Скоро Костя позабавил нас необычным зрелищем. Он принес в землянку кота. Настоящего большого кота. Дело в том, что мы тогда подверглись нашествию мышей. Они сошлись в нашей землянке, словно со всей степи. На случай блокады нам был выдан месячный неприкосновенный запас продовольствия – сухари, крупа, макароны, сахар, консервы. Все это было размещено в специальных, сделанных нами, ларях. Вот в этих ларях и собирались степные грызуны. Мы соблюдали запас в неприкосновенности. Если даже и позволяли себе иногда выковырнуть по кусочку сухарика, все равно убыли запаса было не видно. Но мыши точили запас с необыкновенной быстротой. Средств борьбы с ними у нас не было. Ловили по одной мыши. Но разве так их переловишь? И вот наш романтик придумал. Он пошел в станицу и выпросил, а может быть, просто поймал большого серого кота. Мы встретили гостя с удовольствием и решили тотчас пустить его на охоту. Открыли ларь. Там в это время поднялась мышиная карусель. В нее мы и бросили серого. Он как лев поражал мышей ударами лап. Скоро от них в ларе стало тихо. Поверженные валялись бездыханными, а наиболее ловкие исчезли. Дня два наш кот наслаждался охотой. А потом вдруг потерял к мышам интерес. А они снова принялись за наш НЗ. Бывало, можно было увидеть удивительную картину. Кот наш подремывает на крышке ларя. А под крышкой во всю идет сухариная грызня с веселым мышиным писком. Кот кормился теперь из наших котелков. Одним едоком в нашем расчете стало больше. Помнится, Костя Бычков сочинил тогда балладу о коте.
Жаль, не записывал я Костиных стихов и не могу сейчас вспомнить ни одной строчки. Но помню, был и поэт, были и стихи. Помню его рассказы о блужданиях по смоленским лесам весной 1942 года, о гибели на его глазах нашего временного командира роты Артамонова, про то, как много дней их группа шла на восток, питаясь только тем, что успело в ту весну вырасти в смоленских и калужских лесах.
Мы с Костей Бычковым долго служили вместе, до самого конца войны и два года после. Мой друг не дождался демобилизации и поступил на службу в Комитет госбезопасности. Однажды в 1950 году я встретил его в центре Москвы около гостиницы «Националь». Он меня не узнал, а может быть, не захотел узнавать, но я окликнул его. Он остановился, но почему-то встреча со мной его не удивила. А я был рад ей. Говорили, однако, недолго. Он мне сказал, что служит, что имеет звание лейтенанта, что еще не женился и сестер своих тоже замуж еще не выдал, что мать его пока жива, но болеет. А потом, когда мы прощались, он по-дружески, доверительно дал мне совет, никогда на улице ни с кем не здороваться. Я удивился. Спрашиваю: «Почему?» А он пояснил, что я могу случайно поздороваться с человеком, за которым ведется оперативная слежка. И тогда тот, кто эту слежку ведет, переключает свое внимание на встречного человека и начинает следить за ним. Костя дал понять мне, что именно этой работой он и занимается. Совет его я помню до сих пор, но никогда им не воспользовался и бывшего друга своего никогда не встречал. Может быть, и сам он попал под колпак? Но все в конце концов оказалось проще. Недавно один из наших однополчан сообщил нам, что Костя Бычков уже лет десять тому назад умер от самой страшной болезни. Может быть, она началась от той желтухи, которая поразила его в немецком тылу в 1942 году.
До сих пор я так и не могу ответить себе на вопрос, почему немецкое командование, овладев в конце августа 1942 года Моздоком, не развило свой успех в направлении на Грозный. Нефтеносная столица Северного Кавказа была открыта для них. В это время, правда, фашистские войска завязли в упорных боях на подступах к Владикавказу, взяв который, возможно, немецкое командование рассчитывало прорваться в Закавказье. Но не мне об этом было судить.
Мое солдатское дело состояло в том, чтобы подготовиться к бою на указанном нам рубеже. Нам было дано время, чтобы выполнить поставленную задачу. И в короткий срок мы с ней справились. Позицию свою оборудовали в расчете на долговременную оборону. Материальную часть пушки изучили. Катать пушку научились. И даже провели занятия с боевой стрельбой по намеченным ориентирам. Мы ждали врага и готовы были к встрече с ним. Командиры наши организовывали боевую учебу применительно к требованиям боевой обстановки.
Однажды на нашем участке обороны появился командир полка подполковник Сазонов с начальником штаба и другими офицерами. Был среди них и наш комбат старший лейтенант Муратиков. Скоро эта группа приблизилась к нашей орудийной позиции. Наш командир расчета подал нам команду «Смирно!» и четко доложил комполка о том, что расчет занимается по программе боевой подготовки. А комполка тут же подает ему вводную задачу: «Прямо по фронту танки противника». А наш командир в ответ залился громким голосом нараспев: «Орудие к бою!» Мы быстро выкатили орудие из капонира на боевой круг, привели его в боевую готовность. А командир поет дальше: «Ориентир 2, справа 200, танки. Дистанция 1000 метров по головному, целиться в гусеницу, бронебойным заряжай!» Наш наводчик Андрей Сухов через прицел развернул ствол пушки в указанном направлении, дернул рычаг затвора и открыл ствол для приема снаряда, а потом нажал пальцами на лапки экстрактора без снаряда, вернул затворный клин в боевое состояние и доложил командиру: «Готово!» Последовала команда. Наводчик дернул спусковой рычаг, ударное устройство клацнуло в пустое жерло пушки. Мы имитировали выполнение команды быстро, четко и ожидали от комполка поощрения. А он стоит сзади нас и ехидно улыбаясь, говорит нам: «А где же ваш снаряд? А танки-то уже подошли к вашей позиции и сейчас вас раздавят». Так, ожидая похвалы, мы напоролись на замечание в том, что расчет оказался не готов к ведению боя, так как к орудию мы не поднесли снаряда.
Командир полка лично следил за строительством обороны и за нашей боевой учебой. Через несколько дней он снова оказался у нашей позиции. И все повторилось. Только в этот раз мы не подкачали. Когда Андрей Сухов открыл затвор пушки, подносчики уже открыли ящик с боевыми снарядами, а я уже вытащил один из них по команде «Бронебойный!» и успел вытереть с него смазку. По команде «Заряжай!» я бросил снаряд в открытое жерло пушки, затвор автоматически скользнул вверх, в боевое состояние. Но тут комполка истошно закричал: «Отставить!» И еще несколько раз повторил: «Отставить! Отставить!» И даже с укоризной добавил: «Что вы делаете? Разве можно заряжать боевым снарядом?» А мы ему, не скрывая своего ехидства, отвечаем: «Мы действуем так, как вы нас сами учили. Танки-то уже вот-вот нас раздавят». Нас комполка тогда похвалил, а командиру орудия сделал выговор за то, что в расчете не оказалось холостого снаряда для учебных занятий.
Но пушка-то наша так или иначе оказалась заряженной боевым снарядом. По боевому наставлению разрядить ее было можно только выстрелом. В этот раз комполка был вынужден разрешить произвести выстрел. Снаряд наш тогда упал на указанной дистанции и в районе указанного ориентира. За удачный выстрел в конце концов расчету была объявлена благодарность. Итак, к бою мы были уже готовы, но сражение под Грозным не состоялось. Наткнувшись на наш авангард еще в конце августа в районе Малгобека, противник на нашем направлении активной инициативы не проявил. А в конце сентября, видимо, ощутив потерю своей инициативы, он предпринял массированный авиационный налет на промысловые и обрабатывающие районы Грозного. До этого у него, видимо, была надежда взять город окружением, без боя, сохранив весь нефтедобыващий и обрабатывающий промышленный комплекс. Потеряв такую надежду, он двинул на город армаду бомбардировщиков. Произошло это 29 или 30 сентября 1942 года. День тогда был жаркий и солнечный. Часов в 11–12 мы увидели наплывающую на нас из-за горизонта волну черных бомбардировщиков. Они пролетели над нами и где-то сзади нас, на противоположной окраине, в Андреевской долине грохнули первые взрывы, а тут уже налетела и вторая волна, а за нею – третья, четвертая. Бомбежка продолжалась до вечера. Город загорелся. Точнее, загорелись вокруг центра города все промысловые участки, резервуары с нефтью и перерабатывающие заводы. Кругом города поднимались черные тучи.
Очень скоро они заволокли все небо, и солнечный, сентябрьский, еще летний день превратился в серый, осенний. Это были не тучи, то была копоть. К вечеру от нее стало трудно дышать. А ночь наступила такая темная, что двое разговаривающих, лицом к лицу, друг друга-то не видели. Волны налетов фашистских бомбардировщиков прекратились, а взрывы на промыслах продолжались. Это рвались емкости с нефтью, бензином и мазутом. Копоть над городом стояла несколько дней. А необычная ночная темень очень осложнила нашу службу на обороне. В любое время можно было ожидать от противника самое невероятное. В первый вечер начавшегося городского пожара командир послал меня в штаб узла обороны за получением пароля на сутки. Пройти надо было не более полутора километров. А я потратил на это не менее трех часов, так как в темноте надо было не только угадать направление, но и еще опасаться упасть в траншею. Все наше оборонительное поле было перекопано ходами сообщения в полный рост. Сначала я шел, как слепой, вытянув вперед руки, и несколько раз проваливался в траншею. Падал неожиданно и все же как-то умудрялся упасть удачно. Ничего не поломал – ни рук, ни ног, ни ребер. Потом все-таки, чтобы больше не испытывать судьбу, я пополз. Вот так, ползком, добрался до дороги, недалеко от которой стоял недостроенный каменный дом, превращенный в опорный пункт обороны. Я стал покашливать, чтобы обратить на себя внимание сторожевых постов, и поступил правильно. Скоро меня окликнули, и я опять ползком пошел на этот окрик. Оказалось, что я точно вышел на цель, да и еще пришел за пропуском-паролем первым. На обратном пути я еще пару раз падал в ход сообщения, пока не добрался до своей позиции. До сих пор удивляюсь, как я тогда в кромешной темноте не прополз мимо нее. Темнота была абсолютная, а я полз и опять покашливал. На этот мой сигнал меня окликнул знакомый голос Кости Бычкова.