Памятью сердца в минувшее… — страница 67 из 113

Но тут приехала наша кухня. После завтрака старшина приказал нам сдать всю одежду, верхнюю и нижнюю, вместе с шинелями на дезобработку. Все это было увезено в Краснодар. А мы до вечера остались в выданном нам чистом нижнем белье. Но оно очень скоро перестало быть чистым, так как нам приказано было заняться совсем нечистым делом – чисткой оружия, пушек и винтовок.

Вечером вместе с обезвреженной от известных насекомых одеждой мы получили известие, которое повергло нас в недоумение, растерянность и глубокую печаль. Наш полк должен был быть расформирован. Мы ждали справедливой благодарности за успехи и сочувствия за понесенные жертвы, а получили несправедливое решение о расформировании. Причина нам пока была неизвестна. Мы восприняли разнесшийся слух как обидное наказание за несовершенные проступки. Мы воевали не хуже других полков нашей дивизии. И все решили, что во всем был виноват наш командир полка подполковник С. Я. Сазонов. По крайней мере, мы были уверены в том, что он не защитил нас от несправедливости. Мы знали точно, что наше мнение разделяло большинство офицеров бывшего истребительного мотострелкового полка. Истинных причин нам никто не объяснил. И солдаты начали роптать. Начали собираться кучками. Рождались всяческие невероятные предположения и сумасбродные планы. Игорь Костецкий, например, предложил командировать представителей к высшему командованию. Все требовали объяснений. Наконец пришли наши политруки. Объяснение было простым, а решение окончательным: полк понес большие потери, примерно в две трети личного состава. Командование фронта не сочло возможным доукомплектовать его до штатного состава. Для этого не было резервов. В этой обстановке решено было оставшейся частью нашего полка пополнить другие полки дивизии. Поняв, наконец, что мы не вправе возражать принятому решению, мы надолго затаили обиду и на командование фронта, и на командира полка. Последний, впрочем, очень скоро был повышен в звании, стал полковником и получил под свое командование отдельную бригаду. Простить этого мы не могли ему никогда. Но выразить свое отношение к его поступку мы смогли лишь спустя двадцать лет после Победы, когда мы, оставшиеся живыми, собрались в Малом Ивановском переулке во дворе, где когда-то родился наш истребительный мотострелковый полк.

Расформирование полка прошло быстро. Мы даже не успели попрощаться при расставании. И все-таки нашей батарее повезло. Она в полном составе с материальной частью была передана 169-му стрелковому полку Внутренних войск НКВД. Со своими пушками на прицепе теперь грузовиков мы через реку Афипку приехали в Краснодар и расположились временно во фруктовом саду пригородного колхоза имени Калинина, недалеко от старого Кубанского Затона. Потекли у нас сначала дни настоящего короткого курортного сезона. Мы вволю пользовались всеми поспевающими плодами сада, купались в Затоне и даже ухаживали за девушками.

Но в 169-м полку мы не задержались надолго. Вскоре последовало новое решение, и мы оказались на колесах воинского эшелона. Куда мы тогда поехали, нам было неизвестно.

* * *

В 169-м полку была своя батарея полковых 76-милиметровых пушек. Наша же батарея оказалась в нем сверх штата. Поэтому и мы оказались во временном сверхштатном состоянии. Решался вопрос, останемся ли мы в этом полку, будем ли переданы в другой полк или просто расформированы. Пока это решалось, мы продолжали жить вольготно во фруктовом саду. Вдоволь тогда мы наелись абрикосов. Благо деревья росли прямо около наших палаток. Достаточно было подойти к одному из них, стукнуть кулаком по стволу и на землю сразу падало их так много, что одному съесть было невозможно. Да ведь по одному мы в своем расчете не жили. Все делили на всех. Мы так сдружились, что не представляли себе возможное расставание. Командиром орудия у нас был Саша Данилов. Он остался одним из немногих курсантов Саратовского училища, который не пожелал в него возвращаться из Грозного в 1942 году. Наводчиком был Саша Левченко, помощником наводчика – Миша Курочкин, я был заряжающим, а правильными были Гринченко (имя его я, к сожалению, забыл) и бакинец Фархад Таджеддинов.

Командир наш, Александр Семенович Данилов, был намного старше нас. Действительную он отслужил накануне войны. Родом он был из Астрахани. В начале войны снова был призван и направлен в Саратов, в училище погранвойск, эвакуированное сюда из Петергофа. Вместе с другими в составе курсантской, а еще ее называли офицерской, роты он оказался в 1942 году в нашем полку и назначен командиром орудия в нашу батарею. Но в его расчет я попал только в 1943 году. А нам служить с ним вместе довелось до самого конца войны.

Человеком Александр Семенович Данилов был степенным, рассудительным. По профессии он был учителем.

Таковым он оказался и по отношению к нам. Он умел успокаивать и остужать наши горячие головы. А в сложных ситуациях, не впадая в панику, принимал правильные решения. Особенно он был обстоятелен в оборудовании позиций и успевал предусмотреть запасные варианты и впереди и сзади. Поэтому мы легче и быстрее других расчетов выполняли неожиданные команды сверху. Очень часто к прицелу он садился сам. Стрелял неторопливо, но вовремя и точно. Он никогда на нас не орал. По отношению к нам Данилов был старшим братом, строгим, справедливым и заботливым. К сожалению, все эти качества были осознаны мной спустя долгие годы после нашего расставания. Дело в том, что нам часто казалось, что мы уступаем в соревнованиях с другими расчетами, командиры которых выглядели боевитее. А на самом деле они были виднее своей крикливостью и иногда сумасбродной инициативой. Вот ведь тогда, на рассвете, в Долине Смерти при попытке смены позиции в неразведанное пространство Александр Семенович вовремя понял неоправданную смертельную опасность и нашел решение, которое позволяло нам сохранить боеспособность орудия и жизнь расчета. Но его действий никто в суматохе не увидел и не оценил. Зато от стыда за неудачу вышестоящие командиры поставили в пример командира первого орудия Черкашина, который, потеряв из своего поля зрения орудие, не видя цели, продолжал оставаться на открытом месте и кричал неизвестно кому: «Первое орудие к бою!» Наше орудие тогда уже изготовилось к бою и искало цель. А орудие Черкашина скрылось где-то в кустарниках, за горой. И все же награжден медалью «За отвагу» был Черкашин, а не наш Данилов. А мы, дурачье, не поняли тогда ситуации, завидовали Черкашину и не оценили нашего командира. У нас в расчете всегда были целы лопаты. Они всегда были остро наточены. У нас были кирки-мотыги. И мы всегда быстрее всех окапывались. А для спусков с крутых склонов у нас всегда имелись заготовленные тормоза – крепкие деревянные жерди.

Теперь, вспоминая все эти мелочи, я понял, что они, возможно, и служили единственной гарантией нашей жизни. Ведь мы всегда стреляли с открытых позиций, и не будь они достаточно хорошо оборудованы, было бы значительно сложнее сберечь нам жизнь. Потери в расчете были меньше, чем в других. В боях за Небержаевскую у нас было только трое раненых, которые дальше медсанбата не ушли и возвратились в строй, в нашу же батарею. А перед вышестоящими командирами Александр Семенович выглядел чересчур осторожным и неинициативным. Поэтому награды обходили и его, и нас. А нам осторожность командира сохранила жизнь, и трусами нас назвать никто не имел никакого повода. Расчет наш жил единой семьей. Ели и пили из одного ведра, всегда поровну, всегда вместе. А непредвиденную добычу табака, немецких галет, шоколада никто никогда не таил. Запомнились мне наши чаепития. Обычно вечером Данилов произносил одну и ту же фразу – не команду, а предложение: «Ну как, чайку сворим?»

А ведро воды уже было готово. Да и костер, независимо ни от какой погоды, где-нибудь в укромном месте, бездымный и невидимый, уже разжег Миша Курочкин. А правильный Гринченко уже собрал для заварки известную только ему травку, которую он ласково называл «материнка».

За редким исключением, чай пили каждый вечер – целое ведро на весь расчет. Бывало, и посластить, и посолить его было нечем. Бывало, и сухарика ни у кого в мешке не оставалось. Но чай был всегда вкусный и горячий. Каждому доставалось по полкотелка. Сытости от него не прибавлялось, но тепло его согревало. Но самое главное было не в этом. В ту весну и в лето у нас в расчете никто не болел желудком, несмотря на то что воду приходилось брать из речек, заваленных своими и немецкими трупами. Спасала нас Гринченковская ласковая «материнка». О наводчике Саше Левченко, о его помощнике Мише Курочкине я уже немало рассказывал. А теперь попытаюсь вспомнить наших правильных Гринченко и Таджеддинова.

Первый был красноармейцем призыва довоенного 1939 года. К нам в полк он попал перед отправкой на Северный Кавказ из какой-то другой части Внутренних войск, которая с боями отступала с Украины и была расформирована. Гринченко был уже обстрелянный солдат, усвоивший уклад повседневной фронтовой жизни. Имя его я почему-то не помню. Кажется, звали его Гришей. Но мы им не пользовались, а обращались к товарищу со словом «Душа». Это было его обычное слово, с которым он сам начинал свое обращение к любому из нас. Украинец он был наш, то ли полтавский, то ли харьковский, то ли екатеринославский – словом, не куркульский, правобережный. Разговаривал Гринченко на русском языке, перемежая речь украинскими словами, выражениями и поговорками. «Послухай, Душа, будь ласка, – обычно начинал он свое обращение к нашему батарейскому повару, – насыпь мне борща погуще». Со словом «Душа» он обращался и к другу, и к незнакомому человеку, и даже к недругу. К последнему, однако, это слово звучало построже. «А знаешь, Душа, – заканчивал он в таких случаях свой разговор, – а пошел бы ты…!» А иногда мы именовали нашего правильного сочетанием украинских выражений: «Хиба, чи шо!», «Хиба я можу знаты», этими восклицаниями отбивался он от пристрастного допроса командира. В таком случае он не всегда был не в курсе дела. Или просто не хотел признаваться в своей оплошности, либо не хотел выдавать товарища. «Шо вы, товарищ командир, – отнекивался Гринченко вопросом на вопрос, – хиба я можу знаты?» «Ну что ты, Душа, стоишь, как х… – укорял он нерасторопного напарника, – или ты оглох, чи шо?»