Памятью сердца в минувшее… — страница 50 из 113

Ну что же я им мог ответить? «Ладно, – сказал я им, – оставайтесь. Ведь у меня в полку тоже друзья. Куда же я от них? Я и сам хотел попроситься в полк».

Так и договорились мы по-товарищески. Старший лейтенант не стал возражать. На следующий день я расстался с нашим учителем шифровального дела и больше с ним никогда не встречался. А сам шифровальщиком так и не стал. Но запомнил я нашего учителя надолго, потому, что он оказался интересным человеком и дело свое секретное знал, видимо, основательно. От него задолго до университетских представлений о математической лингвистике мы узнали тогда, что в словарном буквосочетании человеческой речи и письма существуют естественные закономерности, которые могут быть выражены математическими зависимостями и формулами. Мы узнали тогда, что, пользуясь этими формулами, можно расшифровать любые коды. Он показал нам это на примере ритма употребляемости в русской речи буквы «А». Оказывается, обнаружив эту букву среди кодовых знаков, можно было продолжить поиски и других букв и расшифровать в конце концов весь код. Заронил в нашу память старший лейтенант очень интересную, занимательную и познавательную идею. Но углубить о ней свои представления, освоить ее, заняться ею нам, кандидатам в шифровальщики, не пришлось. С тех пор мы расстались не только с учителем, но и друг с другом.

На следующий день все трое – Галочкин, Грунин и я отправились в Москву, в полк на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. У моих друзей было предписание начальнику штаба полка откомандировать их обратно в бригаду, выдав соответствующие документы. А мне предписано было явиться в распоряжение начштаба полка для прохождения дальнейшей службы в его секретной части.

По дороге мы заехали ко мне домой, в Перловку, к моим родителям. Невеселым им показалось известие о предстоящей отправке на фронт. Но особенно мне запомнилось растерянное лицо моего Отца. Мама просто плакала. А Отец, прощаясь со мной, вдруг проговорил: «Ну все! Может быть, не увидимся!» А я уверял обоих, что все будет в порядке, что непременно и скоро вернусь. Ведь мы тогда верили сказанным нашим вождем словам: «Скоро и на нашей улице будет праздник», а сорок второй год станет годом разгрома врага. Наш юный возраст не научил нас тогда в этом сомневаться. Мы верили, что все равно победим. А о смерти не думали. Не потому, что ее не боялись, а потому, что просто надеялись, что пройдет она мимо нас.

В полк мы приехали в тот же день, к вечеру. Было это в середине июля. Точно день не помню. Там уже полным ходом шла подготовка к отправке. Спешно менялось трофейное немецкое оружие на наше, советское. Некоторые подразделения переформировывались по новому штатному и боевому расчету. Командиры рот и старшины проверяли наличие и состояние всего снаряжения. Тыловые службы руководили погрузкой полкового имущества. Все были заняты делом. Мы сразу же направились в штаб и доложили начальнику штаба подполковнику Казначееву о наших предписаниях. Ему было некогда. Он передал наши документы своему заместителю капитану Рыбалко и поручил все оформить. Заместителю тоже было некогда. Он поручил писарю штаба оформить и выдать проходные документы на Галочкина и Грунина с тем, чтобы они завтра же вернулись в Загорск. А мне сказал, чтобы я шел в свой батальон и что он меня потом вызовет. Но потом он меня так и не вызвал, забыл, видно, в спешке. А я напоминать о себе не стал. Честно говоря, мне не хотелось уходить из батальона от своих товарищей. Так я и не стал секретчиком-шифровальщиком. А Галочкин с Груниным на следующее утро отбыли в распоряжение начальника штаба 23-й бригады. Но и они не стали шифровальщиками. Об этом я узнал через четыре года, встретившись случайно с одним из них на станции Красна (Красное) под городом Броды Львовской области. Тогда в ноябре 1946 года я возвращался из отпуска в свой полк, который стоял в городе Трембовля (Теребовля по-украински) Тернопольской области. Здесь, в Красна, мне предстояла пересадка на поезд, идущий из Львова через Тернополь. Ждать этот поезд пришлось несколько часов. День был тогда базарный. Нас, отпускников, было трое, и мы вместе коротали время, бродя по базару или играя в карты в зале ожидания станции. На проходном пути вдруг прошумел и остановился какой-то состав. Я вышел посмотреть. Оказалось, остановился какой-то воинский товарный состав с охраной и служебными собаками. Вдруг в одном из охранников, спрыгнувших на перрон, я узнал Галочкина. Товарный поезд простоял несколько минут. За это время бывший наш однополчанин успел рассказать мне, что ни он, ни Грунин тоже не стали шифровальщиками, а попали на фронт под Воронеж обычными стрелками. Там Грунин погиб, а Галочкину повезло. Из-под Воронежа он вышел живым и с тех пор так и оставался в 23-й бригаде, и теперь вместе со своим четвероногим другом сопровождает воинские грузы мимо бандеровских сел, деревень, станций и лесов. Постояли, поговорили, и скоро поезд тронулся. Галочкин со своей овчаркой вскочил на тормозную площадку и уехал. С тех пор я его не встречал. У нас на Малом Ивановском он не появлялся, в Ивантеевку тоже не вернулся и никто из ивантеевских ветеранов-однополчан ничего о нем не знает. Остается предполагать, что если он жив, то устроил свою жизнь где-нибудь в другом городе. Но могло случиться и иное. А может быть, его где-нибудь на Львовщине или Тернопольщине настигла бандеровская пуля?

* * *

В один из дней подготовки к отправке на фронт нас вдруг построили побатальонно и зачитали приказ Верховного Главнокомандующего за номером 227. Этот приказ сразу же получил среди солдат, офицеров и генералов короткое и суровое название – «Ни шагу назад!».

Сейчас современное поколение журналистской братии, публицисты, политические обозреватели, историки критического направления в исследовании истории нашего советского прошлого, да и кое-кто из современных военачальников этот приказ оценивают как жестокое насилие диктатора Сталина над жизнями и судьбой солдат и офицеров, да и всего советского народа. А я помню тот день, когда глухим и суровым голосом его читал нам комбат Рогов. Помню я всю суровую правду о ходе войны в ту весну и лето 42 года, помню и то ощущение смертельной опасности, в которой вдруг снова оказалась наша страна после яркой вспышки надежды скорой победы над врагом, скорого праздника «на нашей улице», которая так обворожила нас тогда, после победоносного сражения под Москвой. Мне не надо сейчас снова читать тот приказ. Я его помню. В нем говорилось, что враг оказался еще силен, что ему удалось снова перехватить боевую инициативу, развить успех на южных фронтах, что страна снова оказалась в наитяжелейшем военном и экономическом положении. Фашистские войска подошли к Волге у Сталинграда, захватили Ростов-на-Дону и прорвались на Кавказ. Враг, таким образом, овладел основными продовольственными районами, основными промышленными, энергетическими и сырьевыми районами, поставив страну перед опасностью катастрофы. А Красная Армия, увы, снова оказалась неспособной организовать сопротивление и противостоять натиску фашистской армии. Не способны оказались генералы и офицеры руководить войсками.

Читал наш комбат Рогов эти страшные слова, а у нас под гимнастерками холодело от страха тело. Отступать дальше было некуда, говорилось в приказе. Команда всем давалась одна: «Ни шагу назад!» А тот, кто не выполнит этого смертельного приказа, должен быть немедленно предан суду военного трибунала. Из осужденных солдат и офицеров приказано было формировать штрафные роты и батальоны, которые направлялись на самые опасные участки фронта. Проявившим слабость духа, трусость или неумение руководить боем предоставлялась последняя возможность кровью и жизнью своей смыть это пятно позора. Сзади штрафных рот приказано было выставлять заградительные отряды, которым также приказывалось открывать огонь по отступающим, если они снова не найдут в себе силы стоять насмерть. Верховный Главнокомандующий ставил советским солдатам, офицерам и генералам в пример вражеских солдат, офицеров и генералов, их уменье воевать, уменье выполнять приказ, в том числе и уменье заставить их жестокими мерами преодолевать страх и опасность гибели.

В приказе № 227 уже не было обещаний скорой победы. Было только одно: «Ни шагу назад! Иначе смерть!» Впервые тогда от этих слов нам всем стало страшно. Впервые тогда все мы отрешились от мысли, что все решится само собой, что сам собой наступит такой момент, когда все мы победным маршем пойдем вперед, когда и враг наш осознает свою неправоту, а немецкие солдаты, рабочие и крестьяне поймут наконец, что они воюют против своих братьев рабочих и крестьян. Теперь не оставалось никаких надежд ни на какую пролетарскую солидарность. Надеяться можно было только на себя. Все это я вспоминаю сейчас так, как это было. И никакие коррективы современных публицистов-демократов на меня повлиять не могут. Не могут они изменить того, что я прочувствовал тогда сам. А вывод у всех был один. Отступать больше было некуда. На фронте нашей батарее приходилось занимать позиции на участках, обороняемых штрафниками. И получалось так, что и сзади нашего орудийного противотанкового расчета стояли заградотряды. И это не вызывало у меня и моих товарищей ощущения несправедливости. Случалось иногда слышать, как на открытом заседании военный трибунал выносил суровый приговор с заменой его исполнения отбыванием в штрафной роте знакомым-однополчанам и даже товарищам. Так, например, случилось с Юрой Календаревым, когда его осудили за то, что он заснул на посту в боевой обстановке. Он совершил проступок, который и другие из нас невольно могли допустить. Его даже после приговора не содержали под стражей. Негде этого было сделать. Он погиб под Молгабеком в штрафной роте, тогда же, когда и мы отбивали у врага этот город, оставленный без боя азербайджанской 34-й стрелковой дивизией. Юра погиб там несколькими днями раньше, а может быть, и в тот же день вместе со своими бывшими, тоже погибшими, однополчанами. Разница состояла в том, что штрафник шел впереди. На братской могиле в этом городе, на памятной доске значится и его имя, солдата, отдавшего свою жизнь за Родину.