С рассветом жизнь у нас замирала. Мы наблюдали за местностью осторожно в бинокль и готовы были сразу встать у орудия. Оно в капонире было развернуто в сторону неприятеля, и огонь можно было открывать прямо из него. Так целый день мы попеременно дежурили с биноклем, ведя между собой разговоры на разные темы. С напарником – Сашей Левченко – мы были одногодки и одноклассники, то есть десятиклассники. Он родился и жил до войны под Москвой в Михнево. Образ жизни наших родителей был схожим. Поэтому, начиная вспоминать о чем-то домашнем, мы находили очень много общего. Очень любили мы с Сашей рассказывать друг другу о наших мамах и особенно о том, какие вкусные обеды они готовили, какие пекли пироги по праздникам. И каждому из нас вспоминалось какое-то особое блюдо, секретом приготовления которого владела только моя или его мама. Тема возникала не случайно, так как, сидя в засаде, пищу мы получали только один раз в сутки, ночью, когда становилось возможным доставить ее незаметно для противника. Старшина сразу привозил нам и завтрак, и обед, и ужин. И все это умещалось в одном котле. Привозил старшина и фронтовые сто грамм. Мы и завтракали, и обедали, и ужинали, таким образом, ночью, до рассвета. На этот момент мы вылезали из своих нор, общались с соседями, ходили друг к другу в гости, обменивались информацией о наблюдаемых целях. Иногда к нам вместе со старшиной приходил наш парторг – сержант Куявский. Его фамилию мы из-за озорства произносили несколько иначе. Он рассказывал нам о текущих политических событиях, о сводках Совинформбюро, о положении на нашем и на других фронтах, поднимал наш патриотический дух. Помню до сих пор, как он с пафосом восклицал: «Ми – гус-ский нагод!» Отговорив свое, Куявский спешил уйти с наших позиций в тыл. Но мы все задавали и задавали ему вопросы, чтобы как можно дольше, до рассвета, удержать его на переднем крае. С рассветом от нас можно было уйти только с большим риском быть подстреленным. И мы уговаривали парторга не рисковать, остаться с нами до вечера. Жестокая, конечно, это была шутка. Но нам забавно было наблюдать за переживаниями этого человека, намного старше нас по возрасту. Нас смешила обычная человеческая слабость. Мы забывали при этом, что в 1941 году Куявский ходил на боевые задания в тыл врага. А теперь нам доставляло жестокое удовольствие видеть, как наш парторг убегал с наших позиций, резво, не по возрасту, перепрыгивая через траншеи и воронки. О том, что это был грех, мы не думали. А сейчас я сожалею, что не могу покаяться перед обиженным. Его давно уже нет в живых. Тогда мы были все молоды и Куявский тоже. И он продолжал каждый день с наступлением темноты приходить к нам. Он рассказывал, о чем писала наша дивизионная многотиражка, учил нас брать пример с подвигов наших однополчан, а перед утром торопливо уходил, пока не начинался артобстрел или бомбежка. А мы на целый день залегали в наши ямки.
В один из дней стояния в противотанковой засаде, лежа в окопе, мы почувствовали несколько сильных и беззвучных толчков снизу. Никаких звуков разрывов ни вблизи, ни в отдалении не было слышно. А толчки были достаточно сильными, чтобы их не на шутку испугаться. Сначала мы решили все-таки, что это был взрыв. Но вечером прибывший к нам Куявский объяснил, что в тот день по всей гряде Таманских гор прошли толчки землетрясения до четырех баллов. Ни до, ни после этого случая мне не приходилось ощущать что-либо подобное, кроме известного резонанса в Москве от мощного землетрясения в Молдавии в конце семидесятых годов.
На войне, как на войне, происходили каждый день и артобстрелы, разрывались мины и падали бомбы. И мы, хоть и не без страха, привыкали к ним. Как ни странно, нас больше всего тревожила наступавшая иногда тишина. Она вызывала предчувствие тревоги. Особенно в те дни нам надоедал необычный итальянский штурмовик. Он сбрасывал всего одну бомбу. Но если пилот видел цель, то он попадал в нее почти каждый раз. Сбрасывал он бомбу необычно, на мертвой петле, которую он делал над целью. Бомба отделялась от самолета в тот момент, когда на петле гасилась скорость полета, и бомба летела вниз на цель отвесно, под прямым утлом. Долго мучил нас этот акробат, пока не сбили его над нами зенитчики. По ночам свистели пули. Однажды мне показалось, что буквально мимо моего носа пролетело что-то теплое. Сразу я подумать не успел, что мимо меня пролетела смерть. И я до сих пор помню то теплое роковое дуновение.
Открывать огонь из засады нам разрешалось только в том случае, если пойдут танки. Но контратака противника в те дни так и не состоялась. Ее из раза в раз срывала наша авиация и новые реактивные снаряды «Андрюши». Мы теперь с удовольствием наблюдали, как в Кубанском поднебесье хозяевами становились наши «МиГи», «Ласточки» и «Илы». Немецкие «Рамы» и «Мессершмитты» теперь не оставались безнаказанными. В воздушных поединках наши истребители под наши аплодисменты одерживали верх. Теперь уже «Мессеры» убирались восвояси при появлении наших истребителей. Они теперь разгоняли и их, и оголтело пикирующих на нас «Юнкерсов». А по вечерам вдруг над нами широким фронтом появлялись «Илы». На подходе к передовой на низкой высоте они начинали странно чихать. А в тылу у фашистов после этого чихания начиналась огненная вьюга. Что-то взрывалось, что-то горело, над врагом поднимался черный дым. «Илы» же, утюжа передний край немцев, расстреливали его из своих пушек и пулеметов. А из-под крыльев их, оказывается, вылетали с чихом, как с «Катюши», реактивные снаряды.
Однажды в нашем тылу начались какие-то незнакомые доселе звуки. Они были похожи на звуки, слышанные мной в детстве во время промывки паровозов на железнодорожных станциях. Что-то сзади нас шипело. Шипение нарастало до неприятных ощущений в ушах и переходило в скрежетание, в вой неземных животных. И вдруг над нашими головами полетели странные снаряды, будто головастики. Они летели в сторону немцев, покачиваясь длинными огненными хвостами, а спереди этих хвостов торчала круглая шар-голова. А некоторые головастики почему-то летели в ящиках. Говорят, что немцы после этого стали горько шутить-жаловаться, что русские якобы стали кидаться в них ящиками. Но наш Куявский той же ночью пояснил нам, что необычные снаряды были новым видом ракетной артиллерии, что они пускались прямо с земли из ящиков, поставленных в ряды под определенным углом. А в движение их приводил взрывной механизм. Это были новые наши минометы, которые получили имя «Андрюши». После того как «Андрюши» отыгрывали свою песню, передний край и ближайший тыл противника долго, несколько дней, сотрясались взрывами, полыхали огнем, дымили черным дымом. После таких обработок с земли и с воздуха подготавливающиеся контратаки противника срывались. А мы в это время засекали для себя цели, обнаженные от маскировок огневые пулеметные и артиллерийские точки врага по переднему краю. И однажды, не дождавшись танков, мы успешно потратили свой запас снарядов на точную стрельбу по этим целям. Снаряды наши сорокапятимиллиметровые были маленькими. Но наши оптические прицелы позволяли нам вести снайперскую стрельбу. Мы выиграли тогда дуэль с немецкими минометчиками. Мы подавили их своим огнем. Мы точно попадали и по замаскированным орудийным позициям врага, и по амбразурам пулеметных блиндажей. Удалось нам также поджечь тогда два танка, попытавшихся провести на нашем участке разведку боем.
Однако, несмотря на некоторые и даже заметные успехи нашей дивизии и нашей 56-й армии, в мае и летом 1943 года выбить немцев с Таманского полуострова и из Новороссийска нашим войскам не удалось. Скоро нас на нашем участке заменила другая дивизия. А мы вышли из боя на переформирование. Полк наш в затянувшихся боях на Кубани понес большие потери и нуждался в серьезном пополнении.
Произошло это июльской ночью неожиданно для нас. Мы с Сашей Левченко не успели поужинать, как вдруг к нам прибежали ребята из нашего расчета вместе с нашим командиром и незнакомым нам сержантом. Наш сдал, а незнакомый сержант принял нашу позицию вместе с запасом снарядов. Нам же было приказано со своим орудием отойти назад, на противоположную сторону высоты. Потом на руках мы скатили его дальше к реке. На противоположной стороне скоро собралась вся батарея. На этот раз орудия были прицеплены к автомобилям. На них погрузились и мы. Все мы были уверены в том, что нас сняли с передовой на короткий отдых. Всю ночь мы ехали, не останавливаясь. Наконец колонна встала, а нам было разрешено устроиться на ночлег тут же около машин. Эту команду мы выполнили, не задумываясь, и очень скоро заснули там, где стояли в непривычной ночной тишине. Проснулись, когда солнце стояло уже высоко. Проснулись и удивились мирному утреннему пейзажу. Перед нами была речка с необыкновенно голубой водой. Над нами было чистое голубое небо. Кругом нас – заросли кустарника, в котором весело щебетали птички. А за речкой виднелось большое селение. Позже мы узнали, что голубая речка называлась Афипкой, а селение – станицей Георгиафипской. Увидев такую благодать, мы, не раздумывая, кинулись к речке, на ходу снимая одежду. Скоро речка перестала быть голубой. Она словно закипела от нашей нечаянной радости и веселья. Мы кричали, смеялись, ныряли, брызгали друг на друга холодной водой. Наверное, наш гогот услышали на той стороне. И скоро на противоположном берегу собралась любопытная толпа. Сначала прибежали дети, а потом и взрослые люди. В основном, это были женщины-адыгейки. А через некоторое время на той стороне возник базар. Сметливые женщины принесли сюда молоко, кукурузные лепешки, фрукты. А как до всего этого было добраться? Деньги-то у нас были, но надо же было плыть на тот берег! Плавать мы умели, но у нас не было купальных трусов. А в подштанниках плыть было неудобно. Однако среди нас объявился смельчак. С деньгами в зубах, в чем мать родила, он поплыл на базар, а за ним последовали и другие. Осмелился на это и я. Но когда мы далеко не витязями и не чредой, хотя и из ясных афипских вод, ступили на берег и двинулись, не прикрывая сраму, к молодым и пожилым торговкам, их словно ветром сдуло. Базар исчез. Так мы и не попили молочка в то утро. С теми же рублями в зубах мы вернулись обратно, не поняв, чего же испугались женщины.