кую, Абинскую, Небержаевскую, Крымскую и закрымские хутора Горшиный, Арнаутский, совхоз «Табак», как форсировали узенькие речушки, берега которых были усеяны трупами наших товарищей. Всего в несколько метров шириной были эти речушки, а нам за их преодоление пришлось платить дорогой ценой. Авиация врага действительно нещадно бомбила нас. Но не только она была нашей бедой. В феврале – марте на нас обрушился холодный, снежный и дождливый ветер «норд-ост». Дороги, поля, склоны невысоких таманских гор превратились в жидкое, непроходимое месиво, маленькие ручейки – в бурные потоки. В этой грязи кони отказывались тянуть наши пушки. Мы тащили их на себе. Помню особенно одну ночь. Вечером мы свернули с размокшей дороги прямо в поле и завязли в жирной, плодородной каштановой кубанской грязи. Целую ночь мы брели, тащили на лямках орудия и вытаскивали из грязи выбившихся из сил лошадей. Вытащив орудие, мы возвращались за повозкой со снарядами. Перед утром остановились. Потом узнали, что пришли мы тогда в Гусеву балку. Там мы должны были стоять в резерве. Смысл этого стояния в резерве так нам и остался неизвестным. Наверное, это ведомо было только главным командирам. Может быть, об этом знал наш командующий 56-й армией генерал Гречко. А мы не знали. Мы мокли и голодали. Главной нашей заботой было накормить лошадей. Только на вторые сутки стояния в Гусевой балке мы сообразили устроить что-нибудь для себя – стали строить палатки из трофейных немецких косяков. Несколькими днями раньше, чем мы пришли в эту мокрую Гусеву балку, я из орудийного расчета был переведен в отделение разведки вместо выбывшего из строя по ранению Саши Героева. От старшины Лукина я получил героевского коня со скромным именем Неважный, клинок и перископ разведчика с ракетницей. Вместе с конем и боевым снаряжением артиллерийского разведчика я еще получил в наследство от Саши Героева его обязанности коновода у начальника артиллерии полка. Им теперь был наш комбат старший лейтенант Муратиков. А командиром батареи стал его бывший заместитель лейтенант Осипов.
Теперь моя жизнь принадлежала моему начальнику и всем его заботам, двум моим коням, моему и коню начальника. До Гусевой балки я имел бравый вид кавалериста. Через одно плечо за спиной у меня был кавалерийский карабин, а через другое – на ремне слева у пояса висел клинок. Теперь я всегда ездил со своим начальником на три метра позади него и должен был всегда поймать повод его коня, если всадник слезал с него. Я не таил тогда своей мальчишеской радости и очень жалел, что не видят меня мои одноклассницы.
Вслед за старшим лейтенантом Муратиковым я гордо рысил на своем Неважном и окрикивал своих друзей, если они попадались мне по дороге: «Эй, пехота, не пыли!» Не было у меня только шпор. Но я собирался их раздобыть. Эйфория гордой радости, однако, скоро поугасла. Происходило это по мере того, как приходило понимание и физические ощущения усиливавшейся нагрузки по новой службе. Да и кавалерийская езда требовала уменья. А пока оно не пришло, от нее оказалось много неудобств, особенно для того места, на котором человеку приходится сидеть. А в Гусевой балке и вовсе положение мое оказалось отчаянным. Полк наш прятался в мокрой, поросшей непроходимым, стелющимся, корявым и жестким дубом балке, как в засаде, для внезапного удара по врагу. Мой начальник, старший лейтенант Муратиков, целыми днями мотался по рекогносцировкам. Мотался за ним и я. На батарею возвращались до нитки мокрыми. Ребята устроили в это время партизанский костер. Нажгли огромное количество жара, а на него положили толстое бревно, которое, разогревшись, источало много тепла, а с ним вместе и едкого дыма. Тепло было всем доступно. Все жались к нему, а дым ел глаза так, что они начинали слезиться. Казалось, что от этих слез мы теряли зрение. Слезы заволакивали глаза так, что все виделось в тумане.
Однажды, воротясь на батарею, я увидел, что ребята наконец соорудили палатку, предварительно выкопав на два-три штыка углубление. Под крышей палатки стало сухо и тепло. Сделали ребята в стенке выкопанной ямки и маленькую печурку и даже вывели из нее дымоход. Разожгли в ней костерок. Получилось что-то вроде камина. Я вполз в палатку. Мне уступили место у камина. Удовольствию не было предела. Я стал согреваться и млеть. А в печурке, в котелке, на всю разведку варилась рисовая каша. Разомлев, я облокотился на печурку, а она под моим локтем рухнула, и котелок накрылся слоем земли. Случилась катастрофа. Разведка осталась без каши.
Сейчас этот эпизод вспоминается если не смешным, то, во всяком случае, забавным. А тогда мои товарищи готовы были съесть меня вместо каши. Я схватил котелок и побежал к бушующей речке. Наверное, тогда я был похож на золотоискателя, когда, наклонившись над ручьем, стал мыть рис. Что-то у меня получилось, какую-то часть земли мне удалось смыть. Мы эту кашу в конце концов доварили и съели вместе с землей. Все-таки заснули мы в своей палатке в ту ночь сытыми. Мать сыра земля нас накормила. А утром была подана команда сворачивать лагерь.
Тогда за несколько дней стояния под дождем и снегом в Гусевой балке все мы ощутили не сознанием, а мокрыми и холодными, да и не сытыми желудками, что значит находиться в резерве. Мы не знали и не видали, чьей воле были подчинены, какое значение имело это стояние во всей обстановке на нашем фронте и что нас ждет впереди. Мы лишь предполагали и ждали, что вот-вот прозвучит команда «Вперед!». И она прозвучала на следующее утро после моей катастрофы с кашей. Но идти нам пришлось не вперед, а назад. Потом мы узнали, что противник опередил намерения нашего командования и где-то обошел какой-то наш фланг. Нам была команда отходить назад за реку Абинку. Предстоял путь недалекого, километров на пятнадцать-двадцать, отхода на наши старые позиции, но он закончился для меня другой катастрофой, гораздо более серьезной, чем все, что со мной происходило до этого.
По команде мы свернули наш лагерь и тронулись из неласковой Гусевой балки. К сожалению, в погожий день в ней побывать не пришлось. Наверное, она порадовала бы своей красотой. По ее склонам рос настоящий буковый лес, а выше него кудрявился колючий и непроходимый стелющийся дуб. Внизу по дну балки в те дни ревел водяной поток разбушевавшегося ручейка. В погожий день он, наверное, порадовал бы нас своим журчанием и холодной, чистой водой. Но всего этого не дано в те дни нам было увидеть и услышать. Мы уходили из балки мокрые, голодные и почти слепые от едкого дыма костров. Все еще сеял дождь, но ветер уже стих. Наше отделение разведки шло впереди батареи. Мы вели коней в поводу. Наш хозяйственный старшина приказал нам навьючить на них мешки с овсом, чтобы не перегружать повозки со снарядами. На грейдерную дорогу через вязкое, мокрое поле мы вышли, когда уже стемнело. Сзади нас все еще преодолевали плодородную грязь наши орудийные расчеты. Дождь к этому времени кончился, и наконец мы увидели на небе звезды. Стало даже подмораживать. Идти стало легче. Нам, разведчикам, приказано было идти самостоятельно до переправы через реку в станице Абинской. Там мы должны были встретить пост-маяк, который указал бы нам дальнейшее направление движения. Ускорив ход по затвердевающей от морозца дороге, мы скоро догнали идущую перед нами 9-ю стрелковую роту нашего полка. С нею мы и вошли в станицу Абинскую, подошли к мосту через речку Абинку. Она тоже продолжала еще бушевать, и несколько опор деревянного моста оказались разрушенными водой. Перед мостом собралась уже колонна автомашин, повозок и пехоты. Саперы ремонтировали разрушенный настил моста. В это время немцы начали обстреливать район переправы. Стоять на месте стало опасно. Но вдруг мы увидели, что наша стрелковая рота, обойдя колонну автомашин и повозок, пошла вперед по только что настланным доскам. Мы попробовали сделать то же самое. Командир послал меня за пехотой. Я взошел на настил и дал знак свистом моим товарищам, что идти можно. Мост я прошел удачно, но, уже сойдя с него на берег, я услышал и почувствовал сильный взрыв слева от меня. Неподалеку разорвался снаряд. Меня кинуло на коня, зашлепали осколки. Вот-вот должен был упасть другой снаряд.
Мне надо было ложиться, но под ногами была грязь. Я уже к этому моменту было подсох и окунаться снова в грязную жижу не хотелось. Я не лег, а только присел. Последовал второй разрыв. Опять зашлепали осколки, но все мимо меня. Взрывов больше пока не было. Я встал и быстро отбежал от моста. Мои товарищи, наверное, оставались еще на той стороне. Но во время второго взрыва я услышал крик шедшего за мной Юры Щекина, тоже разведчика нашего отделения. Он звал своего друга Ивана Елшанова. Я остановился и стал их ожидать. Но никто за мной не шел. Вместо них вдруг со мной поравнялась лошадь. Я разглядел ее. Это была серая кобыла Юры Щекина. Она, наверное, во время обстрела вырвалась из рук хозяина. Подумав так, я успел поймать ее за повод и стал недалеко от моста ждать с двумя лошадьми своих товарищей. А их все нет. Не оказалось у моста и обещанного поста-маяка, который должен был указать направление дальнейшего движения нашей батарее. Шедшая впереди меня 9-я рота уже давно растворилась в темноте, а сзади меня в ней образовалась беззвучная пустота. Я вернулся к мосту, по-прежнему там никого из наших не было. Саперы продолжали стучать топорами. Я прошел вправо от моста и влево от него. Но ни там, ни там ничего и никого не нашел. Покричал. Никто не отзывался. Тогда я принял решение догнать 9-ю роту и двигаться с ней. Примерно через час уже за станицей мне удалось ее догнать. В колонне я нашел командира роты и доложил ему о себе и о том, что случилось. Он разрешил мне идти вместе с ротой. Так, с двумя лошадьми я и пошел в хвосте ротной колонны. А рота скоро свернула с дороги, пошла неровным полем, а потом начался подъем по невидимому склону высоты. И тут я почувствовал сильную боль в ногах. Болели стертые в кровь пятки. Незадолго до этого вместо изношенных сапог старшина выдал мне американские ботинки. Я был рад им. Они были новые, добротные, о толстыми подошвами. Я не обратил сразу внимания на то, что уж больно жесткой и узкой была у этих ботинок колодка. В ту роковую ночь эти ботиночки устроили мне тяжкое испытание.