Так на письменный экзамен по литературе я не попал. Испытывая чувство жестокой обиды, я решил пойти за советом и помощью к заместителю командира полка по политчасти майору Цыганкову. Оказалось, что и он не знал, что я учусь в школе, и поначалу тоже очень удивился. Но удивившись, похвалил меня за это и поинтересовался моими успехами и намерениями. Тут же при мне он позвонил в штаб дивизии и с кем-то из начальников договорился о моей замене на должности старшины учебного пункта. Мне он сказал: «Иди, сержант, сдавай экзамены». Потом он распорядился, чтобы в батальоне и в моей роте мне разрешили бы увольнение на дни экзаменов. На следующий день я поехал в школу. Выслушав мои объяснения о случившемся, Людмила Александровна посадила меня за свой стол в учительской, дала листы бумаги, назвала тему сочинения, засекла время и приказала писать. Сама она ушла по делам. Я написал сочинение, а на следующий день пришел на устный экзамен. Все предметы мной были сданы с оценкой «отлично». Теперь я уже не сомневался, что справлюсь и с десятым классом.
Я встретил подполковника Григорьева, когда уже был студентом второго курса МГУ. Мы возвращались из Ковровских военных лагерей. На станции Новки под Владимиром мы долго ждали, пока наши вагоны прицепят к проходящим товарным составам. Я пошел на станцию, надеясь купить что-нибудь попить. Среди пассажиров, ожидающих свой поезд, я вдруг узнал бывшего подполковника. Он еще донашивал свой офицерский китель, но без погон. Поверх ботинок его были надеты калоши. Отставили, видимо, тогда служаку за усердие. Вид его показался мне жалким, и я не стал его тревожить запоздалым упреком.
Но на мою долю пришелся в конце службы еще один гонитель просвещения, даже два. Один из них был инструктор по политработе полка – капитан Кольченко, а другой – начальник штаба полка, майор Петраков. Первый слыл у нас знатоком вопросов международного положения, и, надо отдать ему должное, он был неплохим лектором. Но человечишка он был вредный: какие-то злые были у него глаза и вечно недовольное, обиженное лицо. Меня он знал лично по моей работе в клубе, знал, что я учусь в школе. Обстоятельства никогда не сталкивали нас по службе. Но однажды он выместил на мне одну из своих обид на человечество. Учеба моя тогда в десятом классе уже перевалила за второе полугодие, на занятия я теперь ездил свободно, не выпрашивая увольнительных. Дело в том, что, отчаявшись в ожидании демобилизации, я попытался найти другой путь избавления от своей солдатчины. Я вспомнил, что с детства имею ограничение слуха в связи с радикальной операцией, и обратился к начальнику санслужбы полка майору Гутикову с просьбой направить меня на медицинскую комиссию, полагая, что врачи дадут заключение о моей негодности к службе. Комиссование состоялось в нашем дивизионном медсанбате. Вместе со слуховым изъяном у меня тогда нашли еще фиброзно-очаговый ТБЦ (перенесенный когда-то начавшийся туберкулез легкого). Но этих изъянов хватило только на определение меня годным к нестроевой службе. Не потянули они на демобилизацию. Но наш начальник санчасти майор Гутиков Владимир Сергеевич взял меня к себе на должность старшины. Он, можно сказать, был моим товарищем, знал о моей учебе и решил помочь мне, освободив от службы в строевой роте. Так я обрел некоторую независимость от взводного, ротного и полкового начальства. А другой мой товарищ, заместитель начальника штаба полка, капитан Миша Ломов выдал мне удостоверение на право выхода из расположения части в любое время суток. Службу свою старшинскую я выполнял исправно, учеба ей не мешала, как и она – учебе. Три дня в неделю по вечерам я ездил в школу и в те дни назад, в часть не возвращался. Ночевал я дома, у родителей в Перловке. Возвращался в полк рано утром, пользуясь транспортом, предназначенным для наших офицеров, проживающих на квартирах в Москве. Полк наш тогда стоял в Реутовском лагере. Крытый тентом грузовик ожидал по утрам наших офицеров около станции метро «Бауманская». Однажды я приехал раньше других и занял место на сидении около кабины. Скоро грузовик заполнился пассажирами. Самым последним оказался капитан Кольченко. Он влез в кузов, а свободного места не оказалось. Недовольными злыми глазами он вдруг натолкнулся на меня, сидящего в дальнем углу кузова. Очень недобро посмотрел тогда он на меня, единственного сержанта в привилегированном офицерском грузовике. Я был готов уступить ему свое место, но сделать это уже было невозможно в битком набитом кузове. Почуяв неотвратимость мести обиженного капитана, я все-таки остался на своем месте. Он же устроился с края скамейки. Когда мы приехали в наш реутовский военный городок, не успел я дойти до своей санчасти, как туда уже пришел приказ – явиться мне к начальнику штаба полка, к самому майору Петракову. Я явился, доложил по форме, чуя, что Кольченко уже доложил о дорожной истории. Майор был суров. Сразу последовали два вопроса: где я был ночью и почему находился в офицерском грузовике? Я спокойно объяснил, что был дома после вечерних занятий в школе. В полку уже многие знали, что я учусь в школе рабочей молодежи, к этому времени у меня для этого даже было устное разрешение заместителя командира полка по политчасти. Потом я сказал, что на офицерском грузовике я ехал по разрешению старшего офицера. Тогда майор спросил, на каком основании я был в увольнении. Я сказал, что для этого имею временное удостоверение, которое мне выдал его заместитель капитан Ломов. «Покажите!» – грозно приказал майор. Я протянул ему клочок бумажки – удостоверение. Он вырвал его из моих рук и с остервенением разорвал, будто уничтожал скверну. «Идите!» – отрезал он, не в силах придумать какое-нибудь более суровое наказание. Откозыряв и развернувшись через левое плечо, я вышел из его кабинета и сразу же зашел к капитану Ломову, чтобы предупредить его о случившемся. Миша, выслушав меня, коротко резюмировал: «Вот м…к! Ладно, – подытожил он, немного подумав. – Принеси мне фотокарточку, я выпишу тебе новое удостоверение». Так он и сделал в тот же день. Я продолжал ходить на занятия, но на офицерском грузовике больше не ездил, а капитана Кольченко с тех пор стал игнорировать так, как это может позволить себе сержант срочной службы. На его лекциях я стал задавать ему самые каверзные вопросы и очень скоро понял, что знает-то капитан не больше, чем записано в его конспекте. Он и майор Петраков стали самыми главными моими недоброжелателями настолько, что к концу учебы, буквально накануне экзаменов на аттестат зрелости последний чуть было не лишил меня возможности завершить учебу. Жестокость майора Петракова на этот раз меня глубоко обидела. Признаюсь, я никогда так тяжело не переживал все предшествующие несправедливости. Но на этот раз я решил пожаловаться в самую высокую инстанцию. Я написал письмо-жалобу Вячеславу Михайловичу Молотову, так как кто-то сказал мне тогда, что он был шефом учащихся в школах рабочей молодежи. Я написал длинное письмо, в котором изложил всю свою биографию, как я в шестнадцать лет добровольцем записался в Истребительный мотострелковый полк, как служил без нареканий и там и в других полках, как воевал и как, наконец, не дождавшись демобилизации, решил продолжить учебу, не оконченную перед войной. Рассказал я и об обиде, нанесенной мне нашим начштаба майором Петраковым и пропагандистом полка, капитаном Кольченко. Письмо получилось длинное. В нем я представился товарищу Молотову как член ВКП(б) с июля 1944 года и попросил его помочь мне, защитив от несправедливости. Послал я это письмо не «на деревню дедушке», а в заказном конверте, и стал ждать ответа. А его все не было.
В конце мая 1949 года наш полк снова получил боевую задачу – опять выпала командировка на Кавказ. Начались быстрые сборы. Я надеялся, что на этот раз она состоится без меня, полагая, что мне дадут сдать экзамены. Но начштаба Петраков, узнав, что майор Гутиков собирается оставить меня в Москве, строго приказал ему отменить это решение. Мой майор стал с ним спорить, тогда ретивый начштаба доложил командиру полка, что полковая медслужба собирается выехать в командировку без старшины. Командиром полка к нам тогда был недавно назначен полковник Каменев Иван Иосифович. Я его знал еще с Кубанских боев 1943 года на «Голубой линии». В 1941-м он вместе с генералом Пияшевым защищал Тулу, а в сорок третьем он же привез нас, кубанцев, в дивизию имени Дзержинского. Меня-то он, конечно, не знал, но для нас, солдат, он был настоящим Батей. Он вызвал моего начальника для объяснений, и, когда тот объяснил ему в присутствии начштаба и его заместителя капитана Ломова причину своего снисхождения к моим проблемам, Батя сказал, по своему обыкновению хмуро и прокашливаясь: «Мы все тут, кхе-кхе, дураки, сидим тут, и никто не додумался хоть немного подучиться. Один, кхе-кхе, нашелся умный паренек, а мы ему мешаем. Кхе-кхе, – добавил он, – пусть учится. Да и дайте ему отпуск!» Об этом нравоучительном монологе рассказал мне потом мой друг Миша Ломов. Он же в тот же день и оформил мне отпуск на десять суток. Это был мой первый и единственный краткосрочный отпуск на восьмом году безупречной службы Родине.
Экзамены на аттестат зрелости я тогда сдал по всем предметам с оценкой «отлично» и получил Золотую медаль. В конце июля полк возвратился из командировки, а я к тому времени уже имел на руках и аттестат, и Золотую медаль и даже побывал на выпускном вечере учащихся школ рабочей молодежи в Колонном зале Дома Союзов, еще и посидел там в президиуме и был отмечен упоминанием в докладе представителя московского отдела образования. На следующий день я пришел в полк со всеми полученными свидетельствами и направился в штаб к самому майору Петракову. Стукнув в дверь и войдя в кабинет, я попросил разрешения обратиться к нему «по личному вопросу». Он удивился, но разрешил, а я нараспев стал представляться: «Товарищ майор! Представляюсь вам по случаю окончания средней школы рабочей молодежи, получения аттестата зрелости и Золотой медали за успехи в учебе. Благодарю вас за ваше содействие и помощь». Майор не понял моей иронии и принял все за чистую монету. Он встал из-за стола, внимательно осмотрел и аттестат и медаль, пожал мне руку и сказал коротко: «Поздравляю!» Спросив разрешения идти и развернувшись через левое плечо, я вышел из кабинета. Скоро майора Петракова перевели из нашего полка на другую службу и должность, я его больше никогда не встречал, но запомнил его на всю жизнь. Я даже до сих пор помню его остервенелое лицо, когда он рвал удостоверение, разрешающее выходить за пределы части в дни занятий. А тогда, в июле 1949 года, пришел наконец и ответ на мое письмо шефу учащихся школ рабочей молодежи Вячеславу Михайловичу Молотову. Он, конечно, не был адресован мне лично, до этого наш вождь снизойти не мог. Я узнал о письме от подполковника Бутенко – офицера политотдела дивизии – ему было поручено довести до моего сведения «высочайшее соизволение». Для этого я был вызван в политотдел. Беседу со мной подполковник начал со строгого упрека: «Почему вы, минуя инстанции, обратились к товарищу Молотову?» Но я не спасовал и сказал, что как коммунист считал себя вправе обратиться к Секретарю ЦК ВКП(б), который еще был и шефом школ рабочей молодежи. (Откровенно говоря, в этом я не был уверен ни тогда, ни сейчас.) Подполковник стал что-то говорить, оправдывая свой упрек, что, дескать