Выдал нам тогда еще старшина на каждое отделение по куску белой ткани от простыней на подворотнички к гимнастеркам и приказал их тут же подшить. Иголок с нитками на всех не хватило. И долго мы возились с этой задачей. Она не получалась. Потом-то я научился это делать почти не глядя, но в первый раз ничего не получалось. На следующий день в нашем батальонном военторге все мы приобрели подворотнички из целлулоида, которые тоже, однако, не менее сложно оказалось пришить. Да и к тому же они острыми краями здорово натирали шею. Вспомнились мне тогда переживания бравого солдата Швейка, понявшего очень скоро после призыва в «доблестную императорскую армию», что служба в ней «не есть мед».
Переобмундированных нас на следующее утро под нулевку обстриг батальонный парикмахер дядя Саша Смирнов – тоже великовозрастный солдат-доброволец. Парикмахером в батальоне он был по совместительству. Но до войны он работал дамским мастером в салоне на углу Петровки, против Столешникова переулка. Там я его и встретил уже в 1950 году, будучи студентом университета.
После дяди Сашиной обработки мы все сразу превратились в гадких утят. И когда через несколько дней нас стали посещать наши одноклассницы, мы стеснялись им показываться в таком виде. Наверное, только боевая винтовка с настоящими боевыми патронами могла внушить нам сознание обретенного солдатского достоинства. Этому помогли и рассказы командиров и бойцов-старожилов батальона, уже успевших побывать в бою.
Через несколько дней с Малого Ивановского переулка к нам в батальон прибыла еще одна рота таких же, как и мы, комсомольцев-добровольцев. Это были ребята из школ более дальнего Подмосковья, из Талдомского, Загорского, Раменского, Зарайского районов. После того как и с ними произошло превращение в гадких утят, к нам пришло знакомиться командование батальона. Мы собрались в школьном актовом зале на четвертом этаже. На сцене за столом сидел командир батальона, тогда еще капитан (с одной шпалой) Петр Ильич Полушкин – маленький, толстенький, очень подвижный человек с веселым круглым, озорным лицом и звонким командирским голосом. Он был офицером-пограничником и в наш полк пришел из Высшей пограничной школы. До этого он много лет служил на южных границах страны, на Украине и в Молдавии. На груди у него уже были ордена Боевого Красного Знамени и Красной Звезды. Совсем недавно он с боевой группой вернулся из вражеского тыла и одну из наград получил за успешные действия в этой операции. По дороге из тыла он вдруг заболел. Бойцы опасались страшной болезни тифа, но командира не бросили. Несколько дней его буквально на своих плечах нес его ординарец, великан, боец Третьяков. За это он был тоже награжден орденом Красной Звезды.
Первая встреча с нашим комбатом стала началом наших взаимных симпатий. Сначала мы влюбились в его боевые ордена, потом за веселый боевой и озорной нрав, за уменье разговаривать с солдатами, но главное, за уменье уважать всех нас вместе и каждого в отдельности.
Во всех видах приходилось потом сталкиваться с ним. Видели мы его и сердитого, и злого и слышали, как он мог ругаться по-русски, откровенно, громко. Но при этом всегда видели, что комбат принимал решения, брал ответственность на себя и, наказывая нерадивых, неисполнительных, недисциплинированных, всегда был справедлив. Он принял нас у себя в батальоне, как детей, и все время старался, как детей, нас учить и беречь. Он не спешил, не научив нас, посылать в бой. Мне казалось, что всех нас он знал по именам. В 1947 году летом я случайно встретил его во Львове. Он, подполковник-пограничник, такой же маленький, толстенький и живой шел прямо на меня. Я остановился, принял стойку «смирно» и громко проговорил ему с положенной по уставу дистанции: «Здравия желаю, товарищ подполковник» и спросил с надеждой: «Не узнаете ли Вы меня?» Подполковник остановился, поднял на меня глаза. С тех давних пор нашей совместной службы я, наверное, подрос. «Погодите, погодите, сержант! – сказал он мне, – Погодите!» Потом широко, всем круглым своим и озорным лицом улыбнулся и сказал: «Вы – Костя Левыкин».
К сожалению, встреча тогда оказалась короткой. Подполковник в тот день куда-то срочно уезжал. Да и я на следующий день уехал из города на боевую операцию. Наши встречи возобновились только после 1965 года, когда в День Победы он впервые приехал на встречу однополчан из Одессы, которые потом продолжались ежегодно до самой смерти нашего командира. Он приезжал каждую весну на День Победы до ее сорокалетия. Мы встречались у нашего памятника на Малом Ивановском. Вот уже более десяти лет прошло, как мы, живущие еще его солдаты, поминаем его светлую память.
Тогда на Селезневке в школе, пятьдесят три года назад, наш первый комбат капитан Полушкин очень живо и интересно рассказал нам о боевом пути батальона, о действиях боевых групп в тылу противника, о бойцах, отличившихся в этих действиях, о наших командирах.
После комбата разговор с нами повел его заместитель по политчасти, комиссар батальона старший политрук (тоже с одной шпалой) Александр Иванович Арясов. Он был красивым мужчиной. Да и не только красивым. Он показался нам человеком безупречной мужской чести. Мы в этом не ошиблись. Внешний вид его всегда был безукоризнен. Его речь всегда была логична, грамотна и очень понятна всем. Чувствовалась в нем начитанность, широта интеллектуального кругозора. Говорил он всегда негромко, но очень убедительно, политическими фразами не злоупотреблял, но политкомиссар в нем сразу угадывался. Рядом с ним Петр Ильич Полушкин смотрелся в некотором виде солдафоном, конечно, в хорошем смысле этого слова. Он мог быть и прямолинейным и резким в суждениях и поступках и даже по-солдатски грубоватым, а по-офицерски самонадеянным. Без этих качеств офицер – не командир.
А вот Арясов около него всегда был комиссаром. И никем более. Как Фурманов при Чапаеве. На встрече политрук очень высоко оценил наш поступок добровольцев, а затем очень откровенно объяснил нам наши задачи в овладении боевым оружием и откровенно предупредил, что жизнь нас ожидает нелегкая и опасная. Все это он объяснял на примерах нашего же батальона, на примерах поведения бойцов и командиров не только положительных, но и отрицательных. Пожалуй, для нас всех это был первый разговор как с людьми взрослыми и ответственными за судьбу страны. Потом комиссар поинтересовался, из каких мы районов, из каких школ, как мы учились, как отнеслись наши родители к добровольному уходу на войну. Тут мы все загалдели о том, что родители наши до сих пор ничего не знают о нас, так как мы ушли из дому, не спросив их согласия и не предупредив. Комиссар был очень озабочен этим известием и обещал нам, что предоставят нам скоро возможность побывать дома. Не для красного словца скажу, что никто из политработников, с которыми мне пришлось встречаться в течение более чем восьми лет службы, никто из них, по моему мнению, не мог сравняться с нашим первым комиссаром А. И. Арясовым. Да и кто мог с ним сравняться? Ведь он был очень образованным жизнью человеком. Перед войной его, молодого руководителя производства, из цехов типографии «Красный пролетарий» направили на учебу в знаменитую Промакадемию. Там в то время учились знаменитые ударники трудстахановцы. Несколько человек из них вместе с нашим комиссаром пришли осенью сорок первого в наш полк. Наш комиссар был из честной гвардии российских революционных рабочих. Я горжусь тем, что он дал мне рекомендацию для вступления в ВКП(б) во время боев за Кавказ в 1942 году. После войны я нашел своего комиссара в той же типографии «Красный пролетарий». Вернувшись с войны, он стал здесь секретарем парткома.
Потом нам представили начальника штаба батальона лейтенанта интендантской службы Московца. В этом человеке нас удивило несоответствие его бравого офицерского вида с интендантскими знаками различия. В нем угадывался облик классического дореволюционного русского офицера. Роста он был чуть ниже среднего. Походка у него была легкая, пружинистая. Физически он был крепок и ловок. Чувствовалось, что он очень уважал свой лейтенантский костюм. Он умел его носить. Ремни на нем скрипели, а ноги его, обутые в до блеска начищенные сапоги, были по-кавалерийски развернуты шенкелями внутрь. Маленькие усики на суровом лице подчеркивали его кавалерийскую лихость и бесстрашие. Мы долго гадали, почему этот бравый офицер вдруг оказался на интендантской службе. Загадку эту мы так и не разгадали. Но в нашем полку лейтенант Московец так в интендантскую службу и не попал. На Северном Кавказе он стал командиром батальона. А погиб он смертью храброго офицера в атакующей цепи батальона тоже на Кубани летом 1943 года на высотах, с которых уже был виден Новороссийск.
Могу сказать, что нам, несмышленым еще, но горячим и безрассудным на поступки, с первых дней службы повезло на хороших командиров. Они тогда заменили нам родителей, были и строги, и справедливы, и добры, и человечны. Во время нашей первой беседы, помню, мы почти все кашляли. На первых утренних зарядках и на занятиях в морозные дни и от пения песен многие успели простудиться. Кто-то научил нас кашлять в шапку, чтобы не мешать слушающим и говорящим. Но комиссар Арясов сразу заметил нашу первую беду и не только посочувствовал нам и дал советы, как можно уберечься от простуды, но и попросил присутствовавшего на нашей встрече замкомбата по тылу старшего лейтенанта Мельникова проверить, все ли у нас в порядке с нашим обмундированием, выданы ли нам теплые рубахи и портянки. Этот замкомбата тоже погиб в сорок третьем.
В последующие дни, недели и месяцы службы между нами и комиссаром установились очень добрые взаимоотношения. Он никогда не отказывал нам в общении, у себя ли в кабинете или при мимолетных встречах.
Присяжные антикоммунисты – идеологи и историки «Новой России» – постарались исказить в своих трудах, на экранах кино, телевидения, в статьях и по радио образ политических комиссаров нашей Красной и Советской Армии. Перед современными поколениями молодежи они предстают карикатурными лю