спиталя находился в не долгом отпуске. На его петличках была одна шпала, а на рукаве гимнастерки – звездочка. Я подошел к учителю и попросил разрешения обратиться к нему, как к «товарищу старшему политруку». Он узнал меня и, также как и я, был рад встрече. Теперь мы встретились как товарищи по оружию. Учителю было приятно узнать, что его ученик оказался в одном с ним боевом строю. На фронте встретиться с ним не пришлось, а после войны увиделись мы впервые в день сорокалетия ее начала летом 1981 года в нашей двести семидесятой школе. Кто-то разыскал нашего старого учителя. Мне почему-то казалось, что его уже не было в живых, а он пришел на встречу в своих боевых наградах и снова был рад нашему ветеранскому единству.
Наше общее с ним дело было правое, и победу в нем мы одержали вместе – учитель с учениками.
В двести семидесятой московской школе я проучился пять лет. Не удалось мне завершить здесь свое полное среднее образование – война прервала учебу на последнем экзамене за девятый класс. Она разлучила нас, одноклассников, на долгие фронтовые годы. С одними удалось встретиться после нее, других случайно встречал и продолжаю еще встречать на трамвайных и троллейбусных остановках, в метро, в магазинах. Иногда мы узнаем друг друга, а иногда догадка мелькает лишь тогда, когда встреченное знакомое лицо пропадает в потоке спешащих людей.
Однажды, года два назад, на Николо-Архангельском кладбище я неожиданно встретил Виктора Синельникова, своего одноклассника, соседа и даже друга. Он шел мне навстречу с женщиной, ведя с ней какой-то нелицеприятный разговор. По мне лишь скользнул взглядом и прошел мимо. Я его окликнул. Он взглянул на меня через плечо и, не узнавая, удивился. Я повторил его имя. Тогда я напомнил ему, как мы учились с ним в нашей школе. Он слушал, соглашался, радостно кивая головой, но по-прежнему меня не узнавал. Лицо-то мое, в конце концов, он начал припоминать, но фамилию и имя мои вспомнить не смог. Пришлось назваться, и, наконец, Витька узнал меня и представил своей жене, почему-то сказав при этом, что в школе я был «интеллигентным мальчиком». Разговор наш дальше некоторых восклицаний и общих взаимных сведениях о житье-бытье не пошел, прошлое наше он вспомнил как-то неохотно. В школе после войны он не бывал и даже не знал, что на школьной мемориальной доске написано имя его младшего брата Николая Синельникова. Так, поговорив о том о сем, мы разошлись в разные стороны. Он пошел к своим могилам, а я к своим. Разочаровал меня равнодушием Витька Синельников. Я его помнил до сих пор совсем другим.
Оба брата Синельниковы были старше большинства ребят в классе. Виктор был 1922-го года рождения, а Николай – 1923-го. Учились они оба без интереса и без особых успехов, но в классе оба брата были личностями авторитетными. Витька прилично рисовал и карандашом, и углем, и акварелью, и маслом. У него был этюдник. Он писал пейзажи, имел навыки в графике, мог нарисовать каждого из нас в шарже, часто бывал в Третьяковке, а иногда с уроков уводил туда и нас. А Николай отличался мощной физической силой и стройностью своей атлетической фигуры. Мы всегда боялись с ним здороваться за руку, поскольку в его огромной руке наши оказывались, как в клещах. И еще Колька был необыкновенно красив. Братья к тому же были настоящими спортсменами-конькобежцами и очень красиво и мощно бегали на длинных «норвежках». Особенно красиво это делал Виктор, но более быстроходен был Николай.
Таким образом, у братьев Синельниковых были явные преимущества перед нами, и мы, гадкие еще утята, стремились попасть под их снисходительное покровительство, за честь считали ходить с ними на каток. Там они были нашей защитой от всех местных неприятелей. Для этого у братьев всегда в руках были крепкие кожаные чехлы от норвежек. А перед катком мы точили у них дома коньки. Я потом долго пользовался увиденным у них приспособлением для точки. Они клали на бок табуретку, а коньки закрепляли на ее перекладинах. На ботинки клалась деревянная планка для выравнивания нужного положения коньков, которая придавливалась к подметкам с помощью натянутой и туго закрученной между ней и перекладиной веревкой. Точили коньки большим наждачным камнем. Оба брата были мастеровитыми парнями и в быту умели делать многое, в том числе чинить обувь и одежду. Видимо, эта мастеровитость была у них от отца. Мне так казалось, хотя отца их я не знал. Я видел его со стороны – такого же красивого, кряжистого, физически сильного и делового. У сыновей в разговоре прослушивался приятный южнорусский говорок. И однажды я узнал, что родом братья были из-под Краснодара, а происхождением из кубанских казаков. А теперь жили в городке «Мосжилстроя» в двухэтажном бараке на втором этаже, под крышей. Теперь-то я, наверное, правильно догадываюсь, что под эту барачную крышу привела их общая судьба расказачивания.
В комсомоле братья не состояли, вступать в него не собирались, но первыми из нашего класса поступили в аэроклуб имени Чкалова. А за ними туда же записались, по их примеру, и другие ребята из нашего класса, которым это позволял возраст и физическое здоровье. Сначала они состояли в кружке парашютистов, учились в школе складывать парашют. Потом стали ездить на аэродром. Приезжали оттуда возбужденными от впечатления первых прыжков и с загорелыми на мартовском солнце физиономиями. А потом вдруг мы узнали, что ребята наши стали летать. К сожалению, теперь не всех их могу назвать. Но некоторых помню. Я все время завидовал Витьке Турецкому. Он был мал ростом и нисколько не сильнее меня. Но его приняли в кружок, а меня нет. Он испытал радость полета, а я был обречен всю жизнь быть пешеходом, летчиками стали Лева Боков, Васька Абрамов, братья Бобровы. Перед войной все они из девятого класса ушли в авиационные училища и уже в самом ее начале ускоренным выпуском стали боевыми летчиками-истребителями, бомбардировщиками и штурмовиками. Первым из них погиб красавец летчик-истребитель, сын расказаченного отца Николай Синельников. Его имя было написано на нашей школьной мемориальной доске. На этой доске было имя моего близкого друга Левы Бокова. Он погиб в сорок четвертом под Берлином. Были на доске имена и других моих одноклассников. О них я постараюсь тоже рассказать, что помню.
О гибели Николая Синельникова в одном из первых воздушных боев за Москву стало известно тогда же. Не все мы к этому времени успели дорасти до боя.
А Виктор Синельников не давал о себе знать. Правда, случилось мне узнать через кого-то, что летчиком он не стал, но окончил училище по специальности военного метеоролога и всю войну делал погоду для летчиков. После войны он некоторое время служил в армии и потом в звании майора демобилизовался. Об этой подробности я узнал от него самого в той случайной встрече на Николо-Архангельском кладбище. Могилу брата своего он не искал и почему-то не обнаружил эмоций, когда я сказал ему о школьной мемориальной доске. Правда, пообещал у нее побывать. Больше мы с ним не встречались, может быть, потому, что не так часто бываем на своих родных могилах.
Братья Синельниковы, несомненно, были лидерами в нашем классе, но лидерами не всего класса, а только той его части, которая не стремилась демонстрировать особое рвение к учебе, к высоким оценкам и формальной школьной гегемонии. Формальные лидеры – старосты, члены школьного ученического комитета, председатели Совета пионерского отряда, звеньевые, как правило, организованно избирались из круга наиболее успевающих и общественно-активных, «примерных» мальчиков и девочек. Начиная с пятого класса у нас таким лидером была Тамара Сахарова, моя соседка по дому и по подъезду. В течение всех лет учебы до наступившего летом 1941 года большого военного перерыва мы постоянно избирали ее попеременно во все руководящие инстанции. Репутация лидера, общественного руководителя в классе и в школе сохранялась за ней постоянно. Мы привыкли к ее верховенству, несмотря на то что многие из нас в науках в старших классах стали обгонять традиционную отличницу если не по оценкам, то по умению решать сложные задачи и осмысленно применять к этому знание законов, теорем и аксиом. Но у Тамары Сахаровой было одно явное преимущество перед всеми нами – это высокое чувство ответственности за наши общие дела, за честь и достоинство нашего класса. Она была непримирима к лодырям, нарушителям дисциплины, к одноклассникам, поступки которых порочили наш коллектив. Надо отдать ей должное, Томуська, так мы звали ее в нашем обиходе, умела организовать вокруг таких несознательных общественное мнение, собрать звено, Совет отряда или учком и вынести разгильдяю общественное порицание. Мы все подчинялись авторитету нашего ответственного лидера еще и потому, что она никогда никого не подставляла, ни на кого не ябедничала, никого не выдавала. Она была справедлива и непримирима только к фактам явного, сознательного разгильдяйства, но всегда была готова выручить товарища. Вообще-то мы с Томуськой дружили. Жили мы в одном подъезде, и между нашими родителями были хорошие соседские отношения. А я ей был даже обязан тем, что на первых порах после моего перехода из образцовой сорок восьмой школы она помогла мне занять место в классе, войти в его коллектив. Она как бы представила меня своим товарищам и поручительски рекомендовала как «своего парня».
Вообще-то в нашем классе, да и, пожалуй, во всей школе, так же, как и в той, из которой я пришел, основная масса учеников была однородна по своему социальному происхождению. Все мы были детьми рабочих, служащих, скромных интеллигентов и инженерно-технических работников. У многих родители были вчерашними крестьянами, теперь ставшими строителями Москвы, Московского метрополитена, московских театров, рабочими фабрик и заводов. Ни о какой элитарности в нашей среде и речи быть не могло. Да и само слово «элита» нам было незнакомо. Никто в школе не мог рассчитывать на какое-либо особое преимущество или снисхождение. Учителя к нам были и одинаково требовательны, и оделяли нас одинаковой мерой внимания, заботы и снисхождения. Некоторой привилегией, пожалуй, пользовались Нюрка Ярыгина – племянница директрисы и Ида Сергеева – дочь завуча и преподавателя зоологии Ангелины Григорьевны Королевой. Вообще-то и тут никаких преимуществ у этих девочек не было. Нюрка училась средне и выше заслуженных оценок не получала. А Ида Сергеева просто сама была прилежна и получала преимущественно заслуженные пятерки. Но мы сами уступали им иногда инициативу и выбирали их на какую-нибудь руководящую должность. Никто нас к этому не неволил. А обе девочки тоже сами не набивались в авторитеты. Вообще у нас всегда держалась нормальная обстановка. Мы росли и учились в дружбе, никто не кичился своими способностями, успехами. А если возникала взаимная необходимость, то и помогали друг другу, и не только в учебе, но и в куске хлеба. Были среди нас ребята, которые в этом нуждались. Появился у нас однажды посреди года необычный мальчик – Кузин. Не помню его имени. Голова у него была большая, лобастая, умная. Учиться мог хорошо. Но мешала нескрываемая нужда: он всегда был голоден. Мы приносили ему из дома еду. А классный руководитель попросил наших родителей оказать посильную помощь, чтобы купить Кузе зимнее пальто.