Прибывших в феврале 1942 года в наш батальон старшин и сержантов-милиционеров распределили по взводам. Нашим командиром стал старшина Филипп Кириллович Рябинин. Он был 1918-го года рождения. В 1940 году осенью он демобилизовался из Красной Армии и остался в Москве, поступив на службу в Отдел регулирования уличного движения московской милиции (ОРУД). Так называли тогда нынешнее ГАИ. Позже я узнал, что наш новый командир – мой земляк. Родом он был из Залегощского района Орловской области, который граничил с нашим Мценским районом. Одна из моих теток, жена моего дяди Федота Ивановича, была из тех же мест. Узнав о нашем землячестве, мы очень близко подружились. Но это произошло не сразу. Поначалу мы устраивали нашему милиционеру различные обструкции и каверзы. Он показался нам с первых дней уж больно типичным милиционером, которых принято было воспринимать по одному слову: «Пройдемтя!» Парень он был деревенский и казался нам уж очень серым и примитивным. Это предубеждение мы, однако, преодолели. Правда, на это ушло некоторое время. А на следующее утро после его появления в нашем взводе мы устроили ему первую обструкцию.
После подъема и непривычных нашему слуху команд новый отделенный вывел нас на физзарядку на улицу в нижних рубашках. Нам это показалось более чем непривычно. И как только новый командир отделения подал команду: «Отделение, бегом марш!», мы рванули от него со всех ног и быстро скрылись за углом нашей школы-казармы. Отделенный что-то нам кричал вслед. Мы не слушали. Мы делали вид, что усердно выполняем приказ. Оторвавшись от преследования, мы сделали пробежкой небольшой круг по переулкам около школы и с другой стороны незаметно юркнули в свою теплую казарму и прямо направились в курилку-туалет. Там нас и нашел наш отделенный. Конечно, он построил нас в коридоре и начал воспитывать. А мы преданно смотрели ему в глаза и нахально клялись в том, что хотели только добросовестно выполнить его команду. Воспитывая нас, Филипп Кириллович, между прочим, воспитывался и сам. Он понял, с кем имеет дело, но не сразу. Однажды мы предприняли пеший марш-бросок на стрельбище в Вешняки. Всю дорогу мы прошли бегом с короткими переходами на быстрый шаг. А когда пришли на стрельбище, разгоряченные и потные, стали быстро мерзнуть. К тому же линия огня была занята, и нам пришлось ждать своей очереди в холодном дощатом сарае. Грелись, как могли, и игрой в жучка, и устраивали потасовку или просто курили могучие самокрутки. Мерз с нами и наш отделенный. И тут вдруг веселый шутник боец Мишурин и говорит Филиппу Кирилловичу: «Товарищ старшина, а вот вы не сможете двадцать раз сделать вот так!» – и показал ему простое движение руками, выбрасывая их резко перед собой на уровне плеч. Филипп Кириллович впал в недоумение: «Чего проще?» А Мишурин настаивает на своем: «Не сможете, товарищ командир!» Филипп Кириллович продолжал недоумевать. Но потом он осторожно вскинул руки вперед и с остервенением стал повторять нехитрое движение – вперед-назад, вперед-назад. А мы все громко считали: «Раз, два, три… девять, десять». И тут Мишурин кричит: «Хватит, товарищ старшина! Хватит! Вы годитесь в зоопарк слону яйца качать». От хохота мы сразу согрелись. А Филипп Кириллович не на шутку обиделся. От его обиды нас спасла благодарность ротного за хорошую стрельбу. Благодарность получил и наш отделенный. В конце концов и к нему пришло чувство юмора. Он долго помнил нашу шутку, но без зла. Он искренне смеялся над своим простодушием, обещая как-нибудь отплатить и нам. Но ничего похожего на наши выдумки он так и не мог придумать. Зато мы как-то стали привыкать к его простодушию и ценить доброту. Он спал вместе с нами, ложился после нас, а вставал раньше. Ел и пил вместе с нами, за одним столом. Был он холост, родственников в Москве не имел, а к нам быстро привык, как к младшим братьям.
Он терпеливо учил нас привыкать к прозе солдатской жизни: как правильно подмотать портянки, как высушить их за ночь своим собственным теплом под матрацем, как не съедать в один присест суточную пайку хлеба и растянуть на весь долгий день небогатый набор сухого пайка, как завернуть самокрутку, как подшить подворотничок к гимнастерке, чтобы он не морщился, не торчал, а радовал глаз командира своей белизной на положенной ширине аккуратной бязевой полоски. Он убедил нас в том, что в чистой портянке ноге теплее, чем в грязной. И мы не ленились стирать их. Но самое главное, чего сумел от нас добиться отделенный, было появившееся среди нас чувство солдатской солидарности, равноправия и взаимной поддержки. Мы тогда не только не знали, мы просто не могли придумать ничего похожего на то, что вошло в солдатскую жизнь в послевоенные годы под страшным и позорным названием «дедовщина». Вообще-то в годы войны его невозможно было придумать во всей нашей Красной Армии. Мы тогда все были равны перед смертью, хотя и характеры, и физические и психологические возможности у нас были разные. Сильные в нашем отделении помогали слабым. А пример в этом подавал нам наш отделенный. На марш-броске он мог взять у обессилившего его винтовку, а иногда брал ее у двоих. Он мог приказать сделать это любому другому, у кого оказывалось больше сил. Он никому не позволял смеяться над слабым. Он не преследовал нас обычным командирским апломбом или придирчивостью, когда у кого-нибудь случались неудачи в выполнении солдатской службы. Он всем мог показать, как все надо выполнить правильно. Сам он всегда был подтянут, чист, выбрит, умел метко, по заказу, стрелять, действовать штыком, скатывать шинель в скатку, преодолевать забор, не спать в карауле. Он во всем был больше солдат, чем мы все, вместе взятые. С его солдатской натурой не мог сравниться даже наш пожарник-взводный. Филипп Кириллович всегда непреклонно и бесстрашно защищал нас от его самодурства. А мы вместе с ним тоже не боялись окриков неграмотного «хухвайки».
Единственно, чего не мог, в чем уступал нам наш отделенный, – это ходить на лыжах. На этих немудреных спортивных досках он не просто утрачивал свое мужское достоинство. При дальних переходах он полностью обессиливал в борьбе с креплениями, с палками, не умея просто шагать на лыжах, не говоря уже о попытках скольжения. Лыжи для него могли стать погибелью. Но тут мы приходили на помощь командиру. В лыжном строю мы попеременно шли впереди, задавали нужный темп. Командира мы ставили замыкающим, но никогда не оставляли одного. Сзади него всегда шел самый сильный из нас, который в любую минуту мог взять командира на себя. Помню, как это было в первом ночном походе на дальнее подмосковное стрельбище в деревню Лукино, которое и сейчас стоит уже в непосредственной близости к восточному краю Москвы вдоль Щелковского шоссе. Обычно походы туда предпринимались как учебно-боевые репетиции перед уходом наших подразделений в фашистский тыл. В них проверялась физическая готовность, уменье ориентироваться на незнакомой местности ночью и двигаться строго по заданному азимуту с выходом к установленной цели, уменье организовать нехитрое жизнеобеспечение в холодном зимнем лесу и растянуть на эти дни небольшой кусочек вкусно пахнущей копченой колбасы, выданной в сухом пайке вместо мяса. А в ходе боевых стрельб проверялось и пристреливалось наше трофейное оружие.
Из места своего расположения на Селезневке в этот поход мы выступали после обеда и в пешем строю дошли до Черкизова. Там в ту пору кончалась Москва. Уже в сумерках мы у деревни Гольяново, за свинарниками вставали на лыжи. Каждое отделение получало от командира взвода свое задание и назначенный азимут движения. По снежному полю мы двигались целиною к темнеющему лесу. Впереди нам предстояло незаметно для «противника» пересечь мнимую линию фронта. «Противника» обозначали наши старички из третьей роты. Своего незадачливого лыжника отделенного мы поручили Феде Парфенову. Он буксировал его по проложенной нами лыжне. Мы пробивали ее по целинному снегу попеременно. Полем выходили к деревне Калошино, стоящей на краю леса. Теперь этой деревни, как и Гольяново, нет. Вместо них на краю древнего Лосиного острова выросли кварталы многоэтажных домов. А тогда, в сорок втором, там под лесом стояли колхозные деревни Абрамцево и Калошино. Где-то за Калошино и проходила мнимая линия фронта, которую мы, наше отделение, должны были разведать и через нее провести всю роту.
Свою задачу мы выполнили успешно. Мнимый противник нас не обнаружил. Но не обнаружили его и мы. Может быть, наши мудрые старички в тот вечер грелись в теплых колошинских колхозных домах на одном краю, а мы заскочили в дом с другого ее края и успели тоже погреться кипяточком у добрых хозяев. Между прочим, такие совпадения случались и в настоящем тылу. Погревшись, мы снова взяли на буксир нашего Филиппа Кирилловича и через лес двинулись к Щелковскому шоссе, которое нам также по легенде, предполагаемой боевой операцией, предстояло пересечь в районе деревни Лукино и углубиться в густой ельник. Там мы должны были стать на бивак и провести всю ночь и день. Все это мы проделали успешно. Не останавливаясь в длинной, вдоль шоссе растянувшейся деревне, мы проскользнули мимо уже спящих домов на лыжах с буксируемым командиром отделения и вошли в новый лес по правую сторону Щелковского шоссе. Много раз, проезжая по этой дороге мимо деревни Лукино на автобусе в совсем недавние времена, я, вспоминая наш ночной поход, так и не увидел в тех местах ни открытого поля слева, на котором и было стрельбище, ни густого ельника по правой стороне напротив бывшего стрельбища.
А в ту далекую холодную февральскую ночь 1942 года мы в точно назначенном месте пересекли шоссе и нашли свой густой темный лес, развели там костры и устроились на ночлег до утра. Все тогда происходило в условиях, приближенных к боевой обстановке. У костра теперь хозяйничал наш командир отделения. По его команде мы развели огонь, по его команде наломали еловых веток и улеглись на них спать вокруг костра, спинами к огню, по его команде утром мы в котелках растапливали снег, варили гороховый суп и рисовую кашу из концентратов, по его команде мы выходили на огневой рубеж стрельбища и выполняли назначенные упражнения. Мнимый лесной бой продолжался весь день. И вторую ночь мы провели у костра, а на рассвете снова на лыжах, снова на буксире везли отделенного. Уже за деревней Шитниково мы опять пересекли мнимую линию фронта и мимо шитниковского гидроузла московского водопровода вошли в лес Измайловского парка.