выми педагогическими поощрениями утратить порыв соревнования с самим собой, заставив преодолеть недоверие к своим возможностям. Не могу сказать, что Полина Дмитриевна удивляла нас каким-либо одухотворением в подаче учебного материала, какими-то особыми знаниями предмета. Внешне она выглядела очень провинциально, одета была просто, на работу приходила с хозяйственной сумкой и была похожа на обычную домашнюю хозяйку. Но зато эта женщина была очень внимательна к нам, и в классе ее любили не только отличницы и хорошистки, но и даже разудалые троечники и возмутители спокойствия. А в классе были мальчики и того похлеще. Благодаря Полине Дмитриевне и они старались преодолеть уже накопленные пороки. Весь наш класс без потерь завершил под ее руководством свое неполное среднее образование и значительная его часть продолжила учебу на новой ступени. А те, кто ушел в ФЗУ и в техникумы, за исключением двух парней, тоже не потерялись в жизни.
К сожалению, имени и отчества учительницы географии, моей первой кредиторши в оценке моих способностей, я теперь не помню. Всего год она вела у нас свой предмет, потом перешла в другую школу. А жила она все время в наших окрестностях. Я уже после того, как она ушла от нас, часто встречал ее и всегда здоровался. Несмотря на то, что уже в то время она была немолодой, в живых она оставалась и в послевоенные годы. Я встречал ее во дворе «серого дома». Так до сих пор называется этот большой дом на проспекте Мира напротив полиграфического комбината, между Маломосковской улицей и селом Алексеевским. Однажды я даже остановил ее, назвался и с большим запозданием поблагодарил за то, что когда-то, в далеком детстве, она помогла мне в обретении уверенности в своих силах. Хотя имени и отчества этой доброй женщины я не помню, но не забыл ее школьной клички: ребята почему-то прозвали ее «Коровушкой». Я думаю, что кличка эта родилась у нас от ее доброты и спокойствия. Ни на кого она не кричала, никого не обидела чрезмерной строгостью, но двойки нерадеющим ставила.
Учителем математики с пятого по седьмой классы был у нас Владимир Андреевич Кладковой. До сих пор помню строгое и скупое на эмоции лицо этого человека, не щедрого на улыбку. Он никогда не приходил в класс небритым, с уставшим или невыспавшимся видом. Роста он был выше среднего, худощавый, но физически крепок, бодр и строен. Костюм его всегда был отутюжен и ладно сидел на его фигуре. Все в нем было расчерчено правильными линиями, как бы соответствуя точным логическим принципам и категориям науки, которую он преподавал. В класс он входил всегда сразу после звонка. Его безупречный и строгий деловой вид сразу приводил нас в состояние полного подчинения установленному им порядку. Не помню ни одного случая, чтобы этот порядок кто-нибудь, когда-нибудь посмел нарушить. У Владимира Андреевича не было ребячьих кличек, так как не за что было зацепиться нашему озорному воображению ни во внешнем виде, ни в поведении этого человека. Мы все его боялись и уважали. Боялись не наказания. Боялись строгого, чаще всего молчаливого упрека в неспособности понять его точные и доходчивые объяснения урока. Все ученики были для него равны. Он не ставил высоких оценок, по инерции, отличникам, но и не был скуп на них тем из троечников, которые вдруг обнаруживали способности на большее. И бывало так, что вдруг, на глазах у всего класса, менялась репутация ученика, которого мы все привыкли считать отстающим. Владимир Андреевич, видимо, умел уловить момент, когда в ком-то из нас вдруг просыпалась естественная способность понять простое в сложном порядке логических доказательств и от простого прийти к пониманию всей геометрической теоремы или алгебраической формулы. За это прозрение, достигнутое трудом, он щедро ставил «отлично» даже самому привычно неблагополучному по поведению ученику. А с этого у того начинала меняться и его неблагополучная репутация. Так, неожиданно для некоторых других учителей, раскрылись математические способности к предмету Владимира Андреевича у Шурки Тарамыкина и Мишки Золотова, у Витьки Турецкого и Лешки Романова, на поведение и успех в учебе которых в школе падала тень криминогенной среды Маломосковской улицы, Церковной Горки и разухабистых бараков городка «Мосжилстроя». У нашего учителя математики не было любимчиков. По отношению ко всем он был одинаково строг и справедлив. Не обошел он своей справедливостью и меня. Ведь это у него я получил свои первые отличные отметки по геометрии. Учитель и мне открыл кредит доверия, а потом, поощряя мои успехи, строго взыскивал за рецидивы лени. Этим простым методом Владимир Андреевич пробудил у многих из нас желание хорошо учиться. В нашем классе не было неуспевающих по математике. И мы все успешно сдали экзамен за седьмой класс.
В восьмом-девятом классах к нам пришел другой учитель. Мы очень завидовали нашим соседям из восьмого «А», в котором Владимир Андреевич продолжал преподавать свой предмет и был их классным руководителем. Кроме того, он теперь стал заведующим учебной частью в старших классах. Все ждали и надеялись встретиться с ним снова в десятом классе. В школе уже установилась традиция – Владимир Андреевич вел математику в выпускном классе. Но нашим ожиданиям не суждено было сбыться: в сорок первом он сразу ушел на фронт. И уже в конце лета его жена, наша учительница немецкого языка Соколова Клавдия Александровна, получила похоронку. Погиб наш Владимир Андреевич Кладковой под древним русским городом Медынью.
Такая же судьба вышла и нашему учителю истории Петру Федосеевичу Радченкову. Первые уроки по только что восстановленному в советской школе предмету – истории – мы в двести семидесятой школе получали от него. Наш историк своим появлением в классе произвел на нас необычно веселое впечатление. Он был молод, курчав, курнос и говорил зычным баритоном. В сравнении с Владимиром Андреевичем он был далеко не строг в одежде. Может быть, просто хорошего костюма он еще не мог купить, так как только что начал свою педагогическую службу и зарплата у него была ниже средней. Откуда он пришел в эту профессию, никто не знал. Я предполагаю, что до того, как стать учителем, он был пионервожатым и, может быть, прошел через рабфак. В нем прорывалась натура пионерского и комсомольского лидера. В движениях он был энергичен и быстр, в речи решителен и призывен, в суждениях категоричен. Предмет свой он преподавал не столько знаниями, сколько убеждениями. Его убеждения звучали для нас приказом. Но знание истории в нем заметно прибавлялось. Он тогда продолжал заочно учебу в пединституте. Мы, конечно, все сразу полюбили Петра Федосеевича, признали в нем своего вожака и имя и отчество его произносили скороговоркой «Пер-Федосеич». Наверное, не так уж намного он был старше своих учеников и с молодым азартом своим расставаться не спешил. В летние месяцы, в пору школьных каникул, он любил ходить в походы и подобрал себе интересную компанию. С ним вместе ходили в путешествия учитель физики Сергей Алексеевич Иванов и второй учитель математики Николай Алексеевич Ратников. Этим персонажам будет уделено свое место в моих воспоминаниях. Туристические увлечения были не единственной их особенностью. Слово «туризм» в то время у нас было малоупотребимо. Он не был так широко распространен и организован. Тогда просто или ходили в походы, или путешествовали. Наши путешественники любили бродить в летние месяцы по Кавказским или Крымским горам и черноморским берегам. Специальных маршрутов они не разрабатывали, специальной экипировки и снаряжения не имели. Все они были тогда холостяками. В начале лета брали билет до какого-нибудь города и от него пешком передвигались к другому городу, или за Кавказский хребет, или из-за Кавказского хребта, от героического Перекопа до героического Севастополя, а там по берегу до Феодосии или обратно. Возраст и характер у троих путешественников были разными, но их объединяла общая охота к перемене мест. В конце лета они возвращались в Москву. Однажды кому-то из наших ребят случилось их встретить на Курском вокзале. С поезда они сошли без багажа, в тюбетейках, в потерявших цвет белых брюках и изорванных тапочках.
За два-три года до войны холостяцкие пристрастия друзей сменились совсем другими заботами. Они вдруг почти одновременно женились и перешли на оседло-семейный быт с повседневными обязанностями отцовства. У более молодых – Петра Федосеевича и Николая Алексеевича – родились свои дети, а Сергей Алексеевич стал отцом приемного сына – ученика нашей школы. Но особенно заметно приосанился и по-мужски остепенился Петр Федосеевич. Он закончил учебу в пединституте, в школе стал завучем начальных классов и выглядел теперь более солидно. Однако для всех он оставался общим Пер-Федосеевичем. А для нас, ставших накануне войны старшеклассниками, он стал старшим товарищем. С нами, как с равными, он теперь здоровался за руку. Он всегда был в курсе наших учебных дел, давал советы, обсуждал, как со взрослыми, школьные проблемы и тревожные события предвоенной жизни страны. В первый понедельник начавшейся войны почти все старшеклассники, только что сдавшие последние экзамены, с утра пришли в школу. Этот день оказался последним днем встречи с Петром Федосеевичем. Мы увидели его стоящим на ступеньках лестницы в директорском вестибюле, и впервые за время нашего школьного знакомства Пер-Федосеич удивил нас своим необычным растерянным видом. Мы ожидали от него уверенных напутствий, а услышали печальные слова прощания. Не скрою, нас это разочаровало. Но где нам было понять состояние отца перед вечной разлукой с только-только начинающим жизнь сыном. На следующий день Петр Федосеевич Радченков ушел на призывной пункт войны, с которой он не вернулся.
В те же первые дни войны на фронт ушел и Николай Алексеевич Ратников, учитель математики, преподававший этот предмет во время нашей учебы в восьмом и девятом классах после Владимира Андреевича Кладкового. Но в моей памяти он оставил несколько иные следы. Я уже отмечал, что смену преподавателя по математике мы переживали с нескрываемой обидой. Мы действительно не скрывали этого чувства. С самого начала знакомства нам очень не понравился внешний вид нового учителя не только потому, что он был некрасив и неопрятен, а больше потому, что очень мало в его облике было мужских качеств. Шел он какой-то вихляющейся походкой, склонив голову набок и не по-мужски виляя задом. Челюсти у него были с неправильным прикусом. Когда он говорил, обнажались крупные желтые зубы, за которыми не умещался язык, и казалось, что рот его был полон горячей каши. А когда он молчал, то челюсти его все время двигались, словно жевали жвачку. Нам трудно было не заметить этих дефектов во внешности особенно тогда, когда он очень немужским голосом объяснял нам урок. Это мешало нам вникать в суть этих объяснений. Однако со временем мы привыкли к новому учителю. И, справедливости ради, скажу, у Николая Алексеевича я научился решать задачи по геометрии, уменью применять к решениям знание теорем, аксиом, функциональных и алгебраических зависимостей и отношений. И несмотря на это, антипатия к учителю так и не была преодолена в нашем классе. Мы устраивали ему всякие каверзы, уходили с уроков. Однажды в ожидании учителя, запаздывающего после звонка, кто-то из нас выглянул за дверь и увидел, что Николай Алексе