При лошадях и на повозке Чумичев оказался случайно. Человек он был городской и с этими рабочими животными дела никакого никогда не имел. Поэтому все у него не ладилось. И лошадей, и сбрую он чистить не успевал. А поить коней водил только в поводу. Верхом на них ехать не мог. И запрягать ему всегда надо было помогать. Но самое главное, он не мог справиться с вожжами. Лошадей он постоянно дергал. Если бы это было, как и на автомобиле с переключением скоростей, то движение брички было бы беспорядочным – вперед, назад, на месте. В лесу Чумичев задевал колесами за каждое дерево. Но ему ничего не стоило застрять на ровном месте. Учитывая все это, да и еще то, что вообще-то Чумичев был человеком хорошим, командир всегда отряжал ему в помощь двоих правильных Гринченко и Таджеддинова. Чумичев, постоянно понукая лошадей: «Тпру-у, тпру-у, – но-о, но-о», – подавал команды своим сопровождающим: «Ребят, ребят, заноси, заноси». Это означало, что сопровождающие должны были приподнять задок брички и освободить колесо от мешающего ему пня или дерева, или вытащить его из грязи.
Помню один комический, а для Чумичева не до смеха, случай. Ночью меня послал комбат с донесением в штаб полка. По дороге я встретил наших повозочных. Они везли к нам снаряды. Я показал им дорогу к бывшему хутору. Там их ждали. В штабе полка я задержался до рассвета, и мне предстояла непростая обратная дорога по открытому простреливаемому месту. На полпути предстояло перейти вброд речку. Была она неглубокая и неширокая. Берега ее были закрыты густыми кустами. Нехорошее было у речки дно, илистое и вязкое. Подошел я к ней и стал думать, как бы мне поудобнее ее перейти, а, может быть, даже перепрыгнуть. Стал искать место поуже. И вдруг слышу, что кто-то стонет и что-то шлепается в воде. Раздвинул кусты и увидел бьющихся в запутанных постромках двух лошадей. Они лежали на боку и все время пытались встать. Но постромки мешали это им сделать. Бричка лежала на боку, а из-за нее выглядывало черное, как у негра, от грязи лицо испуганного человека. В этом негре я узнал нашего Чумичева. Он стонал. Я подумал, что он ранен. Но стрельбы и взрывов перед этим я не слышал. Немцы не стреляли. Кричу негру: «Чумичев! Чумичев!» А тот вдруг от неожиданности испуганно простонал: «Ктой-то?» Спокойно говорю ему, что это я. «Что случилось?» – спрашиваю. А он в ответ только мычит. Вошел я в грязную взбаламученную воду. Отстегнул постромки от вальков, и лошади сами дружно поднялись из грязи. Потом пустую бричку мы вытащили на берег вдвоем с оказавшимся здесь незнакомым солдатом. Солдат шел в тыл, с ним и уехал так и не пришедший в себя Чумичев. А случилось с ним это приключение просто. Он отстал от своих товарищей и стал переезжать речку, да не сумел этого сделать. Уже рассвело, а он очень боялся попасть под обстрел. Стал дергать туда-сюда лошадей и запутал их вконец. Что было бы с ним, не встреться я ему на злосчастной речке? А он меня с перепугу тогда так и не узнал.
В окраинном Краснодарском саду мы, уже став бойцами 169-го стрелкового полка, всем составом батареи ожидали своей дальнейшей участи. Мы не спешили. За нас думало начальство. Наши командиры в эти дни не занимали нас учебой и наставлениями. Пушки и другое оружие мы почистили. Обмундирование привели в порядок. И теперь все были озабочены шитьем плавок. Неудобно было появляться в Затоне в голом виде перед любопытными женщинами-казачками. Плавки шили из немецких маскхалатов. Помню, что мне тогда на удивление всем и себе самому удалось сшить отличные плавки. Целый день мы проводили на берегу Затона. Завтрак, обед и ужин теперь у нас был обеспечен по назначенному времени. А на десерт вволю было разных плодов в нашем райском саду колхоза Калинина. Начальство продолжало думать за нас. А мы были уверены, что, кроме фронта, ехать нам было некуда.
Но получилось все очень неожиданно. Скоро мы оказались в эшелоне, который повез нас сначала на Тихорецк, потом мимо Ростова и дальше на Москву.
Из-под Новороссийска – в Москву к генералу Пияшеву
Не пришлось нам, нашему Истребительному мотострелковому, а потом просто – 308-му Стрелковому полку участвовать в полном освобождении Кубани и Таманского полуострова. В конце апреля 1943 года после освобождения станицы Небержаевской мы не дошли до моря пять, от силы десять, километров. Не преодолели мы тогда сопротивления противника на последней гряде невысоких Таманских гор, поросших густым лесом. А после освобождения станицы Крымской в итоге атаки, предпринятой 26 мая, мы вышли на высоты, с которых уже виден был Новороссийск. Но и здесь враг не пустил нас дальше первой линии своей обороны. Была ли это наша неудача, не ведаю. Читал я в воспоминаниях генерала Штеменко, писавшего о пребывании на нашем фронте маршала Жукова как представителя Ставки Верховного Главнокомандующего. Автор рассказывал, что маршал был не доволен действиями командования фронта и, в частности, действиями нашего командира дивизии генерал-майора И. И. Пияшева. Медленно под его руководством полки продвигались в начавшемся 1 мая наступлении нашего фронта. Жуков не сдерживал неудовольствия, в резкой форме требовал активизации действий. А наши полки, прижатые к земле безнаказанными «Юнкерсами», несли большие потери.
Маршал Жуков, наверное, имел право на недовольство и низкую оценку действий наших командиров. Но мы, солдаты, виноватыми себя не чувствовали. Мы шли вперед и в грязь, и на ветру, и в снег. Я видел, как атаковал немецкие позиции 26-й Пограничный полк, наш правый сосед, 26 мая в районе хуторов Горишный, Гречишный и Арнаутский. Пограничники после артподготовки шли в полный рост, с винтовками на ремень. Немцы не выдержали их молчаливой атаки. Да и наш 308-й в тот день не кланялся немецким пулям и не отсиживался в укрытиях от немецких бомб. По себе знаю. Но не дошли мы до моря.
А может быть, и впрямь не совладал наш командир дивизии с силой, ему предоставленной. Ведь фактически он командовал тогда корпусом. В составе нашей дивизии было тогда восемь полков (26-й и 29-й Пограничные, 145-й Горнострелковый, 3-й Краснознаменный, 34-й, 169-й, 308-й и 290-й Стрелковые полки). Если добавить к ним приданные средства артиллерийской и танковой поддержки, то, конечно, это был корпус, которым надо было умело распорядиться. Допускаю, что наш генерал И. И. Пияшев этого не сумел сделать. В его личной храбрости никто не сомневался. Он как командир полка еще осенью 1941 года отличился в боях под моим родным городом Мценском. Его действия тогда очень высоко оценивал будущий танковый маршал Катуков. Позднее опять, командуя полком, подполковник Пияшев успешно оборонял Тулу. Нашу дивизию он принял в Краснодаре, будучи уже в чине генерал-майора. С тех пор я и запомнил его, маленького, толстоватенького, очень подвижного, решительного и крикливо-матерщинного. Но всего этого оказалось недостаточно, чтобы умело командовать корпусом. После неудачного наступления 26 мая И. И. Пияшева в должности командира дивизии заменил полковник Скородумов. Под его командованием дивизия принимала участие в завершении освобождения Кубани и Тамани. Полки наши получили наименование Новороссийских. 290-й полк отличился особо, действуя на Малой земле. Нашего 308-го полка тогда уже не существовало, его знамя было передано на хранение в штаб войск. А генерал И. И. Пияшев был назначен командиром знаменитой и доныне Отдельной мотострелковой дивизии особого назначения имени Ф. Э. Дзержинского (ОМСДОН). Там, в Москве, наш генерал, видимо, не забыл своих храбрых кубанских солдат. Скоро некоторым из них предстояло встретиться с ним вновь.
Однажды к нам на батарею, в наш прекрасный сад прибыл в сопровождении старшего лейтенанта Муратикова незнакомый офицер – лейтенант. Одет он был не по фронтовому, в отлично сшитом кителе и франтоватых бриджах с напуском. И сапоги у него были, не как у нашего Муратикова – яловые. Сапоги незнакомого лейтенанта были хромовые и блестели, как говаривал нам Душа – Гринченко, как у кота яйца. И фуражка у лейтенант была васильковая, с малиновым околышем. Один изъян был у лейтенанта – он был рябым. Скоро мы узнали его фамилию. Нас построили. Он нам представился лейтенантом Демченко и объявил, что ему дано право отобрать из нас лучших для дальнейшего прохождения боевой службы в другой дивизии, которую пока не назвал. Началось составление списка, сопровождавшееся личной беседой с каждым из нас. Лейтенант интересовался нашими биографиями, ранениями, контузиями, наличием родственников, находящихся на оккупированных территориях. Нас удивила такая тщательность при знакомстве. Мы терялись в догадках. Нам, однако, импонировало, что лейтенант интересуется нашими боевыми характеристиками. Мы стали предполагать, что нас набирают в какую-нибудь особую часть. Мы даже подумали, что вновь понадобились для действий в тылу врага.
Через несколько дней, когда список был уже готов, мы сдали свои сорокапятимиллиметровые «Прощай, Родина», распрощались со своими ездовыми. Они не подходили своими возрастными и физическими параметрами к системе измерений солдатских качеств лейтенанта Демченко. Нас перевели из прекрасного райского сада колхоза Калинина в центр Краснодара, на улицу Седина в полуразрушенный дом. Там собирались все группы, отбираемые другими лейтенантами-щеголями из других полков нашей дивизии. Теперь их всех называли купцами. Они вроде бы приехали к нам в дивизию покупать молодых, боевых и не очень много раз раненых и контуженых солдат. Мы готовились к отъезду. Но перед этим нам пришлось присутствовать при одном неприятном событии. В эти дни в Краснодаре завершался судебный процесс над группой предателей, изменников Родины и немецких военнослужащих, виновных в массовом истреблении мирных жителей Краснодарского края в период его оккупации. Здесь фашистами тогда проводились испытания автомобилей-душегубок. Массовые расстрелы проводились немцами в противотанковых рвах. Среди подсудимых было 11 человек из местных жителей русской, украинской и адыгейской национальностей. Теперь в моей памяти сохранились лишь две фамилии предателей. Один был Тищенко – заместитель начальника Краснодарского гестапо. А другой был черкес или адыгеец Набцок. В газетах тогда печатались отчеты о заседаниях Военного трибунала, фотографии преступников, их жертв и мест массовых уничтожений советских людей. А нам во время нашего наступления по Ставропольскому и Краснодарскому краям и на Кубани не раз приходилось видеть все это в страшной натуре. Между прочим, фашистская жестокость оказалась суровым уроком тем, кто с иными надеждами ожидал врага. Были во время нашего отступления летом 1942 года такие случаи и такие станицы, где фашистов встречали хлебом-солью и под колокольный звон. Всего несколько месяцев разгула фашистских зверств и насилия хватило, чтобы излечить эту болезнь – надежды некоторых кубанских казачков на возврат к прошлому. Я помню, когда мы на рысях вкатывались в освобождаемую станицу Крымскую, как нас встречал старый кубанский казак. Он крестился на наши сорокапятимиллиметровые «Прощай, Родина» и кланялся нам низко в пояс. Теперь в Краснодаре завершался суд над предателями и немецкими палачами. Был вынесен жестокий приговор, и все одиннадцать бывших советских граждан должны были быть повешенными. Был назначен день казни. Нам напоследок приказано было принять участие в обеспечении порядка во время публичного приведения страшного приговора в и