или Мих-Михычем или Мих-Михом. Его заботливое отношение к нам я испытал на себе в результате его участия в решении неожиданно возникшей ситуации, по причине которой я едва не прекратил начатую учебу.
Начав учебу в школе № 17 Щербаковского района в сентябре 1947 года, я в том же сентябре вынужден был ее прервать, так как полк наш срочно после юбилейных торжеств 800-летия Москвы должен был отправиться в новую боевую командировку, снова в Тернопольскую область. Официального разрешения на учебу я не имел, да и не считал возможным его просить. Я учился, можно сказать, нелегально. Об этом знал лишь мой друг – начальник лейтенант Чернов. Делать было нечего, и я поехал со всеми, решив, что мои университеты на этом закончатся.
Возвратились мы из командировки в конце декабря. В школе уже заканчивалась вторая четверть, и мне казалось, что вернуться в нее было уже невозможно. Но однажды я совсем случайно встретил где-то неподалеку от Лефортово нашего Мих-Михыча. Он первый увидел меня в толпе и, подойдя сзади, тронул меня ласково за плечо. Я повернулся и увидел его доброе разбойничье лицо. Но улыбка его быстро погасла, и он строго спросил меня: «Что же ты, сержант, так быстро сдался? Почему не ходишь в школу?» Я ответил, что не судьба мне оказалась осуществить свою мечту, что по случаю боевой службы я вынужден был бросить учебу. А Мих-Мих настойчиво и без улыбки, строго опять спросил меня, давно ли я приехал в Москву. Услышав, что это произошло неделю назад, он требовательно приказал мне явиться в школу в следующий понедельник, а уж потом, снова улыбнувшись доброй разбойничьей улыбкой, подбодрил меня, сказав, что поможет мне решить с директором вопрос о вынужденном пропуске и уверенно поддержал меня в том, что я смогу преодолеть возникшие проблемы. А потом добавил: «А в школе о тебе, сержант, беспокоятся». В следующий понедельник я выпросил у лейтенанта Чернова увольнительную и пришел в школу. В этот день была контрольная по математике и Иосиф Давыдович Абшаткин, наш учитель по этому предмету, будто бы и не заметил моего возвращения и не сделал мне никакой скидки на уважительный пропуск занятий. Пришлось мне решать предложенные им задачи. Даже не знаю, как это получилось, но я решил их успешно и получил пятерку. Иосиф Давыдович отнесся к этому спокойно. Успокоился и я, успев до конца полугодия отчитаться по всем предметам, и был аттестован, как и все остальные ученики. Видимо, я не все забыл из того, что усвоил еще в довоенном девятом классе. Но не встреть я случайно нашего Мих-Михыча, не вернулся бы сам в школу, и кто знает, сумел бы я когда-нибудь снова начать. После этой контрольной учеба пошла у меня легко и интересно и я окончательно поверил в свои силы.
Интерес к учебе в нас все время поддерживали учителя. Поддерживали не назиданием, а уменьем стимулировать успехи каждого. Делали они это каждый по-своему. Вот, например, Иосиф Давыдович Абшаткин будто бы не прилагал к этому никаких усилий, будто бы не имел к нашему самостоятельному труду никакого отношения. Он, пожалуй, из всех учителей, которым работа в обычной школе была противопоказана, был в этом отношении наиболее характерен. Он прежде всего не подходил для этого своей внешностью. Я много лет спустя имел возможность в этом убедиться. Дело в том, что однажды я встретил его в моей довоенной 270-й школе. Он пришел туда учителем математики в класс моего младшего сына, который тогда уже учился в девятом классе. Я обрадовался и встрече со своим учителем, и надежде, что он и сына моего научит понимать свой важный предмет, как учил когда-то меня. Но случилось все наоборот и только по одной причине: дети, даже уже старшего возраста, не могли спокойно и серьезно воспринять его с первой же встречи. Был Иосиф Давыдович мал ростом и при большом портфеле, в длинноватых неглаженых брюках, из-под которых, задравши вверх мыски, торчали большие ботинки. Он очень был похож на Карандаша. Это сходство дополняли и выражение лица, и маленькие черненькие усики. Появление его в таком виде и у нас когда-то вызвало веселое настроение. Но мы его быстро преодолели, несмотря на не только комический вид учителя, но и на его типичную местечковую речь. Как-то очень быстро мы сумели разобраться и понять, что учитель хорошо знает свой предмет и любит его, и с удовольствием и даже азартом совершает на доске сложные алгебраические действия и преобразования. Но особенно он любил вместе с нами решать задачи и скоро сумел увлечь нас в эту самостоятельную работу. А вот дети из класса моего сына всего этого увидеть и оценить не смогли, и каждый урок по математике у