них начинался как цирковое представление. С математикой у моего сына так ничего и получилось. Он стал историком. А я, хотя тоже не стал математиком, с большой благодарностью вспоминаю своего учителя. Он сумел всех нас подготовить тогда по своему предмету так, что любой из нас был готов выдержать экзамен в технический вуз. Математиком я не стал не от недостатка знаний по этому предмету, его я знал не только не хуже других, но научился решать задачи по алгебре, геометрии, тригонометрии получше многих и с не меньшим интересом. Мои товарищи, узнав потом, что я поступил на исторический факультет, долго удивлялись этому.
Иосиф Давыдович сумел все наши усилия и интерес сосредоточить на решении задач. Он очень обстоятельно проводил занятия в классе вместе с нами по решению как типовых, так и сложных, и особенно головоломных задач, требовавших знания целого комплекса теорем, аксиом, правил, действий, функциональных зависимостей. Решая задачи вместе с нами, он увлекался, будто бы впервые делая это сам. И когда решение находилось, он не скрывал своего удовлетворения и лихо выводил результат на доске, переводя дыхание от затраченного труда, бросал тряпку с мелом и весело глядел на нас, задирая нас своим азартом, и говорил: «Ну, а теперь попробуйте это сделать сами!» Поменяв условия задачи, он потом весело посмеивался над нашими незадачливыми попытками, вовремя незаметно корректируя их короткими предложениями типа: «Ну, а если попробовать вот так». Он и подсказывал, и подзадоривал стоявшего у доски задумавшегося ученика, как бы организуя математическую игру. Мы очень быстро ее приняли и решали дома по его заданию по 10–15 задач. Правила и законы алгебры, геометрии, тригонометрии, также как и функциональные зависимости постигались нами в процессе самостоятельной работы над решением задач.
Не пожелала работать в детской школе и Сара Иосифовна, наша учительница немецкого языка. Ее фамилия тоже затерялась в моей памяти. Она тогда только окончила институт, была еще очень молода и педагогических способностей в себе, наверное, не ощущала, чтобы суметь справиться с неуемной детской стихией. Впрочем, возможно, это я придумал сам. Просто у меня в памяти сохранилось ее нежелание обременять себя тяжелым трудом. Но свой предмет Сара Иосифовна знала хорошо, и еще хорошо она знала, что нам не надо забивать себе голову правилами грамматики, а полезнее просто тренироваться переводом текстов, пополнять словарный запас. Следуя этой собственной установке, она добилась важного для нас практического результата. И по этому предмету мы оказались готовыми к сдаче вступительных экзаменов в институты. Скажу еще в заключение о Саре Иосифовне: она была молода и красива. Это достоинство создавало некоторую сложность в нашем общении с учительницей, особенно для тех, кто возрастом был немного ее постарше. Не скрою, и я частенько позволял себе постреливать в ее сторону глазами сердцееда. Противоядие нашему мужскому нахальству Сара Иосифовна нашла не сразу, она, случалось, смущалась, отводила глаза, нервничала на уроке и не знала, какой урок задать нам в отместку. Через некоторое время мы вдруг увидели на ее руке обручальное кольцо, на том наше приволакивание и закончилось. Учительница стала заметно вести себя построже, а мы усердно стали заниматься переводом текстов, что пошло нам только на пользу.
Очень интересно проводил у нас уроки истории Михаил Владимирович Рабинович. Мы долгое время воспринимали его как профессора. Он действительно преподавал в Московском полиграфическом институте. По всей вероятности, он читал там лекции по истории партии, но профессором он все же не был. Выяснилось, что и ученой степени он тоже не имел. Но зато он имел вид настоящего профессора – политического пропагандиста типа Емельяна Ярославского. Это был безусловный эрудит в знаниях российской и всеобщей истории. Свои лекции он читал нам без конспектов, свободно владея материалом и играя чистой речью, могучим баритоном он рокотал на всю школу. Очень убедительна была и его могучая внешность: он был высок, грузен, но подвижен и в речи, и в жестах. Очень выразительно было его лицо, с крупным носом, большими, навыкате, глазами, мохнатыми бровями, усами и густой, седой гривой волос на большой голове. Записывать его лекции было невозможно, его можно было только слушать. Он не сковывал себя какой-то одной целью, какой-то одной исторической проблемой, рассчитанной на данный урок. Очень часто он уходил от объявленной темы, вступая в полемику с конкретными деятелями истории и политики. Все его лекции были заряжены разоблачениями фальсификаторов и апологетов империалистов и угнетателей всех мастей. Он говорил о них с гневом и упреком, будто бы зная каждого из них в лицо, и каждый из них был его личным врагом. Мы бывали в такие минуты заворожены его пропагандистским азартом. Мы были очень почтительны к нему и на уроке, и вне класса, поскольку он представлялся нам живым профессором. Уж очень мы досадовали, когда узнали, что Михаил Владимирович Рабинович им не был.
Но сам я стал историком вовсе не в силу очарования учителем истории. Я по-прежнему собирался поступать в какой-нибудь технический вуз, из которых по-прежнему предпочтение отдавал строительному институту, и поэтому больше внимания уделял занятиям естественными дисциплинами. В девятом классе восстановить знания по физике мне помог Сергей Алексеевич Иванов, мой довоенный учитель, который на последнем предвоенном экзамене 19 июня 1941 года поставил мне оценку «отлично». Он привел меня и в школу рабочей молодежи, и возродил во мне уверенность в способности к учебе. Добрая и вечная ему за это моя память. Я рассказывал о нем своим детям, а теперь рассказываю и внукам. Я прошу их сберечь мою благодарность и память к этому человеку. Не встреться он мне на моем послевоенном распутье незадолго до своей кончины, не убеди он меня сесть за учебники, может быть, жизнь их не состоялась бы так, как мне самому хотелось и как она им удалась и еще удастся.
А в десятом классе физику к нам пришел преподавать Иван Иванович. Опять вынужден просить прощения, ибо тоже не помню его фамилии, но зато хорошо помню я его еще со времен моей знаменитой Образцовой сорок восьмой школы. Помню его удивительное улыбчивое лицо доброго, мягкого человека. Теперь он совсем постарел и предпочел более спокойную работу, чем в беспокойной детской школе. Среди учеников нашего класса были и такие, которые еще недавно учились в школе, где работал Иван Иванович. Они сохранили уважительное отношение к его доброй, но заботливой строгости в оценке знаний и трудолюбия. А мы, старослужащие, сразу почувствовали его беспокойство за наши способности наверстать упущенное без каких-либо пробелов. Он не был скуп на персональное внимание к каждому из нас и на уроках, и после них. Помню на выпускном экзамене мне достался билет с вопросом о соотношении энергии ядерного заряда массы тела и скорости света. Надо было показать и физическое, и философское понимание сути главной закономерности материального мира, открытой физической наукой в XX веке. Мне удалось правильно и достаточно обстоятельно ответить на этот вопрос, конечно, на уровне понимания десятиклассника. Иван Иванович, внимательно выслушав мой ответ и удовлетворившись им, посоветовал мне непременно поступать на физический факультет Московского университета. Некоторое время я был уверен, что последую его совету, но потом пришло другое решение.
Только благодаря нашим учителям, их доброй человеческой заботе мы завершили тогда прерванное войной полное среднее образование. Педагоги они были разные, но знание предметов, которые они нам преподавали, у них было высокое. И они сумели передать их нам. Но это не значит, однако, что у нас не было трудностей, которые мы были обязаны преодолевать сами. У меня они были связаны с моим положением военнослужащего срочной службы, которому учиться в гражданской школе «было не положено». Я фактически поступил в школу самовольно и посещал занятия в ней нелегально. Мне удалось заручиться сочувствием лишь некоторых офицеров, с которыми у меня сложились неуставные дружеские отношения. Но были у нас в полку и в дивизии и другие офицеры из старших чинов, которым моя затея пришлась не по нраву. Двое из них чуть было не разрушили все мои планы, уже воплотившиеся в реальность из внезапно возникшей затеи. Первая катастрофа чуть было не произошла в конце учебного года, когда я заканчивал девятый класс. Переходные экзамены я тогда сдавать не собирался, так как еще при поступлении в школу я передал справку-выписку об окончании мной девятого класса в июне 1941 года. В ней были перечислены все мои годовые оценки по всем предметам. Помню, что среди них было только две четверки, а остальные – пятерки. Рассчитывая на то, что они будут перезачтены, я обратился к Ивану Михайловичу с просьбой освободить меня от вторичных экзаменов. Директор, выслушав меня, задумался, а потом поглядел на меня из-под очков и спросил: «А ты что же, боишься экзаменов?» Я сказал, что не боюсь. «Ну, а если не боишься, то и сдавай, потренируйся. А то ведь ты отвык, наверное, от экзаменов. Тебе ведь на будущий год придется сдавать экзамены перед Государственной комиссией». Опять уговорил меня Иван Михайлович, дав мудрый совет. Я согласился. Но к этому времени у меня произошла перемена в моем служебном положении: командование полка направило меня с другими сержантами в распоряжение штаба дивизии. Летом 1948 года к нам должно было поступить первое пополнение молодых солдат первого послевоенного призыва. Штаб дивизии для этого приступил к созданию для них учебного пункта, и мы, сержанты, должны были стать первыми младшими командирами для молодых призывников. А мне тогда «повезло» еще больше. Я был назначен старшиной всего учебного пункта в тысячу человек молодых солдат. В мою ответственность было определено все хозяйственное обеспечение. Я был подчинен начальнику учебки, подполковнику Григорьеву. В штабе дивизии он был на должности замначштаба. До этого случая мне встречаться с ним не приходилось. Не собираясь сдавать экзамены в школе, я спокойно отнесся к моему назначению, полагая извлечь для себя какую-то выгоду на будущее, возможные привилегии, необходимые мне для дальнейшей учебы. Но получилось наоборот. Положение мое осложнилось после того, как я дал согласие сдавать экзамены, которые начинались 1 июня. Делать было нечего, я пошел к подполковнику Григорьеву просить разрешения на отлучку в дни сдачи экзаменов. Я надеялся, что он по-человечески поймет меня. Но он даже не понял смысла моей просьбы. Он был не только удивлен, но и серьезно рассержен, его возмутил сам факт моей учебы в школе. Он начал кричать на меня, будто бы я совершил какой-то серьезный дисциплинарный проступок. Он кричал и приговаривал: «А кто мне здесь за все будет отвечать? Я что ли?» Я постарался ему объяснить, что сумею выполнить все его задания, что отлучки мои будут нужны не каждый день и не на весь день. А он все больше и больше распалялся и, уже не выбирая выражений, начал просто оскорблять мое человеческое достоинство. Тогда я закончил разговор просьбой: «Товарищ подполковник, разрешите идти?» «Идите, – бросил он в ответ, добавив, – и занимайтесь делом!» Напоследок я пожелал ему, чтобы его детям, если они у него есть, не достался бы такой командир, как он.