Памятью сердца в минувшее… — страница 48 из 113

Вся территория, огороженная проволокой, была застроена двухэтажными деревянными домами. В них и разместились наши комсомольские роты.

День в школе начался с завтрака. А потом состоялась в клубе встреча с начальником школы, майором госбезопасности Зуевым (с одним ромбом в петлице) и начальником штаба школы полковником (четыре шпалы в петлице) Никулочкиным. Тогда же мы познакомились и со старшим лейтенантом-пограничником Нетесовым. Он был в школе старшим инструктором по тактике партизанских действий.

Учеба пошла с того дня и днем, и ночью. На классных занятиях нас познакомили со всеми применявшимися тогда моделями противопехотных мин, в том числе немецких. Показали образцы самодельных устройств, изготовлявшихся в партизанских лесах. Потом стали учить методам минирования со скрытыми подходами к объектам, шоссейным и железным дорогам. На территории школы для этого были устроены полигоны. А в лесу на лыжах в белых маскхалатах мы с азартом друг против друга устраивали засады, нападали, отступали, стреляли холостыми патронами, бросали взрывпакеты, снимали часовых, по ночам подкрадывались к окрестным деревням и оглашали их боевыми криками атаки. Особенно доставалось маленькой лесной деревушке с веселым и добрым русским названием Масляные Горочки. Почему-то старшина школы Коньков и старший инструктор Нетесов чаще всего ночные наши вылазки и атаки организовывали именно около этой деревни. Но мы очень скоро разгадали причину. Старшина Коньков выдавал нам для учебного боя холостой боезапас. Но однажды холостых патронов у него не оказалось и он выдал нам боевые с тем, чтобы мы их сами разрядили, то есть вытащили пули, заткнув гильзы бумажными пыжами. Мы решили этого не делать, договорившись, что во время «боя» стрелять будем вверх. И вот, однажды ночью, из леса против деревни Масляные Горочки захлопали тугие, не похожие на холостые винтовочные залпы. Над крышами домов засвистели настоящие пули. А кто-то из ребят ухитрился бросить несколько немецких яичек-гранат. Раздалось удалое «Ура!» и мы кинулись на штурм деревни. И вдруг услышали визгливый крик старшины Конькова: «Прекратить стрельбу», а при этом и еще кое-что. Тут же оказался и старший лейтенант Нетесов. Они со старшиной, оказывается, во время наших ночных штурмов этой деревни проводили приятные вечера с деревенскими невестами и одновременно были посредниками в проведении учебы. Они тоже были тогда молоды и на выдумки были тоже горазды. Однако после этого случая старшина Коньков самолично проверял наши подсумки, но опасная игра с огнем все же продолжалась. Нас учили делать взрывные заряды и подрывать их. Выдавали для этого толовые шашки и в порошке аммонал, аммотол и что-то еще. Мы сами делали взрывные и зажигательные смеси и с их помощью взрывали мнимые мосты, рельсы. Но учебных занятий нам, казалось, было мало. И мы у того же Конькова набирали этого добра про запас. В наших мешках тогда было много кое-чего. И на досуге друг перед другом мы устраивали соревнования по подрыву самодельных зарядов и добивались совершенства. Считалось шиком зажечь короткий бикфордов шнур от цигарки и, подержав шашку в руке, бросить ее так, чтобы она взорвалась сразу в момент падения. В другом случае, зажигая от той же цигарки шнур, считалось таким же профессиональным шиком спокойно повернуться спиной к зашипевшей змейке шнура и пройти несколько шагов, а потом упасть на землю, прежде чем раздастся взрыв. Несчастных случаев у нас тогда не было, но в других подразделениях от такой удали бывали печальные последствия.

Словом, очень азартно и с большим интересом проходила наша учеба в лесу, в окрестных деревнях города Покров, по берегам озера Введенское. А азарта и увлечения добавляли нам еще и прибывшие к нам в качестве инструкторов настоящие партизаны-диверсанты из соединения легендарного Ковпака. После излечения от ран в Москве и получения наград в Кремле их на несколько дней откомандировали в нашу школу для передачи опыта. Нашей учебной группе достался красивый молодой партизан, назвавшийся нам Платоном Воронько. Встретились мы с этим человеком всего один раз в жизни, а запомнили на всю жизнь. Под его руководством мое отделение для выпускного экзамена и показных занятий (вслед за нами в школу должна была прибыть другая часть) целую неделю закладывало фугас. Началось с того, что наш инструктор рассказал нам про этот заряд, про то, как ему приходилось уже это делать по-настоящему на дорогах в окрестностях древнего Путивля. Рассказывал он нам и про Артема Сидоровича Ковпака, про партизанскую жизнь в глубоком тылу врага. Потом он рассказал про необычные взрывные свойства минного пороха. Мы получили его у старшины Конькова целых 25 килограмм. После этого сами по инструкции нашего наставника приготовили специальную зажигательную смесь из сахарной пудры и древесного угля. Впервые в жизни пришлось употребить сахар не по привычному назначению. Несколько раз мы эту смесь опробовали. Горело безотказно. Дело в том, что минный порох от обычного пламени не загорался. Ему для этого нужна была более высокая температура. А сама смесь тоже загоралась от специального патрона, который нужно было привести в действие подрывной машиной. Потом мы на обрывистом берегу долбили промерзшую землю и выкопали глубокую галерею, в которую заложили упакованный в пакет порох вместе с зажигательной смесью и взрывным патроном, от которого протянули провод к взрывной машине в укрытии. Галерею набили кусками льда и плотно забутили землей. Наш инструктор при этом объяснял, что в настоящий боевой фугас обычно закладывают обломки металла для осколочного действия, что чем плотнее будет забито отверстие галереи, тем сильнее будет взрывная волна. Он рассказал, что на его глазах такой фугас килограммов на двести пороха опрокидывал немецкие автомашины и бронетранспортеры. Наконец, мы все сделали, как научил нас партизан-ковпаковец Платон Воронько, и спрятались в укрытии с взрывной машиной. А на другом берегу озера выстроилась уже шеренга вновь прибывших курсантов. По команде я крутанул ручку. Все мы еще плотнее прижались к земле в ожидании взрыва, а его не было. В сознании мелькнула мысль о какой-нибудь ошибке, о неправильном соединении концов провода с взрывным патроном. Я даже высунулся из-за укрытия и вдруг увидел, как из-под обрыва под нами выплеснулась огненная масса, а взрыв получился глухой и мягкий, под нами колыхнулась земля. А лед и куски дерева, которыми мы начинили наш фугас, через все озеро долетели до шеренги зрителей. Они падали у их ног.

К вечеру после сдачи фугасного экзамена я заболел. Температура у меня поднялась до 39°. А на следующий день нам предстояло уезжать в Москву. Ирина Константиновна дала мне каких-то таблеток. Ребята все ушли на прощальный вечер с командованием школы, я метался в жару и все думал о том, как завтра дойду до станции Петушки. Однако утром пришлось вставать и тем же открытым полем идти пять километров. Дул сильный ветер, я еле успевал за своими товарищами. На станции еще пришлось ожидать поезда. Наконец, он подошел, но вагоны были холодные, без отопления. Однако в нашем отсеке собралась очень теплая компания. С нами в Москву ехал наш партизан-инструктор. Он узнал, что я болен и полечил меня из своей фляжки спиртом, а потом мы почти всю ночь слушали рассказы бывалого партизана-подрывника. И вдруг он начал нам читать стихи. Это были его стихи о войне, о любви, о верности, о родине, об Украине. А потом Платон стал нам петь украинские и русские песни. Пел он прекрасным бархатным баритоном. Очень понравилась нам тогда всем казачья песня «Любо, братцы, любо!». Совсем недавно мы все ее услышали, как махновскую песню в кинофильме «Александр Пархоменко». А у Платона Воронько она прозвучала как задушевная, удалая песня русского казака: «Нам бы только волюшку во зеленом полюшке». С тех пор я и запомнил ее и ее исполнителя Платона Воронько, с которым больше никогда не пришлось встретиться.

Но в 1947 году, читая «Правду» с опубликованным постановлением Правительства о присуждении Сталинских премий писателям, художникам и артистам, я вдруг нашел в списке знакомую фамилию поэта П. Воронько, а потом увидел и его портрет. Это был наш партизанский инструктор-подрывник, ковпаковец Платон Воронько. Мы распрощались с ним тогда, в начале марта 1942 года. Он должен был снова улетать к своему командиру. А мы тоже вскорости должны были уходить за линию фронта. Мы распрощались как друзья, надеясь встретиться, но не довелось. Дороги оказались разными. Однако известие о высоком признании поэтического таланта нашего инструктора породило во мне такое чувство, будто бы и меня отметили вместе с ним. Я был горд за этого человека, и за себя, за то, что когда-то оказался вместе с ним, рядом с ним, в одном великом деле. Но встретиться с известным советским украинским и русским поэтом так и не пришлось. Знакомые мне люди с Украины, знавшие Платона Воронько рассказывали, что будто бы он ослеп. Я передавал ему через них приветы от случайного спутника по дороге на войну. Но мало ли у него было таких спутников! Я надеялся, что все-таки, может быть, когда-нибудь случай снова нас сведет в дороге. Ведь дороги-то у нас оставались общими. Но не довелось. Жив ли он сейчас, не знаю. Если нет, то, слава Богу, не увидел он нашего нынешнего позора. А если еще и жив, то, уверен, он остался верен нашему общему делу, нашему славянскому братству и от стихов своих во славу его не отрекся.

* * *

По возвращении в Москву наши роты стали собираться на боевое задание. Наступала весна, и всем нам сделали прививки, как говорили медики, от шести болезней. Под лопатку впрыснули по три кубика вакцины под названием то ли «Ниси», то ли «Несен». Три дня мы все по-настоящему болели. Всем был установлен постельный режим. В те дни из казармы мы выходили только в столовую. А полк наш к тому времени из Ивановского монастыря передислоцировался на Сущевский вал, в помещения Московского института инженеров транспорта. Сборы к выходу на боевое задание уже заканчивались, как вдруг нам объявили, что первой в тыл пойдет не наша, а вторая рота, которой командовал лейтенант Королькевич. Ее ввели в состав сводного батальона в 400 человек, командиром которого был назначен майор Быков. Нам объявили, что мы пойдем вслед за ними. Но через некоторое время после ухода нашей второй роты обстановка в полку резко изменилась.