Поход нашей группы с самого начала начал складываться неудачно. Не удалось скрытно и без потерь перейти линию фронта. Долго и с потерями отряд пробивался в партизанский край. Из тыла рота вернулась в июне. А потом этот край в Дятьковском районе подвергся непрерывным атакам карателей.
Неудачи заставили наше командование изменить планы. Другие роты тогда в немецкий тыл не пошли. А потом и вовсе было признано нецелесообразным проведение таких разрозненных операций, тем более что в оккупированных областях уже организовалось и планомерно разворачивалось партизанское движение. Были созданы крупные соединения, способные действовать самостоятельно, и помощь им нужна была уже другая, не посылки мелких групп, а организация регулярного снабжения вооружением и взаимной развединформацией. Перед нашим же полком были поставлены уже другие задачи. Однако обучение действием в составе небольших групп не пропало даром. Оно пригодилось нам в Северо-Кавказских горах в 42—43-х годах. С мая полк был реорганизован в обычную боевую часть внутренних войск НКВД и стал именоваться 308-м стрелковым полком. Полк получил боевое знамя. А мы, его солдаты, впервые тогда под этим знаменем приняли военную присягу. До этого важного акта все мы, бойцы бывшего истребительного мотострелкового полка, юридически не считались красноармейцами. У всех у нас сохранялись обычные паспорта. И практически любой из нас мог вернуться домой, не опасаясь быть объявленным дезертиром. Нам, конечно, это и в голову не приходило. Никто и не собирался этого делать. А паспорта свои мы сдали на хранение в штаб батальона. Мы были добровольцами. И нас не беспокоили никакие формальности, ни признание каких-либо льгот или прав. Но после войны этот мой патриотический порыв чуть не вышел мне, как говорится, боком.
После войны по молодости лет мне пришлось еще служить четыре года. А по моему месту жительства в те годы оставалась только моя сестра. Родители окончательно переселились в построенный до войны дом в Мытищинском районе. Старший брат с семьей оставался в далеком Комсомольске-на-Амуре. А второй брат тоже еще служил в Военно-воздушных силах. В нашей квартире в доме 26/4 по Суконной улице оставалась прописанной только сестра.
А дом-то был ведомственным, фабричным. Вот и решила дирекция фабрики имени Ногина отобрать вроде бы не по праву занимаемую комнату у сестры. А про меня-то дирекция и не подумала. Узнал я об этом от родителей и, конечно, поехал в Москву по разрешению командира жаловаться в военкомат на незаконные действия администрации, лишающие меня права на жилплощадь, с которой я уходил на войну. А военком со мной и разговаривать не захотел: «Не знаем, – говорит, – мы тебя. На приписке ты у нас не состоял. И мы тебя не призывали и защитить твое право поэтому не можем». «Как же так, – говорю ему, – я ведь с самого сорок второго, с самого его начала был на войне и все еще до сих пор, уже более восьми лет, служу в Советской Армии, а меня лишают права на жилье». «Ничего не знаю, – говорит мне военком, – не знаю, где ты служил или не служил. А, может быть, ты все эти восемь лет сидел в тюрьме?» Тут я обиделся и рассердился, и наговорил военкому всяких слов. Пошел, конечно, после этого к своему начальнику штаба полка и попросил у него официальную справку о прохождении мной воинской службы. Тот эту справку мне тотчас выдал, выругался и послал меня немедленно к тому военкому, да еще и пригрозил, что если он не примет справки, то посетит его сам. Но военком мою справку принял. Правда, не извинился. Но жилплощадь тогда за мной была сохранена, а я еще года два продолжал служить до своей демобилизации в марте 1950 года. Начиная же свою службу, мы, добровольцы, не задумывались о том, что может быть в будущем. В смерть мы не верили, хотя она ходила нам навстречу и вокруг нас. Ну а в том, где мы будем жить, тоже не сомневались: конечно же, дома.
В мае 1942 года весь наш полк в полном составе стал лагерем на территории Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, за главным ее прудом, посреди которого и теперь бьет фонтан «Золотой колос». Наш первый батальон разместился в бывшем павильоне «Главликерводка». А спецрота полка (она у нас была самой удачливой и самой грозной в боевых действиях в тылу врага) разместилась в павильоне «Мороженое». Второй батальон стоял в лагерных палатках. Нам, то есть первому батальону, повезло больше всех.
Убирая сохранившуюся в экспозиции бутафорию, мы нашли среди пустых бутылок несколько полных. Это оказалась отличная «Охотничья» водка. В тот день мы удивили нашего ротного своим необычным веселым видом. Он так и не догадался, отчего мы выглядели счастливыми и пьяными.
На ВСХВ мы и приняли свою боевую присягу. Впрочем, двое из нас этого делать не стали. Одного из них фамилия была Арефьев, а другого Монахов. Они обратились к начальнику штаба полка, чтобы им вернули паспорта. Монахову паспорт отдали сразу, так как он был 1926 года рождения, и в 1942 году ему не было еще шестнадцати. А Арефьев мог бы и продолжить службу, он был с 1924 года, но солдатом быть не хотел и вид на себя напустил странный, болезненный. Представив справку о своей болезни, он стал просить отпустить его домой и отдать ему паспорт. Так и ушел от нас этот временный однополчанин, ни с кем не попрощавшись. И больше мы с ним не встречались. А вот с Монаховым судьба нас свела через несколько месяцев. Когда наш полк осенью 1942 года вошел в освобожденный Моздок, то там вдруг нам и встретился наш бывший боец Монахов. Уйдя из полка в мае 1942 года, он вскоре с родителями уехал в этот город вроде как бы в эвакуацию. А туда вскоре пришел враг. Оказался наш бывший боец в фашистской оккупации, а мы его освободили из фашистской неволи. Но в свой полк больше не позвали.
Получив в мае 1942 года боевое знамя и номер регулярного стрелкового полка, мы вошли в состав 23 бригады войск НКВД. Штаб бригады находился в Загорске, а наш полк продолжал оставаться на ВСХВ, на берегу прекрасного пруда с фонтаном «Золотой колос». Однако наша лагерная жизнь здесь продолжалась недолго. В июле наш полк отправился на Северо-Кавказский фронт, на оборону Кавказских предгорий и перевалов.
Перед отправкой на Северный Кавказ к нам был назначен новый командир батальона. Наш любимый комбат Петр Ильич Полушкин, теперь уже майор, был переведен на должность заместителя командира полка по строевой службе.
А к нам прибыл капитан Рогов. Он был новичком в нашем полку. С тактикой действий в тылу противника он не был знаком и не собирался теперь ее продолжать. Батальон надо было готовить к другим задачам. Видимо, для этого новый комбат имел достаточный опыт. Он воевал в 1939 на Финской войне и был тогда награжден орденом Ленина. Когда перед строем батальона наш первый комбат, отдав команду: «Смирно! Равнение на середину!» и глядя на нас грустными глазами, произнес фразу: «Приказом командования батальон сдал», – нам тоже стало грустно. От нас, хоть и недалеко, уходил человек, к которому мы привыкли и как к справедливому командиру, и как к заботливому отцу. Иного слова не скажешь. Он любил нас, мы это чувствовали. Он берег нас, мы это знали. Он был строг к нам, но мы на это не обижались. Мне больше никогда не встречались командиры, которые при встрече с простым солдатом умудрялись первыми приветствовать его. Мы знали эту хитрость нашего комбата. Мы соревновались с ним в этом приеме строевой подготовки. Но он почти всегда успевал первым поднести руку под козырек, хитро при этом улыбаясь. На этот раз наш комбат был печален, хотя и шел на повышение по службе. Он сделал шаг в сторону, уступив место новому комбату. Капитан Рогов, взяв под козырек, угрюмым баском сказал: «Батальон принял. Капитан Рогов» и подал команду: «Вольно!» Новый командир через несколько дней и принял у нас боевую присягу. Но служить мне при нем пришлось недолго. В полку началось переформирование по установленному штату. И очень скоро мы оказались в других подразделениях, а некоторые – даже в новых полках. Меня, например, вместе с моими товарищами из второго взвода вскоре послали в штаб 23-й бригады в Загорск, на курсы шифровальщиков. Мои попутчики Галочкин и Грунин были из подмосковного поселка Ивантеевка. Вместе с ними в один и тот же день я пришел в полк.
В штабе бригады из всех трех ее полков нас собралось человек десять. Но только мы трое имели почти среднее образование. Это и предопределило наш успех в освоении такого кропотливого дела, как шифровка и расшифровка текстов. Учились мы недолго и очень скоро освоили правила и технику этого дела. Руководил нашими занятиями заместитель начальника штаба бригады старший лейтенант Кузнецов. Он был кадровым офицером и хорошо знал секретное делопроизводство. Человеком он был бывалым и в довоенное еще время получил награду – медаль «20 лет РККА». За время наших занятий он успел внушить нам, в какое ответственное дело мы входим и что из этой ответственности могло вытекать. Нам теперь доверялась, как никому другому, военная тайна, особо секретная военная тайна. Мы занимались тогда в секретном шифровальном кабинете. Старший лейтенант сумел в короткое время вовлечь нас в особую обстановку секретности, и это дело нас увлекло. Мы старались. Успехи нашей мытищинско-ивантеевской тройки были замечены. Учитель стал давать нам в работу не только учебные тексты, но и боевые настоящие документы. Однажды утром мне было доверено расшифровать приказ, который с того же дня изменил жизнь мою и моих товарищей-однополчан. В приказе говорилось о переподчинении трех полков бригады командованию Воронежского и Северо-Кавказского фронтов. Позднее стало известно, что 306-й и 307-й полки отправятся на Воронежский фронт, а наш – на Северный Кавказ в состав Грозненской (восьмой) дивизии войск НКВД.
Нам с Галочкиным было приказано остаться для использования по приобретенной специальности в штабе бригады, а Грунину – возвратиться в полк с таким же назначением, для работы в штабе полка. Но тут произошло то, что и должно было произойти. Галочкин и Грунин были оба из Ивантеевки, учились вместе в одной школе, в одном классе, жили рядом и дружили все свое памятное детство. Теперь им предстояло расставание. Но они обратились ко мне с просьбой, чтобы в полк поехал я, а они вместе остались бы в бригаде.