ь, что не успеем повоевать, что немцев вот-вот разобьет наша Красная Армия. Мы ждали победы, но Красная Армия отступала, а фашисты все ближе и ближе двигались к Москве. Однажды в июле или начале августа мы втроем – я, Шурка и Фридик – под окнами его квартиры делились своими догадками о причинах наших неудач. Вот тогда-то и пригласил нас к себе в дом отец Фридика, которого мы до сих пор побаивались. Но в этот раз он пригласил нас сам. По радио в это время передавали сообщение Совинформбюро. Диктор говорил о боях в районе Новосокольников и о наметившемся Ржевском направлении. Название первого города я услышал впервые, и где он находился, я не знал. Меня только удивило само название, и я решил, что оно связано с московскими Сокольниками.
Мне от этой ассоциации впервые стало страшно. Я и все мои друзья-ровесники тогда, в начале войны, все время верили, что вот-вот наши доблестные войска начнут громить зарвавшихся фашистов, а тут все шло наоборот, и в сводке боевых действий прозвучало название города, возвестившее о начале угрозы Москве и каждому из нас лично. Упоминание города Ржева ассоциировалось тут же с названием одного из Московских вокзалов и нашей Закрестовской окраиной. Я полагал тогда, что все мы вместе с отцом Фридика были озабочены одной и той же опасностью.
Я даже не мог подумать, что и моего друга, и его родителей могли заботить какие-либо иные мысли. Я называл фашистов немцами, совсем не думая о том, что разговариваю с немцами. А отец Фридика стал искать на карте нашего ученического атласа город Новосокольники и Ржев, прикидывая расстояние между этими географическими названиями и Москвой. Только спустя много времени, вспоминая эту взрослую уже беседу с отцом нашего школьного товарища-немца, я сообразил, что, наверное, он думал о том количестве дней, через которое фашисты могли оказаться в Москве. Возможно, что его заботили последствия предстоящей встречи со своими соплеменниками, а может быть, и положение, в котором его семья оказалась бы во взаимоотношениях со своими советскими согражданами в условиях фронтовой фашистской угрозы. Не мог я тогда охватить складывающуюся ситуацию умом и глазами школьного моего товарища, как и его отца – ведущего советского специалиста и главы семейства. Отец Фридика был печален и расстроен. Расстроенными и растерянными выглядели также женщины в его семье – жена и мать. Он спрашивал у меня совета. Для меня это было неожиданностью. Что я, мальчишка, мог ему посоветовать, я мог только выразить надежду на то, что немцы будут разбиты. Но тут я неожиданно почувствовал неловкость от того, что говорю это немцам. С чувством возникшей неловкости я и распрощался в тот день навсегда с семьей моего друга. Через несколько дней Шурка Шишов уехал на трудовой фронт под Вязьму – рыть окопы и противотанковые рвы на подступах к Москве. Я устроился электромонтером в полувоенный медико-санитарный НИИ, А семья Штолей неожиданно, бросив квартиру и все имущество, выехала в Ростов-на-Дону. Шуркины родители сказали мне, что они уехали к родственникам, тоже немцам, жившим где-то под Ростовом. Оказалось, что и сами Штоли были уроженцами тех мест. Я понял этот поступок как правильное решение родителей моего друга – объединиться со своими родственниками в тяжелую годину. Я считал, что так они и должны были поступить. Не ждать же им было рвавшихся к Москве немцев. Но случилось так, что выйдя из огня, они попали в полымя. Ростов оказался в огне жестоких боев, а затем и в фашистской оккупации. Ничего не зная о судьбе своего одноклассника, я и мои друзья решили, что он и его семья оказались у немцев. Возникли даже нехорошие подозрения. Но скоро эти подозрения рассеялись. Родители Шурки Шишова получили письмо от Штолей с далекого Алтая. Оказалось, что они эвакуировались туда из-под Ростова еще осенью 1941 года. Я воспользовался полученным адресом и сразу же написал моему другу Фридику письмо о себе и о всех наших одноклассниках. Ответ с Алтая я получил после того, как сам ушел на войну. Письмо пришло домой, его привезла мне в батальон на Селезневскую улицу сестра в январе 1942 года. Письмо было не от Фридика, а от его мамы. Оно удивило меня очень печальным тоном. Мама Фридика сообщала, что их бабушка умерла, что ее муж и Фридик уехали куда-то на работу, а она осталась одна. Я быстро написал ответ на это печальное письмо, уверяя одинокую женщину в том, что скоро мы победим врага, и все вновь устроиться. Не мог я знать тогда истинной судьбы семьи моего друга. Не мог я знать, что не местом обычной эвакуации оказался для них Алтай осенью 1941 года. Когда я, следуя эшелоном на Кавказ в объезд через Саратов и Заволжье, через Астрахань и по Каспию, проезжал по территории республики немцев Поволжья, то узнал о выселении ее жителей в Сибирь и Казахстан. Тогда-то я, наконец, понял ту ситуацию, в которой оказалась семья моего одноклассника. Она надолго, как и все другие немцы, оказалась под жестоким подозрением и недоверием властей воюющего советского государства и народа. Но в моем друге я никогда не сомневался.
В конце пятидесятых мы все же встретились с ним, после того как бывшие подозрения та же власть и отменила. Фридик приехал в Москву со своей русской женой, сибирячкой Марией, и очень быстро собрал почти всех уцелевших одноклассников на встречу около своего довоенного дома. Мы собрались там небольшой кучкой под окнами нашей одноклассницы Иры Мосоловой, так же как в далекие предвоенные годы мы собирались под этими же окнами, чтобы потанцевать под патефонные пластинки, помечтать о будущем. В этот день мы на короткий миг пережили обманчивое чувство возвращения юности. А Фридик через день или два должен был уезжать в свою деревню, которая находилась где-то под Барнаулом. Кончались летние каникулы, и ему надо было ехать к началу учебного года в школу, где он преподавал математику. У жены его ДОарии, тоже учительницы, было хозяйство – огород, корова, куры. Оказалось, что овдовев в начале войны, она приютила у себя в доме всю семью Штолей, что после того как отец и сын были отправлены на лесоповал, она заботилась о будущей своей свекрови и, как могла, редкими посылками спасала от голода и цинги своих будущего мужа и свекра. Это она помогла Фридику после войны получить высшее образование в Барнаульском пединституте. А Фридик стал отцом ее дочери. Родила Мария ему еще одну дочь. Стал наш Фридик в конце концов сибиряком, сибиряком-учителем, сибиряком-крестьянином. Дети его выросли и в Faterland не уехали. Нет у них другого отечества, кроме Сибири. Жив и по сей день мой друг. Жива и жена его Мария. А недавно я узнал, что Фридик стал пенсионером и выращивает на алтайской земле устойчивый сорт сибирского винограда. Правильным и устойчивым на всю жизнь оказался наш одноклассник, наш школьный лидер, мальчик, показавшийся нам похожим на пионера из Рот-фронта, Фридик, он же – Альфред Владимирович Штоль.
Был у меня еще один дружок детства, о котором теперь вряд ли кто, кроме меня, вспомнит. Звали его Левой Боковым. А дружили мы с ним с момента одновременного поселения наших семей в стандартных домах за Ярославским колхозным рынком. Дома эти в основном заселялись холостой молодежью, одинокими рабочими. Семейной публики в ближайшем окружении было мало. Поэтому и детей в нашей округе было немного. В наших двух домах нас было шестеро. Но компания наша скоро увеличилась за счет ребят из близлежащих соседних домов. Рядом с нашим фабричным Ногинским общежитием скоро построили два дома улучшенного качества из деревянных брусьев (наше общежитие было построено из сборных деревянных блоков), с улучшенной планировкой квартир. В этих домах селились семьями инженеры-специалисты из какого-то московского геодезического треста. Всех детей из этих двух домов под № 21 по Суконной улице я тоже помню. Среди них и был Лева Боков. Так с лучилось, что мы стали с ним самыми близкими друзьями на все недолгие годы нашего предвоенного детства. Но были и другие ребята. Их я тоже назову. С отцом и матерью жил в этом доме Гена Чернышев. Не знаю почему, но он нам всем остальным как-то не нравился. Наверное, потому, что он был из другой среды, более интеллигентной, чем наша, крестьянско-пролетарская. Был он и слабее нас физически. Но зато выделялся некоторой надменной гордостью интеллигентного воспитанного мальчика. Мы этих качеств, конечно, положительно оценить не могли и порой обижали Гену просто так, без причины. А он не сдавался. Так и не сошлись мы с ним близко, не приняли в свой круг, хотя ходили в одну и ту же школу. Скоро отец его исчез. Много лет позже, уже после войны, мы узнали от самого Гены Чернышева, безнадежно больного и одинокого человека, что отец его был болгарином и служил офицером. За это его по навету одного из соседей по дому, отца красивой девочки Лиды Клименко, арестовали. Из лагерей Генкин отец не вернулся. А его собственная жизнь оказалась несчастной. Законченного образования он не получил: помешала болезнь легких. Очень рано он стал инвалидом и жил с мамой на маленькую ее пенсию. После войны умер. Даже не ведаю, кто его хоронил.
А Лидкин отец, наветчик, как-то однажды был насмерть придавлен в дровяном сарае обвалившейся подгнившей крышей. Такая вот кара постигла этого, кстати сказать, очень нам несимпатичного и недоброго украинца. А Лида, его дочь, выросла красивой девушкой. Но и ей красота не принесла счастья. Может быть, оно и было, но очень скоро оборвалось. Ухаживал за ней югославский офицер, учившийся в конце войны в какой-то военной академии в Москве. Рассказывали, что любовь их была пылкой, но законным браком не была оформлена. Уехал югослав к себе на родину. Обещал забрать с собой красавицу Лиду, но тут произошла у нас с этой страной распря. Так и осталась наша Лида незамужней, да еще с подозрительной обывательской репутацией любовницы титовского офицера. Однажды я встретил Лиду на улице. Она все еще была хороша. Может быть, все-таки ее краса помогла ей найти достойную партию в жизни?
В одной квартире с Лидой в маленькой комнатке жила семья Женьки Балкирева: он и отец его с матерью. Мы были одноклассниками, но близкими друзьями себя не считали. Отец его умер перед войной. Жизнь Женьки тоже оказалась нелегкой. Мать его работала в нашей школе учительницей начальных классов. А друзьями мы с ним не стали потому, что невзлюбил его за что-то мой друг Левка Боков. Из солидарности с ним не оказывал Женьке своей милости и я. Но тем не менее знакомство и общение с ним продолжалось гораздо дольше, чем с Левой. На войну Женька ушел раньше меня. Он был старше меня почти на два года. В первых же боях под Москвой он был ранен, и долго ходили слухи, что он умер. Но вдруг, в конце войны, он пришел домой, демобилизованный по инвалидности. Оказалось, что после ранения у него было сильное обморожение, а затем болезнь легких. И все-таки этому не очень сильному физически человеку удалось выкарабкаться из почти безнадежного недуга. А общение с ним мы продолжили в первые послевоенные годы в вечерней школе рабочей молодежи № 17. Вместе в 1949 году закончили десятый класс. Какой потом институт он закончил, я не знаю. Знаю только, что учился он на вечернем отделении и работал в закрытом НИИ, который и сейчас находится на своем месте, на территории бывшего старого дробильного завода, неподалеку от Пятницкого кладбища, у Крестовского моста.