О кончине одного из своих учителей я узнал в 1960 году из скупой информации в траурной рамочке в московской «Вечерке». А встреча с этим необыкновенным человеком состоялась за два года до войны, и была она настолько необыкновенна, что на всю жизнь осталась в моей памяти.
Не знаю, как сейчас, а в годы моей учебы в школе в учебных планах значились предметы, которые почти не преподавались. В школах-четырехэтажках не было тогда спортивных залов, и поэтому преподавание физкультуры только обозначалось упрощенными занятиями и упражнениями в тесных учебных классах. Не были обеспечены и условия преподавания музыки и пения. Уроки по этому интересному предмету проводились неквалифицированно, у расстроенных роялей, людьми, лишенными педагогических навыков, и приводили скорее к обратному, отрицательному результату восприятия музыкальной культуры. То же было и с рисованием. У нас в школе оно, можно сказать, вовсе не преподавалось. Только очень на короткое время появилась у нас учительница, имени которой я не успел запомнить, но которая успела завлечь нас интересными рассказами об искусстве и даже обещала научить правилам рисунка. Но увы, она почему-то быстро исчезла из школы. В таком же состоянии было и преподавание черчения. В восьмом классе с начала учебного года весь сентябрь вместо этого предмета с нами занимались другие учителя. Но однажды к нам в класс вошел незнакомый человек. Он сначала удивил нас своей наголо бритой головой и каким-то скучным лицом, будто бы он пришел к нам не по своей воле. Сел за стол и тоже скучным голосом сказал: «Ну, давайте знакомиться. Только вы не удивляйтесь моей смешной фамилии. Меня зовут Александр Николаевич, а фамилия моя – Кикин. Я буду преподавать вам черчение». Мы не засмеялись. Александр Николаевич словно заворожил нас своим скучным лицом. Мы тоже сразу заскучали, так как с его появлением лишились свободного урока. Черчение не представлялось нам интересным занятием. Но тут началось дальнейшее завораживание, которое с последующих уроков полностью подчинило нас воле нового учителя. Скоро урок черчения превратился в самое занимательное занятие. Учитель начал преподавать свой предмет с определения и пояснения, казалось бы, уже давно известных нам геометрических понятий – точки и линии. На первом уроке мы услышали от него имя великого французского математика Монжа, который якобы когда-то сказал: «Кто не мыслит точки, тот вообще ничего не понимает в математике!» Но очень скоро учитель убедил нас в том, что именно от нее, от точки, и начинается все воображаемое нами пространство. Сначала Александр Николаевич доказал нам, что самое главное в чертеже состоит в правильном нанесении точки как условной части пространства, не имеющей измерения. Оказалось, что для этого надо правильно затачивать карандаш. Он показал нам, как это надо делать и какие карандаши для этого годятся. На следующий день мы кинулись в магазины искать карандаши «Конструктор» Н-1, Н-2, Н-3 и мелкую наждачную бумагу. Целую неделю до следующего занятия по черчению мы точили карандаши, добиваясь при этом правильной формы конуса-наконечника, плавно заканчивающегося тонким жалом графитового сердечника. Доводка заточки производилась с помощью наждачной бумаги до такого состояния, чтобы жало, поставленное на обратную сторону ладони, кололо руку подобно иголке, а точка, поставленная на лист ватмана, была бы почти невидима. В дальнейшем простые и ясные, как день, упражнения почему-то все больше и больше увлекали нас, словно в азартную игру. Учитель стал учить нас заготавливать форматки с абсолютно точным соблюдением стандартов и формы штампа. На этих форматках мы упорно чертили едва видимые линии и пунктиры необыкновенно тонко заточенными карандашами. Потом на расчерченных строчками форматках мы стали учиться писать шрифты. Азарт занятий не пропадал, он поддерживался учителем, его заинтересованным неформальным контролем. Преуспевающих он умело поощрял высокими оценками и похвалой мастера, а нерасторопных и неловких в этом тонком деле поддерживал снисходительным и добрым терпением и лично помогал в исполнении заданной технологии. Потом мы вычерчивали сопряжения линий, скругление углов и все это – пока в карандаше. Наконец дело дошло до использования готовален, угольников и рейсшин. Сначала учитель научил нас бережному отношению к этим чертежным инструментам, их, если можно так сказать, тонкой настройке. Подобно тонкой заточке карандашей, мы приводили в порядок рейсфедеры, циркули, иглы размерителей таким образом, чтобы ими можно было вычерчивать линии заданной ширины от долей миллиметра до линии метра, а опорные иголки циркулей и размерителей – чтобы не прокалывали ватман. Чертили мы только на ватмане. Целый год, не утрачивая азарта к занятиям, мы выполняли простейшие задания, накапливали опыт, набивали руку, добивались филигранного мастерства вычерчивания линий сначала карандашом, а потом тушью. А в девятом классе началось серьезное дело конструкторского черчения. Мы проектировали линии и геометрические фигуры на плоскости, делали развертки, решали чертежные задачки, по заданным положениям точек на двух плоскостях искали их расположение на третьей. Это уже были элементы начертательной геометрии. Теперь для нас не было предмета важнее черчения. Мы перешли к вычерчиванию геометрических фигур, их сочетаний и сложных конструкций, проецировали их на плоскости и, наоборот, по заданным точкам и линиям на плоскостях конструировали эти тела в полных объемных видах и в сложных усечениях и сопряжениях. На уроках мы чертили мало. Вся работа по черчению велась дома. На урок учитель приходил с шарами, конусами, кубами, составлял их в сложные сочетания. Мы вычерчивали их на тетрадных листах в клетку или на миллиметровке, а дома – в проекциях и заданных усечениях. Успели мы познакомиться в девятом классе с вычерчиванием геометрических орнаментов, их акварельным тонированием. Учитель учил нас делу, которое должно было нам пригодиться и в дальнейшей учебе, и в практической работе. Он показывал нам пример не только добросовестного отношения к своему делу, но и уменья вовлечь в него нашу неорганизованную еще энергию и любознательность. Кроме лаконичных определений геометрических линий и фигур, кроме оды точке как основы математического познания пространства, кроме патетических слов о великом французском математике Монже, Александр Николаевич не произносил перед нами поучительных назиданий о пользе своего предмета. Он изо дня в день увлекал нас своими заданиями, от простых к сложным, и всячески поощрял наши даже незначительные успехи в их выполнении. Мы старались. Нам было интересно. Мы получали признание старого учителя и платили ему своим уважением. Мы никогда не смеялись по поводу якобы смешной его фамилии и необыкновенно лысой головы. Проучись мы у него до конца школы – некоторые из нас продолжили бы подаренное нам нашим учителем увлечение. Война помешала этому. Уходя на фронт, я попросил Маму сохранить мою готовальню. Но к предмету черчения я так и не возвратился. Не встречал я с тех пор так нас удивившего учителя. Но однажды в 1960 году в самолете, по пути из Москвы во Фрунзе, мне случайно попала в руки газета «Вечерняя Москва». Я попросил ее у соседа. Дорога была дальняя и я прочитал газету всю до самого последнего объявления на последней странице. Оно было в черной рамочке и извещало от имени ректората, Ученого совета и от всех общественных организаций Московского строительного института имени В. В. Куйбышева о безвременной кончине заведующего кафедрой начертательной геометрии, доктора технических наук, заслуженного деятеля науки и техники РСФСР, лауреата Государственной премии, профессора Александра Николаевича Кикина.
С последним предвоенным директором нашей двести семидесятой школы Николаем Александровичем Колчиным ее выпускники, десятиклассники, на войну ушли одновременно. Он преподавал в старших классах историю, и мне посчастливилось два года слушать его интересные лекции по новой и новейшей истории европейских стран и Америки. Учебника по этому важному для школьного восприятия курсу тогда еще не было, и задача его преподавания учителем, как и усвоения учениками, была непростой. Материал учитель излагал нам в непривычной форме лекций. Надо было сразу научиться слушать и понимать преподавателя и успевать записывать лекцию, выбирая из нее самое главное. Предмет был труден еще и потому, что он был наполнен новой политической проблематикой. Если раньше мы привыкли к необходимости запоминания хронологической последовательности событий и их описательному изложению, то теперь требовалось понимание их причин, исторической и политической обусловленности, правильной оценки характера, движущих сил исторического процесса, политики государств и классов, различных партий и их программ. В предмет познания вводились новые исторические категории, понятия и терминология. На уроках Николая Александровича мы становились взрослее. Он не просто преподносил нам незнакомый материал, но и помогал осознавать его каждому, лично оценивать совсем недавно прошедшие времена и факты вчерашней и сегодняшней жизни, в которой нам самим вот-вот предстояло принять участие. Учитель помогал нам обрести свое личное историческое сознание. Он разговаривал с нами уже не как с маленькими детьми, а как со взрослыми собеседниками. Он здоровался с нами, как с товарищами. Необычно поначалу было воспринимать это, но отношение как к равным нас быстро подружило. Мы очень скоро прониклись уважением и доверием к учителю, свободно с ним общались и не испытывали перед ним страха, как перед директором. Я долго хранил толстые общие тетради с записями лекций Николая Александровича. Может быть, поэтому до сих пор я и храню те новые впечатления в моем историческом мировоззрении, которые были связаны с именем нашего последнего предвоенного учителя истории. Вместе с десятиклассниками он ушел на войну. А весной 1942 года, перед отправкой на Северо-Кавказский фронт, я встретил нашего директора в парке Останкино. Наш полк тогда был временно расквартирован на территории Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. С нее мы часто проникали в парк, с которым у меня были связаны воспоминания недавнего предвоенного детства. А у Николая Александровича тоже, наверное, были свои причины в тот день прийти в старинный московский парк. К этому времени он уже имел ранение и после го