ными дробовыми зарядами, если бы вдруг враги проникли к нам в деревню? Мы, однако, были уверены, что встретим их полными двумя зарядами. Страха не было, да откуда ему было быть? Бесстрашию нас научили довоенные фильмы о Гражданской войне. Настоящей войны мы еще не попробовали. Но, к счастью, опасных встреч со злоумышленниками и врагами тогда не произошло.
Работу на картофельном поле мы выполнили недели за три. Потом картофель просушили и убрали в бурты на зимнее хранение по всем правилам крестьянского искусства. Делать в деревне более было нечего, и мы снова пешком пошли в Высокиничи. По дороге теперь мы встречали солдат, которые рыли окопы, готовились к обороне уже на приокских рубежах. Фронт подходил к Москве. 10 октября мы благополучно вернулись домой. А16 октября в Москве было объявлено особое положение. Впервые в эти дни в нашем мальчишеском сознании поселился страх за нашу жизнь, за судьбу нашего города и страны. До сих пор мы были уверены в скором повороте событий в нашу пользу. Теперь же стали понимать, что это произойдет нескоро.
В те дни связь с другими одноклассниками у меня оборвалась. Казалось, что мы с Шуркой одни остались в Москве. К нему я каждый день приезжал из Перловки, а кто-то уехал в эвакуацию, кто-то уже ушел в армию, кто-то работал и находился на казарменном положении. Немцы уже были под Москвой. Шурка опять был мобилизован на трудовой фронт, теперь уже – рыть окопы на окраине Москвы. А я скоро стал бойцом истребительного мотострелкового полка.
Долго я не встречался со своим другом. Однажды, шагая в строю своей роты на занятия в Останкинский парк, я увидел его с лыжами. Ротный разрешил мне выйти из строя. Я догнал Шурку. Говорили мы недолго. Это было в феврале. Наша рота готовилась к боевой операции в фашистском тылу. А Шурка ходил на всеобуч, готовился к призыву на войну. Последний раз я виделся с ним у него дома летом 42-го года перед моим отъездом на Северо-Кавказский фронт. Шурка и его отец тогда еще оставались дома. Мы пили чай с мелко накрошенным шоколадом, полученным по карточкам взамен сахара. Александр Иванович спросил меня, почему я раньше, чем мне было положено, ушел в армию. А я сказал, что в этом году война должна закончиться. Так об этом заявил в первомайском приказе Главнокомандующий И. В. Сталин. Война кончится, сказал я, и к этому времени, если, конечно, останусь жив, уже отслужу положенный мне законом срок и вернусь домой.
Этот мой ответ был воспринят с сомнением, но отец Шурки даже одобрил мой наивный расчет. Не знали мы тогда, что война кончится лишь в сорок пятом, а домой я вернусь только в марте 1950 года. Недолго в тот день я посидел у друга, надо было возвращаться в свой батальон. Скоро военная дорога увела меня на Кавказ. Шурку призвали на войну в конце 1942 года, а уже весной 1943-го он погиб на Украине, где-то под Кировоградом, во время жестоких боев на реке Миус. Там произошел его первый и последний бой.
После войны я много лет ходил мимо его дома. И Мосоловы, и Шишовы жили в нем. Но под Иркиными окнами наша компания уже никогда не собиралась – ее давно там не было. Сама Ира вышла замуж в 1942 году за раненого офицера, за которым ухаживала в госпитале. Теперь у нее была фамилия Туз. Ее первая любовь – Женька Балакирев – считался тогда пропавшим без вести. Фридик Штоль оказался в Сибири и там стал сибиряком. Его юная дама сердца Ида Сергеева вышла замуж за подающего надежды адъюнкта военной академии. Нинка Сычева – Шуркино первое и последнее увлечение – уже в 1943 году вышла замуж за офицера КГБ, состоявшего в охране особняка Берии на Садовой-Кудринской. Жизнь оставшихся в живых вошла в свою колею, и о Шурке остались только воспоминания. Много раз он снился мне после войны. Почему-то всегда в моих снах он был одет в черную телогрейку. Я узнавал его, радовался встрече, обнимал и звал каждый раз к ребятам, своим школьным товарищам, кучкой толпящимся под Иркиными окнами. А он не радовался. Он всегда снился мне больным, печальным и молчаливым. Я всячески пытался развеселить его своей радостью, а он не реагировал, не узнавал меня. Наконец из подсознания пробуждалась горькая память, и я просыпался с чувством глубокой жалости к судьбе моего друга, которому так и не суждено было испытать обычных человеческих чувств любви, отцовства, семейного благополучия, удовлетворения от успехов, разочарований от неудач, тоски по потерям и ностальгии по прошлому. В свои восемнадцать неполных лет он так и не успел нажить себе прошлого. А прожитое им и всеми нами в ту пору еще не имело своей настоящей цены. Все мы тогда ждали и надеялись на свое будущее. Я его прожил, а Шурке не довелось.
Мать Шуры, Шишова Мария Ивановна, умерла в конце шестидесятых годов. Я так и не смог избавиться от чувства вины перед ней за то, что мне суждено было жить, а сыну ее достался иной, печальный удел. Но она-то моей вины в том не видела.
Отец Шурика, говорят, тоже скоро ушел за ней. А чудаковатого Юрку Шишова я однажды случайно увидел поздно вечером на перроне Курского вокзала. Тогда я спешил на поезд в Орел, и некогда было остановиться и поговорить с ним. А он меня не узнал.
Нет теперь того дома № 12 по Маломосковской улице, и там, где он собирал нас весенними и летними вечерами, никто из новых поселенцев наших старых окрестностей не помнит и не знает, что здесь когда-то начиналась и оборвалась наша романтическая юность. Да и к чему им это знать.
Итак, в июне сорок первого, за три дня до конца своего школьного детства я и мои сверстники стали десятиклассниками. Новый учебный год должен был стать для нас годом исполнения первых надежд и новых намерений в жизни. Я готовил себя к поступлению в строительный институт. Но новый учебный год для нас тогда так и не начался.
В первые дни начала войны, а затем и в первые недели мы каждый день, не сговариваясь, приходили в школу. Но однажды у входа на школьный двор появился часовой с винтовкой, и нас перестали туда пускать. Потом мы увидели, как военные люди выносили на задний двор наши парты и складывали их в высокие пирамиды вдоль школьной стены, на которой еще в день большого предвоенного весеннего футбола кто-то вывел известкой крупными буквами: «Спартак-Динамо». Сооружение из парт до конца войны загораживало эту футбольную надпись. А в школе расположился призывной пункт, скоро здесь стала формироваться дивизия народного ополчения Ростокинского района. Мы тогда с Шуркой попробовали записаться добровольцами, но нас прогнали. Не вышли мы еще годами для этого, не вышли. А некоторые наши ребята, которые были на год-два постарше, начали свою военную биографию в этой дивизии. Так за нашими летчиками-аэроклубовцами пошло пополнение и в пехоту, и в артиллерию, и в партизанскую разведку.
Первым ополченцем из нашего класса стал Борис Недумов, он был 1923-го года рождения, и он умел ездить на мотоцикле. Его записали в мотоциклетный батальон. Только лихая его служба так и не началась тогда. В день выступления на фронт в августе или сентябре он отпросился у своего командира на часок съездить домой, попрощаться с отцом. Мать его умерла в предвоенном году. Батальон свой Борис должен был догнать в назначенном ему месте. Надо было спешить. Из дома он на большой скорости с бешеным мотоциклетным треском выскочил в Зубарев переулок, а оттуда, на еще большей скорости, – на Ярославское шоссе. Тут его на повороте сбил военный грузовик. Вместо фронта Борька на два месяца угодил в Институт Склифосовского. После излечения он уже не мог догнать ни свой батальон, ни свою дивизию. Мотоцикл был разбит на нынешнем проспекте Мира, а батальон с дивизией оказались под Вязьмой в окружении. Выходит так, что, может быть, грузовик, сбивший Борьку около его дома, спас ему жизнь. Вместо армейца Борис стал токарем на авиамоторном заводе и с ним эвакуировался в Саратов. Он имел заводскую бронь, но тем не менее в сорок втором снова записался в добровольцы. Войну закончил старшим лейтенантом. После демобилизации работал на авиамоторном заводе знаменитого моторостроителя Люльки, на берегу нашей Яузы. Потом закончил техникум при заводе и стал инженером-испытателем. Мы с ним дружили и после войны, пока не разъехались на новые места жительства. С Тамарой Сахаровой, с которой он по-настоящему дружил перед войной, судьба его не свела. В 1944 году она вернулась с фронта из-под Сандомира с сыночком, а мужа себе нашла уже после войны. Борька тоже женился на другой – на девушке из нашей школы, которая была моложе его, звали ее Лелей. До выхода на пенсию он все время работал инженером-испытателем на стенде все у того же моторостроителя Люльки. Там, между прочим, работали и другие наши одноклассники – Мишка Власов, Толя Хмелевский, Андрей Суярков. Все они тоже прошли фронт от звонка до звонка.
Толя Хмелевский, закончивший перед войной аэроклуб, летал на военных планерах за линию фронта с грузами для партизан. Прилетят они, бывало, на пределе возможности в партизанский район на Брянщину, Смоленщину, в Белоруссию, сдадут груз, фанерные планеры сожгут и потом месяц-другой воюют с фашистами, пока их не заберут обратно на Большую землю. А потом все начиналось сначала. На моторный самолет ему удалось пересесть только в конце войны. Дослужился всего лишь до старшего лейтенанта и в пятидесятые годы попал под хрущевское сокращение. В конце концов и он оказался на заводе Люльки и там же кончал техникум, и тоже работал на стенде с Мишкой Власовым и Андреем Суярковым. Все они дожили до пенсии, имели детей и стали дедами. А вот Юре Суяркову, брату Андрея и моему однокласснику, не повезло. Он погиб где-то в середине войны, на Украине или в Белоруссии. Могилу его никто не искал. Андрею было некогда, он жизнь свою начинал после войны сначала. Родители Юры умерли сразу после войны. Некому было искать его могилу и некому печалиться о нем.
Но память о нем и других наших товарищах-одноклассниках все же удалось сохранить на мемориальной доске, прикрепленной на стене нашей двести семидесятой школы в день сорокалетия с начала Великой Отечественной войны. Тогда у школы на улице был митинг. Пришли туда те, кто уцелел и был оповещен. Молодая смена стояла перед доской и клялась, что будет помнить и не забудет. А в прошлом году школу ремонтировали, красили фасад и доску сняли. Сняли, снова не повесили и даже забыли, куда поставили. А потом нашли осколки. Список погибших учеников нашей школы теперь уж невозможно будет восстановить. В год 50-летия Великой Победы Доска Памяти исчезла, а с нею из памяти потомков стерлись имена и фамилии моих товарищей. Но все-таки я, пожалуй, попробую еще раз восстановить ее. Нельзя, чтобы люди забыли нас. Нельзя, чтобы они, взглянув на их имена, хоть мимоходом, хоть чуть-чуточку не подумали о них, хоть чуть-чуточку не представили их себе подобными.