ованным к морской качке. В недалеком детстве я любил качаться на качелях в Останкинском парке. Мы ходили туда с ребятами на детские аттракционы, и я «прокачивал» на качелях все копейки. Может быть, тогда я и натренировал свой вестибулярный аппарат?
Но, кроме меня, были и другие, кого морская болезнь не свалила. Они в это время выполняли какую-то странную работу. Ими командовал капитан нашего «Красноармейца», который стоял на мостике и громко, в зависимости от крена парохода, кричал: «На правый борт! На левый борт!» И ходячие солдаты по этой команде бегали с борта на борт для того, чтобы ограничить опасный крен и, может быть, предотвратить опрокидывание корабля. Капитан меня тогда вдохновил своим отважным видом. Он держался за штурвал – рулевое колесо. Был он в форменке, а на ней были два ордена: один – Боевого Красного Знамени, а другой – Трудового Красного Знамени. Я догадался тогда сразу, что наш капитан был героем Гражданской войны. По его команде я тоже стал бегать по палубе, и мне было даже весело.
На капитанском мостике, под ногами капитана, на полу сидели, свесив босые ноги, три наших офицера – старший лейтенант Кузнецов, старший лейтенант Андреев и старший лейтенант Механик. Все они были известными спортсменами-гиревиками. Накануне войны Израил Механик, известный в стране штангист, побил мировой рекорд то ли в рывке, то ли в толчке, то ли в жиме, то ли в общей сумме. Мы все его знали и уважали. Но более всего уважали его за боевые дела в лесах Подмосковья. С нами на пароходе он плыл в должности командира третьей роты. Кузнецов был тоже штангист, мастер спорта. В том же виде спорта выступал и Андреев. И тот и другой были из тех немногих наших гиревиков, которые умели выжимать и держать крест двухпудовыми. А в полку они были штабными офицерами. Они были друзьями и всегда ходили парой. Один был высок и широкоплеч, а другой тоже широкоплеч, но вдвое меньше ростом. Потешная и веселая всегда была эта пара. Оба они погибли в 1943 году на Кубани. А Израил Механик получил пулю в ногу от чеченского бандита, когда стоял на обороне перевала в горах Большой Чечни, где-то в Аргунском ущелье, вскоре после нашего прибытия на Кавказ. Пуля угодила ему в пятку и оборвала его спортивную карьеру. Но ротой после излечения хромающий рекордсмен мира продолжал командовать.
А в тот страшный штормовой день в сером, безбрежном Каспийском море-озере эта веселая спортивная троица сидела, свесив босые ноги, на полу капитанского мостика и веселила нас своими шутками. Они попеременно как бы вели спортивный комментарий с капитанского мостика, замечая все наши неуклюжие движения в беге с борта на борт. Пока меня не развеселили шутки старлеев, я находился в оцепенении сковавшего меня страха. Я ждал, что вот-вот волна или накроет нас, или опрокинет нас в пучину морскую. После первой же волны, прокатившейся по палубе, я промок до костей и в отчаянии искал хоть что-нибудь, за что можно было бы зацепиться. Но зацепился только за поручни невысокого палубного ограждения и оказался на краю бушующей морской неукротимой и страшной стихии. Все бегали, а я стоял, не в силах оторваться от трубы ограждения. Но потом все-таки оторвался и стал, спотыкаясь, бегать со всеми. Так произошло преодоление себя и страха. Старлеи шутили над нами, а мы, как могли, шутили над ними.
На корме нашего «Красноармейца» находились поваленные морской волной кони кавалерийского взвода разведки и недоуменно смотрели на нас своими большими и виноватыми глазами. Они-то уже точно не понимали, что происходит. И все силились встать. И когда это им почти удавалось, пароход вдруг обрушивался вниз. Накатывалась волна, и кони снова падали, обессиленные и беспомощные.
Им не помогали шутки наших старших лейтенантов, а их хозяева корчились рядом от морской болезни. Кони жалобно вздыхали, но никто не спешил к ним на помощь. Пробегая мимо трапа, спускающегося вниз, в трюм, я вдруг увидел ползущего оттуда Володьку Шленского. Он вместе с нами пришел в полк, но уже в нем был знаменитостью. Таким его сделал мировой рекордсмен-штангист старший лейтенант И. Механик. В нашей полковой самодеятельности он выбрал Володьку себе в акробатического партнера. Уж больно здорово у них получался выход в стойку в руках. Выступали они как профессиональные заправские акробаты. Володька крутил сальто, делал кульбиты. А рекордсмен-штангист легко вскидывал его над головой и в руках, и на одной руке, и ногами на руках. Физически Володька был крепок и ловок. А вот тут, на «Красноармейце», морская волна так его укачала, что и узнать его сразу было невозможно. Я помог ему преодолеть последние ступеньки трапа. А приятель настолько ослаб, что и говорить ничего не мог. Поэтому я предложил ему пойти со мной в с ал он-санчасть. Там я уложил его на наш линолеумный пол, да и сам тоже прилег рядом. И вдруг произошло такое, что враз вылечило и меня, и Володьку. На нас под ударом волны обрушилась лакированная под дуб или под орех великолепная стенка салона. Нас окатило морской водой. Очнувшись от дремоты и ничего не понимая, я только увидел, как мой котелок, поднятый мощным потоком воды, понесся как кораблик по салону прямо в коридор и через открытую дверь на палубу. А оттуда с той же водой он исчез за бортом. Так я надолго остался без котелка. А на кожаном диванчике вдоль стенки салона сидели на корточках двое вчерашних солдат-кашееедов и, бормоча молитву, крестились. Это удивило меня, пожалуй, не меньше, чем то, что наделала морская стихия. Сейчас креститься стали все, даже бывшие секретари обкомов и члены Политбюро. А в нашу комсомольскую, советскую юность такое увидеть можно было только в церкви. А уж осеняющего себя крестным знамением солдата увидеть было невозможно. Позже я не раз встречал таких солдат с крестами и ладанками, с молитвою. Я их не осуждал. Это, как правило, были уже немолодые солдаты из глубокого деревенского запаса. Но тех двух кашеедов я помню и сейчас.
Мы с Володькой, как по команде, вскочили на ноги. И сделали это вовремя, так как на нас, сорвавшись с привязи на обратной волне, скользило черное пианино. Мы успели отскочить в сторону, а пианино стремительно понеслось к той стенке, у которой на диване на корточках крестились кашееды. От пианино отлетали черные лакированные крышки. Оно гудело. Жаль, что мы не знали с Володькой нотной грамоты и не смогли записать издаваемые звуки в нотах. Может быть, они могли бы стать сигналом – вступлением к какой-нибудь героической или трагической увертюре. Володька схватил меня за руку и, когда пианино в очередной раз пронеслось мимо нас, с криком «Пойдем отсюда» увлек меня через коридорчик на палубу.
А там все еще продолжались гонки от борта на борт. Кругом бушевала морская стихия. Мы с Володькой были мокры. Морская купель и окрестила, и вылечила нас. Наступал вечер. На горизонте вдруг вспыхнул маяк. А нам показалось, что это прожектор. Его свет никак не подбодрил нас, не обнадежил. Наоборот, он подчеркнул огромное расстояние, отделяющее нас от берега. Не верилось, что «Красноармеец» когда-нибудь подгребет к нему своими колесными плицами. Это сомнение усилилось, когда на мой вопрос, обращенный к матросу: «Часто ли случались с ним такие штормы?», он откровенно и с таким же страхом перед стихией ответил, что в такой шторм он попал сам впервые в жизни и что «Красноармеец» никогда до этого не выходил в открытый Каспий. Он всего лишь был волжским прогулочным пароходом. А матрос-то возрастом не отличался от нас. До сих пор не могу объяснить, как нашему капитану-волгарю все-таки удалось довести свою речную посудину через Каспий до Махачкалы. Одно мне ясно и памятно: на груди его были два ордена Красного Знамени – Боевого и Трудового. Видимо, отвага, самообладание и уменье держать корабль на волне, и спасли нас тогда. Мы и не заметили, что уж близко подошли к маяку.
Была уже ночь. В порт к причалу нас не пустили. Волна и тут была опасна. На рейде мы встали на якорь. Я вернулся в салон и там дождался утра. На рассвете нас подвели к причалу. Началась выгрузка на берег. Мы прибыли в Махачкалу.
Когда с качающейся палубы парохода мы сошли на земную твердь, всем нам показалось, что и она колышется под нами. Мы все пошли, широко расставляя свои пехотинские солдатские ноги. Вот тогда и я, и мои товарищи поняли, почему у моряков такая особая походка, в раскачку, широко расставленными ногами. Из порта мы поднялись на немощеную площадь. Она оказалась центром города. Нам показалось, что это просто пустырь. Помню, что на ней стояли два одноэтажных здания, не похожие ни на жилые дома, ни на официальные учреждения. Все кругом было серым-серо. Шторм на море еще продолжал бушевать. Небо было в рваных тучах. А нам в лицо дул сильный ветер. Он нес на нас облако пыли, в которой попадались и довольно крупные камешки. Пришлось пилотками загораживаться от них, попадавших в нас, как из рогатки. Больше ничего про Махачкалу рассказать не могу. Второй раз побывать в ней не пришлось. Лишь однажды, в 1953 году, ночью я проехал мимо этого города поездом Москва – Баку. Из окна вагона я увидел все ту же пыльную площадь, а штормовой ветер так же пылил серым песком.
Тогда, в июле 1942 года, здесь нам предстояла перегрузка снова в железнодорожный эшелон. Его тоже пришлось ждать двое или трое суток. Все это время – и дни и ночи мы провели на пляже неподалеку от железнодорожной станции, на рельсах которой в течение этих дней железнодорожники собирали нам состав вагонов и платформ.
Батальон, сошедший с Богом спасенного прогулочного транспорта, со всем своим снаряжением и имуществом расположился походным, бивуачным порядком вблизи железнодорожной станции. Там же неподалеку был и городской пляж. Хороший был этот пляж, мелководный. Можно было, не боясь штормящего моря, спокойно барахтаться в воде даже тем, кто не умел плавать. Одно было плохо – уж очень грязно было на пляже. И вообще весь город Махачкала запомнился мне грязью, неопрятностью и мухами.
Уже на второй день среди нас появились заболевшие расстройством желудка солдаты. Теперь эта дорожная болезнь будет сопровождать нас до самого фронта. Там она сама по себе исчезнет.