Конную тягу в расчете обеспечивали ездовой Алексей Артемов и повозочный Чумичев. Почти все мы в приведенном составе расчета встретились впервые. Маленький коллектив наш еще не сложился, но работа, которую мы начали по оборудованию позиции, уже нас соединила. Никто из нас артиллерийского дела не знал. А научить нас должны были старшины – пограничники, курсанты Политического училища.
Командир наш Андрей Белый по гражданской профессии был музыкантом. До призыва в армию в 1939 году он учился в Москве в музыкальном техникуме игре на флейте. Фамилия-то у нашего командира была известная, большая. А сам-то он был человеком маленького роста, с маленькими несильными руками. Симпатий к себе он не вызвал. И голос у него был немужественный. Вскоре мы почувствовали его ехидный и злой характер. А он столкнулся с нашим неукротимым юношеским, еще детским, упрямством, замешанном уже на партизанской вольнице нашего добровольческого истребительного полка. Старшина Белый пытался нас учить верности Родине. А мы это уже успели доказать делом раньше него. Он пытался донять нас строгостью в службе. А мы это уже знали тоже до него. Он требовал к себе уважения, а мы не искали для этого ответных поводов. Уж больно ехиден и надменен был этот несостоявшийся музыкант по отношению к нам. Его преимущество перед нами состояло в четырех старшинских треугольниках. Артиллерийское дело он знал так же, как и мы. Но и постигали мы его гораздо успешнее, так как таскать пушку, чистить ее, следить за всеми ее частями и их боеготовностью приходилось нам. Наш старшина Белый был еще и белоручкой.
Совсем другим человеком был другой старшина и другой Андрей, наш первый номер, наводчик Сухов. Он был старше и обстоятельнее Белого. Рождения он был 1918 года.
Призывался на действительную в 1938 году и в 1941 году должен был уже демобилизоваться. Война бессрочно отложила его возвращение в Сибирь, на Алтай, откуда он был родом. До офицерского училища он служил в конвойных войсках и много успел увидеть такого, чего не все могли знать. Рябой и некрасивый, он вызывал к себе наше уважение и любопытство умением рассказывать, умением слушать нас, товарищеским вниманием к нам и еще умением петь песни. От него я унаследовал тогда большой запас украинских песен, да таких, каких встречавшиеся мне потом самые «щирые хохлы» и сами-то не знали. Вообще-то Андрей Сухов был вовсе не старшиной по званию, а замполитрука. Была такая должность и звание в ротах. Так вот Сухов, несмотря на то что он не кончал никаких школ политграмоты, несмотря на то что он был деревенским парнем из далекого алтайского села, политически был подкован, был в курсе основных современных проблем, умел доходчивым языком разъяснять их нам, десятиклассникам. А главное, он имел большой опыт многолетней службы в армии. Способнее всех он оказался и в постижении артиллерийского дела. Пройдя инструктаж у самого старшего лейтенанта Муратикова, Андрей Сухов очень быстро усвоил механизм взаимодействия всех частей орудия. Научился разбирать и собирать его ударную часть, освоил прицельное устройство. И всему этому он учил и нас. Мы быстро привязались к нему, как к доброму дядьке. Он разрешал нам просто называть себя Андреем. В нем мы почувствовали и свою защиту от злого прохиндейства Белого. Сухов не скрывал своего к нему более чем критического отношения. Мыто все считали, что командиром орудия должен был бы быть назначен он, Сухов. Да и сам он не обнаруживал желания подчиняться флейтисту. Он ценил себя гораздо выше. Между двумя старшинами установились неприязненные отношения. Случались и столкновения. Но Сухов был более сдержанным. А Белый накапливал подлые замыслы и против нас, и против своего однокашника. Нам всем повезло. Не пришлось нам под командой Белого встречать танки противника. Осенью 1942 года всех курсантов-саратовцев вернули в училище доучиваться. Мы легко распрощались с Белым. А с Андреем Суховым сумели на память сфотографироваться. Фотография у меня цела до сих пор. Мне на ней не было еще восемнадцати, а Сухову шел еще только двадцать пятый год. Его я больше никогда не встречал. А Белого встретил однажды после войны на стадионе «Динамо». По его роскошному костюму было видно, что в жизни он устроился. А по надменной и ехидной улыбке и взгляду на меня, студента, я понял, что подлых черт своего характера он не утратил. Он был в окружении офицеров КГБ. Видимо, и сам он принадлежал к той же службе. А в бою на фронте он так и не побывал.
Как бы ни было, а расчет наш орудийный боевой единицей стал. Мы очень быстро на указанном месте откопали поворотный круг для орудия, вырыли капонир для него, ровик-укрытие для себя и для снарядов. И после этого все больше и больше совершенствовали свою позицию. Скоро мы превратили ее в долговременное земляное укрепление (ДЗОТ). Затем вырыли для себя землянку, соорудили в ней печку, откопали погреб для снарядов. Все эти части позиции были соединены ходами сообщения. Начавшееся осеннее ненастье не застало нас врасплох. Пока мы строились сами, впереди нас грозненские женщины и девушки копали глубокий противотанковый ров. Работа была трудная, тяжелая. Земля здесь была непростая и не поддавалась простой лопате. Вообще здесь, в батарее, я понял цену лопате. Она спасала нам жизнь. И мы ухаживали за ней не меньше, чем за пушкой. Копать потом приходилось много и часто при сменах позиций. И каждый раз все приходилось делать сначала и в полном объеме. А под Грозным просто лопатой землю взять было нельзя. Свободно снимался слой на один штык. А дальше шла спрессованная галька. Ее можно было бы, наверное, пройти отбойным молотком. Мы же действовали киркой с насаженной на один ее конец лопатой. А после гальки начиналась какая-то серая твердая земля, похожая на цемент. Каждый день мы или копали, или учились боевой службе у орудия. Наш орудийный расчет входил в систему батальонного опорного пункта, организованного справа и слева от шоссейной и узкоколейной железной дороги из Грозного на Катаяму.
Но мы успевали еще и на свидания к девушкам, работавшим на противотанковом рву. Завели мы там себе подруг. Удачливее всех в этом деле был наш Андрей Сухов. Мы-то все еще оставались несмышлеными телятами, а Андрей нашел себе сразу подходящую пару и ей доставил удовольствие и себе дополнительный приварок. Перепадало от их любви и нам, но за это приходилось нам служить в качестве его охраны и связных. Однажды мне с Костей Бычковым пришлось выполнять его поручение, которое обернулось и смешной и несмешной совсем историей. Было это в начале ноября, может быть, даже 6 ноября. Работы на рву уже закончились, и несколько дней между Андреем и его любезной не было встреч. И тут выдалась оказия. Командир расчета поручил нам с моим другом Костей Бычковым съездить в тыл нашего батальона и получить там все, что нам полагалось из обмундирования, по зимнему плану. Ехать было не близко, на правый фланг обороны, а совсем точнее, на консервный завод. Ехать мы собрались верхом на лошадях. День тогда начинался предпраздничный. Служба по обороне требовала особой бдительности, так как враг имел обыкновение в такие наши праздничные дни портить нам настроение. Лошадей, конечно, хороших нам ездовые не дали. И поехали мы на двух старых меринах. Ехать-то приходилось по казачьим окраинам Грозного и нам очень хотелось поприличнее выглядеть перед казачками. А мерины наши совсем об этом не думали. Они шлепали по размокшей от дождя черной дороге своими старыми копытами, низко опустив совсем не гордые свои конские головы. Я, однако, все время старался держать повод накоротке и все время поддерживал его, понукая старичка взбодриться. Иногда даже удавалось перевести его с шага на рысь. А мой друг Костя Бычков коня не трогал. Он у него шел сам по себе, тихим шагом. А седок задумчиво торчал на его спине. Сзади у него, как радиомачта, возвышалась длинная наша драгунка образца 1891–1894 года.
Костя был у нас поэт и, может быть, сидя на коне, сочинял какие-нибудь стихи. Вид у нас был необычный, не казачий. И все-таки казачки обратили на нас внимание. Одна из них даже воскликнула: «Гляньте, бабы! Какие лихие казаки к нам приехали!» Я-то понял, что это была насмешка. И все же старался хоть кое-как, но проехать мимо насмешницы на рысях. А Костя от меня все отставал. А молодые казачки продолжали от улицы до улицы комментировать нашу «казачью посадку». Наконец, мы доехали до консервного завода. Но тут оказалось, что батальонное тыловое начальство зимнее обмундирование не получило со складов полка. И нам, не солоно хлебавши, пришлось поворачивать назад. Но я совсем, было, забыл сказать о самом главном в этой истории. Андрей Сухов, в тайне от командира, попросил меня заехать к его любезной и отвезти ей письмецо. Адрес был на нем указан. Но, оказавшись у консервного завода, я понял, что улица, на которой жила дама сердца нашего наводчика, улица Партизанская, совсем нам не по пути. Чтобы на нее попасть, надо было с завода ехать совсем в другую сторону, Но что было делать? Посоветовавшись с Костей, решили просьбу доброго Андрея Сухова все-таки выполнить. Вообще-то мы с моим попутчиком надеялись, что за доставленную весточку с передовой обороны будем по-праздничному чем-нибудь вознаграждены.
Поехали дальше. И опять по казачьим окраинам и опять с соответствующим комментарием со стороны молодых казачек. А я все старался держать своего мерина на рыси. И когда выехал на Партизанскую улицу, Костю сзади уже не было видно. Он отстал от меня. К дому нашей невесты я подъезжал один. Увидев его крыльцо, я решил хоть как-нибудь произвести впечатление своим молодецким видом. Тем более, мне показалось, что из окна на меня кто-то посмотрел. Я дернул еще раз повод, да еще прижал каблуками тощие бока мерина и на рыси въехал во двор, намереваясь лихо подскакать к крыльцу и ловко соскочить с коня. Но тут произошла катастрофа. Мой мерин вдруг, даже не споткнувшись, прямо перед окнами на виду у хозяев дома неожиданно рухнул на бок. Я успел, правда, вовремя выдернуть правую ногу из стремени и все-таки благополучно соскочить с повалившегося мерина. А он упал и, как мне показалось