А ротный был холостяк. Поэтому оба они жили в одной комнате на том же втором этаже, где располагалась вся рота. На дверях их комнаты еще сохранялась табличка со словом «Учительская». Они и были теперь нашими главными учителями. Федя гонял нас на марш-броски, водил на занятия по лесной партизанской тактике в густой еще тогда Останкинский лес. Учил нас ходить по азимуту и днем, и ночью. Учил минировать железную дорогу, учил ставить противопехотные мины. Учил кричать «Ура!» и бросаться в атаку. Единственное, чему нас не надо было учить, так это ходьбе на лыжах. В этом мы превосходили самого ротного.
Когда у нас не получалось, он входил в раж, начинал нас гонять, иногда за счет времени отдыха. А политрук в таких случаях успокаивал ротного и не давал его азарту превращаться в несправедливую обиду.
Запомнились мне с той поры нашего первого постижения науки солдатской службы два случая несхождения наших характеров. Однажды наша рота с неудачными результатами выполнила учебные боевые стрельбы на динамовском стрельбище в Мытищах. Очень наш ротный был недоволен этим и в наказание решил прогнать нас марш-броском в пешем строю от Мытищ до Москвы, и очень обидела нас тогда его командирская строгость. Мы и без того здорово устали, когда по пути на стрельбище своими вводными учебными задачами он обстоятельно уже погонял нас по лесу. Может быть, поэтому, уставши, мы и стреляли плохо. А когда мы услышали его команду на марш-бросок, то побежали совсем не так дружно и резво, как это делали всегда. Ротный стал на нас кричать, а мы, совсем не прибавляя шагу, растянулись длинной нестройной колонной по Ярославскому шоссе. Помниться мне, что делали мы это не только из упрямства, но и от того, что очень мы успели тогда устать. Просто на форсированный бросок у нас не хватало сил. А ротный продолжал на нас кричать. Когда он все-таки вынужден был остановить роту и привести ее в надлежащий порядок, мы заметили, что наш политрук очень настойчиво стал в чем-то убеждать младшего лейтенанта. А когда мы двинулись дальше, то, к нашему удовлетворению, ротный где-то на подходе к Мытищам дал команду: «Левое плечо вперед», мы свернули с Ярославского шоссе и скоро вышли к платформам железнодорожной станции. И оттуда, умиротворенные, и мы, и наш Федя, и наш политрук поехали на электричке.
А другой случай нашего столкновения характерами произошел совсем незадолго до нашей отправки на фронт, кажется, в июне 1942 года. Мы продолжали тогда располагаться полком на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке и боевой подготовкой занимались в ее окрестностях. Помню, как ко времени обеда мы вышли из останкинского леса. (Был тогда такой лес, настоящий густой русский лес, который в те времена оставался нехоженным и даже, в некоторых местах по пойме Яузы, болотцем непроходимым. На месте этого леса сейчас расположился Ботанический сад Академии наук.) А тогда из этого леса, тоже здорово подуставших, наш ротный вывел нас к парковым останкинским прудам. Рота пошла по асфальтовой дорожке вдоль пруда в направлении полковой столовой, располагавшейся в бывшем ресторане «Золотой колос». И вдруг раздалась команда нашего удалого командира: «Запевай!» Ротный был в хорошем настроении от успешного выполнения его учебных задач. А нам сразу всем почему-то петь не захотелось. Ротный еще раз зычно крикнул: «Запевай!» А мы опять молчим и, более того, не сговариваясь, начинаем бить левой ногой об асфальт сильнее и плотнее, чем правой. Началось наше молодецкое соревнование в упрямстве. Ротный тогда сменил команду на другую: «Бегом, марш!» Мы дружно побежали. Ротный снова командует: «Шагом марш!» Мы выполняем. Опять команда: «Запевай!» А мы опять молчим. Так повторилось несколько раз. К этому времени мы поравнялись с нижним, более глубоким прудом. И вдруг ротный командует: «Левое плечо вперед! Прямо!» Мы с удовольствием уступаем его упрямству. День был жаркий, и мы смело стройными рядами с берега шагнули в воду, один взвод за другим и за третьим. И рота поплыла, не теряя строя, в полном боевом снаряжении. Наконец, с берега дается команда: «Правое плечо вперед!» И рота, как строй сказочных «рыцарей прекрасных», выходит на берег, разворачиваясь опять по команде левым плечом в направлении столовой. Но теперь сами, очень довольные от полученного купания и почувствовав свой выигрыш в соревновании с нашим Федей, вдруг дружно запеваем:
Броня крепка и танки наши быстры,
И наши люди мужества полны.
Мы как раз успевали к обеду. За нашим соревнованием, за нашим спором, пожалуй, еще неизжитого детского баловства, с удовольствием наблюдал наш политрук, по званию еще остававшийся военным инженером третьего ранга. Но нам показалось, что и ротному нечаянно затеянная игра тоже понравилась, потому что все его другие боевые команды, кроме «Запевай!», мы выполняли с четкостью и уменьем.
Через недолгое время рота наша стала похожей на настоящее воинское подразделение. Это помогли сделать наши взводные командиры, но и не только они. Командирами отделений у нас были бойцы из той же славной третьей роты наших старичков. К сожалению, не могу их всех вспомнить. Но своего первого отделенного помню, хотя он недолго командовал нами. Ему трудно было бегать за нами и в конце концов он попросился обратно в свою третью. Но и за короткое время он научил нас в холодную стужу жить в лесу, укрываться в глубоком снегу от ветра, разводить костер, когда не было спичек, спать у костра, варить кашу, экономить продукты и не злоупотреблять спиртом. По его совету, чтобы не опьянеть, мы принимали спирт, как микстуру, с ложки, и никогда не более одной. Этого хватало, чтобы согреться!
Фамилия нашего отделенного была Артюхов. А лет ему было за сорок. Лицо его все было в морщинах и выглядело еще более старым, чем на самом деле. Голос у него был стариковским, надтреснутым. Он никогда не кричал на нас, называл нас сынками и вместо команды приговаривал: «Сынки, делайте, как я». А еще у отделенного был необыкновенный костюм, в котором он любил щеголять, – кожаная куртка, кожаные брюки-галифе и картуз. Этот костюм ему подарил нарком Серго Орджоникидзе как первому стахановцу на Московском станкостроительном заводе имени Орджоникидзе. Наш Артюхов был одним из зачинателей стахановского движения на московских заводах. Он рассказывал нам о своих встречах с наркомом, о знакомстве с ним, о том, что по его настоянию и рекомендации наш командир был послан учиться на рабфак. А перед войной он стал слушателем Промакадемии. Но на командира производства ему выучиться не удалось. Зато он стал командиром отделения третьей роты и успел передать нам накопленный опыт лесной войны с фашистами. Нам не пришлось, однако, под его командой идти в бой. Он вернулся к своим старичкам, а к нам пришли другие командиры.
С первых же дней службы в первом батальоне моя карьера складывалась на удивление успешно, вопреки предсказаниям доктора Гуревича. Вслед за выдвижением меня в запевалы – собственно, тут я сам проявил инициативу – я был назначен заместителем командира нашего третьего отделения. Назначение это произошло потому, что при раздаче оружия мне достался ручной пулемет. По уставному положению в строю отделения я должен был стоять за командиром. Это и определило мое полукомандирское положение. Так я стал помощником у нашего старичка-стахановца и партизана. По правде говоря, и другие мои товарищи были удостоены такой же чести. Помощником четвертого отделения у нас во взводе был назначен Толя Лапшин. Также было и в других отделениях и взводах. Типичным оказалось при этом то, что новая наша жизнь выдвинула вперед школьных авторитетов. Нисколько не преувеличиваю я здесь своих достоинств. Но в коллективе школьных друзей и я, и выдвинувшиеся на полукомандирское положение новые мои товарищи всегда были заметны какими-то свойственными нам качествами. Я, например, был заводилой, а Толя Лапшин спортсменом-гимнастом и лыжником. Другие были комсомольскими вожаками. Олег Дмитриев из Новогиреево был избран комсоргом батальона. Меня тоже через некоторое время избрали комсоргом роты. Однако каких-либо преимуществ наши карьерные успехи не давали. Может быть, мы просто не умели их использовать, точнее, не могли, даже если бы их нам предоставили. Мы оставались наравне с нашими школьными товарищами. У нас все было общее – и почет, и трудности, и спали мы на одинаковых койках, и бегали по утрам на зарядку, и окапывались в снегу, и ползали по-пластунски, и ели в столовой – все это было без каких-либо скидок и тем более надбавок. И гостинцами из дома, которые нам стали приносить родители, мы тоже делились друг с другом. Наша дружная комсомольская школьная жизнь подготовила нас к дружбе солдатской. Нас объединяло еще и землячество. Им определился состав наших ротных взводов. Земляческий состав был и в основе наших отделений. Мое третье отделение состояло из мытищинцев, а отделение Лапшина – из костинцев и болшевцев. В моем отделении оказались еще, кроме меня (я считал себя москвичом), трое москвичей. Вот его состав: К. Левыкин, Ф. Парфенов, Борис Баранов, Наум Бондарев, Маштаков, Мишурин, (имена их я, к сожалению, уже забыл), Донат Кокурин и москвичи – Николай Геворгиз, Леша Алексеев и Николай Макаров. Последний появился среди нас тремя днями позже, чем все мы, пришедшие на Селезневку.
Помню, как на утреннем построении я занял свое место на правом фланге своего отделения. И вдруг, чувствую, что кто-то выталкивает меня, как из очереди. Я возмутился, увидев, что это делает незнакомый высокий парень в гражданской одежде. Это и был Коля Макаров. Мы начали знакомство ссорой за место в строю. Коля был выше меня ростом и решил, что и место ему быть впереди всех. Не знал он, что меня-то уже назначили помощником отделенного командира, поэтому и места своего я ему уступить не мог. А новичок, еще невоенный человек, не принимал никаких объяснений. Он упрямо стоял на своем. А когда наш командир Артюхов, наконец, заставил его стать левее меня, он долго еще недобро высказывался в мой адрес. Был он самолюбив, уверен в себе и моего верховенства признавать не хотел. Но очень скоро мы тем не менее стали друзьями. А еще через некоторое время мы ста