ом собрании. Я ожидал исключения из рядов. Однако товарищи не только не исключили меня, но и оставили в комсоргах за старые заслуги. А выговор вынесли с приговором – искупить его иными достойными примерами. Я рад был такому исходу, но понимал, что долго еще буду доказывать ребятам, что я действительно не трус и уж вовсе не подлец.
А младший лейтенант Коробка однажды неожиданно заболел расстройством желудка и отбыл с батареи в санчасть. Оттуда он к нам так и не вернулся. Не буду возводить на него подозрений, но в госпиталь-то он ушел в самый разгар боев на «Голубой линии».
История с потерянными лошадьми все-таки получила продолжение через несколько дней. Я уже стал привыкать к их безвозвратной потере и даже начал успокаиваться, но однажды, после того как я залечил сбитые и потертые пятки, вызвал меня в свою землянку старший лейтенант Муратиков, начальник артиллерии полка. Там же находился и комбат Осипов. Я вошел, доложил по всей форме, а он меня по-свойски спрашивает: «Ну что…, ты думаешь лошадей искать? Я что ли буду за них платить?»
А я стою и не знаю, что ему ответить. Ведь я думал, что все прошло и ушедшего не вернешь. Раскрыл рот, а старший лейтенант меня опередил: «Возьми у старшины двух коней из-под повозки и вместе с Маратом Ляминым поезжайте, куда хотите, но без лошадей можете не возвращаться!» Я сказал: «Есть!» и вышел из землянки.
Старшина Лукин дал мне старого мерина Гаврюшу, а Марату – кобылку помоложе и постройнее. И мы поехали, «куда глаза глядят». Вдруг из-за поворота навстречу нам вышел мой давний друг, мой бывший командир отделения и земляк старшина Филипп Кириллович Рябинин. Я знал, что совсем недавно он был назначен на должность заместителя командира первого батальона по тылу вместо погибшего лейтенанта А. И. Мельникова. Я рад был встретить старого друга, и он, увидев меня, обрадовался тоже. Оказалось, что он уже знал о моей беде и сразу же спросил меня, не может ли он чем-либо помочь мне. А я возьми да и скажи: «Я еду искать коней. Помоги мне, Филипп Кириллович, выбрать правильную дорогу!» Дело в том, что встретились мы в том месте, где дорога расходилась в три стороны, как в сказке. Старшина вдруг веселым голосом сказал: «Я счастливый на руку, – и добавил, – поезжайте вот по этой». Мы попрощались, и я с моим напарником поехал влево. Фронтовую обстановку мы хорошо не знали и доверились удаче. Дорога шла лесом. Вообще-то я не верил, что мы найдем лошадей, и чуда не ожидал. Ехали мы не меньше часа. И вдруг опять из-за поворота, как в сказке, на лесной поляне увидели четырех коней. Три из них были стреножены, а один ходил свободно. Они спокойно щипали молодую зеленую траву. А неподалеку, ниже поляны, около ручья дымился костер. На все это мы смотрели молча, не выезжая из-за кустов на поляну. Потом переглянулись и сразу поняли друг друга. Я слез с Гаврюши и, взяв два недоуздка, пополз к коням, расстреножил сначала одного – белого, крепенького низкорослого меринка, потом другого – гнедого и тихо-тихо отвел их к Марату. Тот быстро привязал обоих к седлам. Я разохотился и пошел за третьим, вскорости так же тихо я и его привязал к своему седлу. Четвертого коня я трогать не стал, так как у него была сбита холка, и он был негоден для упряжки. Наконец, я вскочил в седло, и мы сразу ударили в галоп. Скачем по лесу, пригнувшись от веток, и вдруг я слышу сзади топот. Ну, думаю, попались. Кричу Марату: «Гони быстрей!», а топот сзади не прекращается. Поворачиваюсь и вижу: за нами скачет четвертая вороная кобыла со сбитой до крови холкой. Так галопом мы доскакали до той счастливой развилки, где встретились со старшиной Рябининым.
Через два дня я узнал, что Филипп Кириллович Рябинин погиб от бомбы, разорвавшейся на командном пункте первого батальона. Вечная ему память! Знал я, что на родине его, в Залегощи, еще жива была мать. Сам он был холост, а вот получила ли старуха-мать печальную весть, не знаю. Не знаю и того, помнят ли сейчас на Орловщине, в Залегощи, Филиппа Кирилловича Рябинина. Я не забыл и не забуду.
Проскакали мы с Маратом дорогу лихо и быстро и скоро остановились перед землянкой старшего лейтенанта Муратикова. Даже не поглядев на трофей, я влетел в землянку и громко доложил: «Товарищ старший лейтенант! Я нашел лошадей». Сидевший в той же землянке комбат Осипов недоверчиво вскинулся на меня: «Каких лошадей?» и, выглянув из землянки, строго добавил: «Отведи их туда, где взял». Но старший лейтенант Муратиков остановил его рукой и сам вышел посмотреть. Посмотрел и сказал: «Годятся, молодцы!» Только тогда мы с Маратом увидели, что тавро на крупах коней были немецкие. И все равно мы и при этом сообразить не могли, что привели на батарею немецких «пленных» лошадей. А как нам это удалось сделать без шума – я и до сих пор понять не могу. Действительно, легкой рукой оказалась правая у старшины Рябинина. Батарейскому старшине нашему Лукину кони понравились. Особенно понравился крепыш-меринок, его сразу определили коренным в орудийную упряжку вместо заболевшего гнедого. Пришлось только маскировать его от его бывших хозяев трофейными камуфлированными накидками. Наш ездовой Леша Артемов быстро приручил «немца» и называл его русским именем «Федя». На тавро у меринка была выжжена немецкая буква «F». Хорошим работягой оказался трофейный меринок Федя. Нашу пушку он вытаскивал из любых болот и трясин.
Так мы с Маратом Ляминым восполнили понесенную по моей вине конскую убыль на батарее, да и еще подарили двух коней нашей санчасти. Конями-то я рассчитался со своими командирами. А перед товарищами – еще нет. Все еще оставалось впереди.
После отхода от Гусевой балки мы несколько дней стояли неподалеку от станицы Абинской. Заканчивался непогожий, с норд-остами, дождливый, снежный и холодный март. А в апреле стало тепло и солнечно, прикубанские сопки зазеленели. Вокруг запахло настоящей чесночной колбасой: это в рост пошла черемша. Она источала такой запах, что он и ночью будил нас. С подвозом продуктов тогда дела обстояли сложно. Паек был скудным. Все время хотелось есть, а тут еще кругом разлился этот чесночный дурман. Мы, как стадо овец, бродили по склону сопки и прямо с корнем рвали нежные зеленые стебельки черемши и ели их до тошноты. Сытости съеденные стебельки не давали, и чем больше мы их ели, тем больше хотелось есть. До этого случая мне никогда не приходилось не только есть эту траву, но и видеть, как она растет. Когда-то в детстве я читал в какой-то книжке про путешественников на Дальнем Востоке и с тех пор считал, что черемша растет где-то на забайкальских сопках, что древние племена удэге употребляли ее как лекарство от цинги. И только теперь на прикубанских сопках я узнал, что черемша – это всего лишь дикий чеснок. Может быть, знакомство состоялось вовремя, и черемша оказалась полезной мне и моим товарищам не столько как еда, не для сытости, сколько для профилактики весеннего авитаминоза. Может быть, она помогла мне тогда быстро пережить одолевшие, было, меня ячмени на глазах. Тогда это лекарство досталось нам бесплатно и в удовольствие и в наказание, возбуждая в нас дикий аппетит. К чесночному дурману очень хотелось добавить хоть корочку хлеба. А ее-то в тот момент и не хватало. И кто бы из нас тогда, ползая по склонам сопки в поисках молодых стебельков черемши, мог подумать, что эта дикая травка станет дорогим деликатесом, одним из дорогих продуктов на современных городских рынках. Черемша-то, наверное, и поныне густо зеленеет веснами на склонах кавказских сопок. Добыча этого товара не требует каких-либо капитальных затрат на уборочные механизмы, кроме нехитрого ручного труда. Торговля этим товаром, по крайней мере, безубыточна. Торговцы «северо-кавказской национальности» ничем не рискуют на рынке. А мы в ту весну сорок второго рисковали быть подстреленными немецкими снайперами или подорваться на заминированных склонах прикубанских сопок, вкусно дурманивших нас чесночным духом. Скоро, однако, этот рискованный искус сменился новыми запахами расцветших кубанских садов и лесов.
Мы снова двинулись навстречу врагу. В конце апреля на нашем направлении начались попытки прорыва «Голубой линии» немецкой обороны. Мы снова форсировали реку Абинку и по узким грунтовым дорогам, пересекая пологие, а иногда и крутые, поросшие лесом, склоны Таманских высот, двинулись в сторону знакомой Гусевой балки. Когда мы с гребня очередной высоты увидели ее внизу, у себя под ногами, то перед нами возникла совсем другая картина, чем в снежную мартовскую круговерть. Гусева балка расцветала розовыми, белыми, лиловыми лепестками цветов диких груш, яблонь, алычи, кизила и еще каких-то незнакомых нам плодоносных деревьев. На дне балки журчала чистая безымянная речка. Помнится, эта прекрасная весенняя кубанская картина открылась нам ранним утром 1 мая 1943 года. Полк наш разворачивался в направлении станицы Небержаевской. Мы шли за первым батальоном. На спусках и подъемах мы, как всегда, поприотстали, но поприотстал от нас и наш собственный тыл. А надо было кормить коней. Имевшийся у ездовых запас был уже израсходован. Да и люди тоже хотели есть, но и для них корма тоже не было. Однако на наше счастье попалась нам здесь заблудившаяся походная кухня с кашеваром. Он был даже не из нашего полка. Каши, которую он сварил еще ночью, был полный котел, и повар боялся, что она вот-вот скиснет. Мы предложили ему свою помощь и быстро опорожнили его котел. В этом нам помогли ребята из первого батальона. Они вышли на нас из леса. Это был взвод Володи Логинова моей бывшей первой роты. А за ним появился и взвод тоже давно знакомого Миши Котенко. Мы пригласили и их к чужому котлу щедрого повара.
Ребята рассказали нам, что в эту ночь они вышли из-за линии фронта. Оказалось, что наши полковые командиры вспомнили свою тактику боевых групп в Подмосковье и решили попартизанить в кубанских лесных горах. Я рад был неожиданной встрече со своими товарищами по первой роте. Они все были возбуждены и не скрывали радости от успешно проведенной вылазки. Кашу мы съели быстро и разошлись со встреченными друзьями в разные стороны. С некоторыми из них я уже не встретился никогда. Вечером мы узнали, что в тот же день и Володя Логинов, и Миша Котенко были убиты. А нам до вечера была еще своя дорога, и кое-кто из нас тоже до него не дошел.