Я вспоминаю и другой случай, когда судили при нас двух солдат за самострел. Однажды, когда их рота пошла в атаку под Новороссийском, они задержались в траншее, и сначала один, а потом другой прострелили друг другу руку и потом пошли в санбат. Из госпиталя они вернулись в свой полк, когда его после больших потерь отвели в Краснодар на переформирование. Каким-то образом командиру стало известно, что было на самом деле с этими друзьями в день жестокой атаки. Он отдал их под суд. Обоих за трусость приговорили к восьми годам с заменой на штрафную роту. Там же, на Голубой линии, вместе со всеми они смывали своей кровью свой добровольный позор. Они были старше нас. У них были семьи, жены и дети. Жаль было этих мужиков, но мы знали, что трусость не может быть безнаказанна, что любой из нас, кто не смог бы в себе этого чувства преодолеть, мог быть также осужден. Современные демократы-публицисты утверждают, что человек на войне должен иметь право сдаться в плен. А мы о таком праве не помышляли.
Однажды на направлении нашего наступления, в районе станицы Небержаевская, против нас на господствующей высоте держал оборону немецкий штрафной батальон. Нам говорили, что этот батальон в 1942 году штурмовал наш Севастополь. А мы тогда в районе высоты 141,7 на себе ощутили силу отваги противника в обреченном на смерть отчаянии. Но я еще помню, что задолго до приказа № 227 наш командир полка учил нас брать пример дисциплины и исполнения приказа у немецких солдат. В декабре 1941 года где-то в районе Волоколамска нашими ребятами был взят в плен немец-автоматчик. Он упорно отстреливался, устроившись «кукушкой» в лесу, на сосне. Патронов у него было достаточно. Кассеты висели у него на поясе, и он все стрелял. Ему кричали: «Сдавайся!» А он стрелял. Наконец, его ранили и сбили с сосны. Привели на допрос к командиру группы. Тот стал его допрашивать, спросил: «Почему ты не сдавался? Ты же был окружен!» А он ему ответил: «Мне ефрейтор приказал». Наш командир привел нам этот случай как пример солдатской дисциплины и выполнения приказа не какого-нибудь высокого начальника, а всего лишь ефрейтора.
Вспоминая все, что в моей памяти связано с приказом Верховного Главнокомандующего № 227, я и теперь считаю, что он был тогда необходим. Потому что он исходил не из злой воли диктатора, а из суровой, жесткой необходимости. Дальше уже действительно отступать было смерти подобно. На войне надо было воевать. Так для себя я и мои товарищи восприняли в июле 1942 года суровую правду позора и неизбежность суровой меры наказания.
Из Москвы на оборону Кавказских предгорий и перевалов
19 июля 1942 года от фонтана «Золотой колос» наш полк прошел последний раз по безлюдной территории Всесоюзной сельскохозяйственной выставки и вышел к Северным воротам. Там нас ожидала вереница троллейбусов, на которых мы и доехали до товарной станции Московско-Казанской железной дороги. В тот день все мы, солдаты, да и командиры, не знали, куда едем. Погрузка на товарной станции прошла быстро. За ней наблюдал сам начальник войск генерал Аполлонов. Мне пришлось его увидеть при очень неожиданных обстоятельствах. Мы с ребятами из моего отделения решили на прощание с Москвой выпить бутылку водки, которая оказалась кстати у Коли Макарова. Солдаты для этого дела мы еще были неопытные. Расположились около какого-то пакгауза. Поставили на пол бутылку с закуской. Успели выпить неумело, «из горла». И вдруг из-за вагона прямо на нас вышла группа необычных военных. Среди них был наш командир полка подполковник Сазонов. Во главе группы шел генерал-лейтенант Аполлонов. Но мне кажется, там был и некто постарше. По звездам в генеральских петлицах я установил, что это был армейский комиссар первого ранга. Вспоминая эту сцену, я все время думаю, а не Мехлис ли был этим армейским комиссаром? Совсем не готовы мы были к встрече с таким высоким начальством. Но у нас хватило все-таки солдатской смекалки спрятать пустую бутылку, сделав вид, что собрались мы здесь по малой нужде и быстро исчезнуть под вагоном.
До Саратова наш эшелон двигался быстро. Ему был придан самый высокий проходной литер «А». На коротких остановках для смены паровозных бригад не хватало времени получить обед. Только мы встанем в очередь с котелками у вагона с кухней, как уже раздается сигнал: «По вагонам!» Позавтракать и пообедать успели только в Саратове. И то, и другое было выдано в один котелок. Тут же, в Саратове, нашему полку дали пополнение – роту курсантов Петергофского пограничного училища, офицеров политсостава. С некоторыми курсантами пришлось вскорости познакомиться как со своими командирами. По ходу движения эшелона командование продолжало доукомплектовывать и реорганизовывать подразделения. А за продвижением эшелона лично следил начальник войск генерал Аполлонов. В Саратове на перроне мы снова увидели его могучую фигуру. Мы недолго стояли здесь на проходном пути.
Кроме курсантов-пограничников к нашему эшелону в Саратове подцепили платформы с противотанковыми пушками. И сразу же возникло новое боевое подразделение полка – истребительная противотанковая батарея сорокопятимиллиметровых пушек «Прощай, Родина». Командиром батареи был назначен старший лейтенант Муратиков, недавний командир легендарной спецроты. Это он был зачинателем войны на рельсах между городами Калужской области Калуга – Киров – Людиново в феврале 1942 года. До войны он работал бухгалтером в московской сберкассе, а еще раньше проходил действительную службу в конно-артиллерийском полку. Теперь его и назначили с учетом этой специальности. В батарею он в основном отобрал своих бывших партизан из спецроты. Не думал я тогда, в Саратове, что тоже попаду под его команду и стану даже его коневодом. Некоторые мои товарищи тоже оказались в артиллеристах. Поступило необычное пополнение и в нашу роту, и в наш взвод, и даже в мое отделение. Это были сержанты, откомандированные в полк из каких-то других частей. Ко мне, под мое начало, попал старший сержант Панченко. Человеком он оказался подловатым и сразу же начал против меня вести нехитрые интриги. Я это видел. Он по любому поводу подвергал критике мои командирские поступки и докладывал о них взводному Миронову. Доносы, как говорится, падали на унавоженную почву. В интригах я был не силен. Был простодушен, откровенен и по-мальчишески не сдержан, особенно в случаях несправедливости вышестоящего взводного. Все это сломало мою «карьеру». Где-то уже около Астрахани я был освобожден от должности, и командиром отделения стал старший сержант Панченко. Но я не намерен был ему подчиняться. Дело могло плохо кончиться. А пока из Саратова мы переехали Волгу и уже заметно медленнее поехали вниз по старой однопутной Рязано-Уральской дороге к Астрахани. Но и теперь мы еще не знали, куда мы едем. Думали, что под Сталинград. Очень скоро на разъездах мы стали встречаться с санитарными поездами, битком набитыми ранеными красноармейцами. Из вагонов доносились стоны и просьбы о помощи. Просили пить, просили позвать доктора или сестру, просили поправить бинты или вовсе непонятное – поправить мучившую дикой болью уже потерянную ногу или руку. Медперсонала в этих стонущих от боли и жажды эшелонах было мало. Сестры не успевали откликаться на просьбы раненых. А мы выскакивали из своих вагонов, бегали вдоль встречного состава и делали что и как могли.
Раненые были из-под Сталинграда. В конце июля и начале августа лето здесь было обжигающе знойным. Мы, здоровые и молодые, сами мучились от жажды. А каково же было раненым? Из вагонов, кроме стонов, тянуло незнакомым нам смертным запахом. Я был поражен, увидев в одном из вагонов раненых, как бы распятых в специальных станках с раздробленными руками, ногами и искореженными позвоночниками. Они ничего не могли сделать, они ничем не могли помочь себе сами, они только тяжело стонали. А мы не знали, чем им помочь. Стояли и смотрели и впервые стали понимать, что скоро наступит и наш черед. Некоторые раненые спрашивали, куда их везут и скоро ли кончится эта страшная знойная дорога. Мы говорили им, что скоро, очень скоро они приедут в Саратов и там им будет легче. Наш паровоз давал гудок к отправлению. Звучала команда: «По вагонам!» Мы медленно проплывали мимо раскрытых дверей немилосердных вагонов с красными крестами. А на следующей станции снова встречались с такими же. Однажды я прочитал знакомое со школьного детства название станции – «Эльтон». Вспомнились уроки по экономической географии и, как строчка из веселенькой детской скороговорки, словосочетание: «Эльтон, Баскунчак – два соленых озера». Тогда, в детстве, они представлялись мне котлованами с окаменевшей белой солью. Но теперь на станции Эльтон я не увидел ничего похожего. Против нашего вагона, загораживая вид на застанционную заволжскую пустыню, снова стоял знакомый нам состав с красными крестами, и снова слышался стон. И снова из-под водяной трубы мы с котелками бегали вдоль стонущих вагонов, утоляя жажду раненых солдат. Приходилось делиться и сухарями. А потом, вернувшись в свои вагоны, мы, как по команде, вдруг все вместе нараспев стали повторять: «Эльтон, Баскунчак – два соленых озера». Всем оказалось знакомым это словосочетание, помогшее нам когда-то в школе запомнить природную, естественную и экономическую особенность заволжского края. А теперь он открылся нам диким и голым, с пожухлой от жары колючей растительностью, над которой маревом колыхался раскаленный воздух. Никаких селений ни справа, ни слева, ни по ходу движения не было видно. Удивление вызывали лишь верблюды, невесть откуда пришедшие к железной дороге и удивленно провожавшие нас своими умными печальными глазами.
Лишь только в самом начале нашего движения за Волгой, сразу за городом Энгельс, нас удивили необычные для этих бедных мест благоустроенные озелененные поселки колонистов автономной республики немцев Поволжья. Дома их с чистыми белыми стенами, под розовыми черепичными крышами, обсаженные фруктовыми деревьями, с цветниками перед окнами, огороженными выкрашенным в разные цвета штакетником, производили впечатление праздничного порядка и благополучной обустроенной жизни в этом диком и знойном и летом и зимой краю. Но в те дни людей в домах, садах и палисадниках не было видно. Да их и вовсе не было там. Незадолго до нашего проезда их выселили в такие же пустынные, дикие и труднодоступные казахстанские и алтайские степи. Власть наша опасалась тогда возможных враждебных действий со стороны наших российских немцев в связи с приближением к Волге фашистских войск.