На фронт из дивизии постоянно отправлялись команды снайперов. Но главной задачей ОМСДОН все годы войны оставалась охрана правительства и обеспечение порядка в столице. Дивизия охраняла правительство, а правительство берегло дивизию, как надежный его оплот. В составе дивизии было тогда четыре мотострелковых полка – 1-й, 2-й, 3-й и 10-й, артиллерийский и кавалерийский полки, танковый батальон, батальон связи, батальон боевого обеспечения. Все годы войны части и подразделения дивизии несли охрану правительственных учреждений и ЦК ВКП(б), патрульную службу на улицах Москвы. А в самые суровые и опасные месяцы непосредственной угрозы Москве осенью 1941 года полки дивизии в полной боевой форме с оркестрами маршировали по улицам Москвы, демонстрируя свою силу, уверенность и непреклонную волю отстоять столицу. Тогда родилась знаменитая песня:
Мы не дрогнем в бою
За столицу свою.
Нам родная Москва дорога.
Нерушимой стеной,
Обороной стальной
Разгромим, уничтожим врага.
Эту и другие песни пели солдаты ОМСДОНа своими громкими и уверенными голосами. Обо всем этом лейтенанты нам, конечно, рассказывать не могли. Все это мы узнали сами потом по ходу службы в прославленной дивизии. А тогда в эшелоне мы все еще горевали по своему несправедливо расформированному добровольческому полку, по своим командирам и товарищам, оставшимся на Кубани добивать врага под Новороссийском и на Тамани. Нам хотелось вернуться туда. А лейтенанты, наоборот, успокаивали нас. Дескать, не беспокойтесь, ребята, мы не на фронт вас везем. Сами они там не были и не могли понять нашего чувства фронтового товарищества.
От лейтенантов мы узнали, что дивизией имени Ф. Э. Дзержинского теперь командует наш недавний командир – генерал-майор И. И. Пияшев. Узнали мы и о том, что не случайно нам выпала честь служить теперь в незнакомом ОМСДОНе. Наш боевой генерал, приняв новую дивизию, решил пополнить ее боевым составом солдат-кубанцев, обстрелянных и проверенных войной. Нам, конечно, импонировало такое намерение, и мы даже стали надеяться на его особое отношение к своим солдатам-фронтовикам.
Эшелон наш с частыми переформировками на узловых станциях двигался к Москве. И вот наконец она предстала перед нами. Мы медленно подъехали к ней с той же стороны, в которую год назад в тот же месяц уезжали срочным литерным эшелоном. Не всем суждено было сюда возвратиться.
На подходе к Москве, то ли в Перово, то ли в Кусково, эшелон наш в последний раз переформировали, и наши вагоны теперь покатились по Окружной дороге. Из открытых дверей мы любовались своей Москвой. Но вдруг мы остановились на месте пересечения Окружной железной дороги и шоссе Энтузиастов. Кажется, находящаяся здесь станция называлась «Нефтегазовый завод». Кто-то из наших лейтенантов обмолвился, что теперь мы скоро приедем в Реутово, что там предстоит разгрузка, что там же находится лагерь нашей дивизии имени Дзержинского.
Вагон наш остановился против лестницы, спускающейся с полотна Окружной железной дороги прямо на какой-то московский проезд. Внизу я увидел продовольственный магазин. Почему-то в этот момент я нащупал в своем кармане пятнадцатикопеечную монету. Мысль сработала мгновенно. Да и не мысль это была вовсе, а сработал какой-то солдатский инстинкт. Я выпрыгнул из вагона и буквально скатился по лестнице к магазину, уверенный в том, что в нем есть телефон-автомат. И действительно, он там был, целый и невредимый, с трубкой. Я опустил монетку и снял трубку. Но увы! Аппарат щелкнул и проглотил мою монетку, а больше у меня никаких денег не было. Я стал бить по аппарату, но он оставался безразличен к моему отчаянию. В магазине в это время стояла небольшая очередь. Она состояла из женщин, которые вмиг поняли причину моего отчаянного буйства у телефонного аппарата, и все вместе буквально закричали мне что-то. Я не понимал. Наконец, одна из них сказала, что за углом магазина есть другой исправный телефон-автомат. Но у меня уже не было монеты. И это поняли женщины: в моей руке вдруг оказалась целая горсть пятнадцатикопеечных монет. Женщины поняли все. А кто-то из них за руку повел меня в телефонную будку за углом магазина. Влетев в будку, я стал судорожно совать монетку из своей горсти в щель, и монеты сыпались на пол. Наконец, одна проскочила, я услышал гудок и стал набирать номер телефона своего Отца. Тогда был еще день, и время было рабочее. Однако на другом конце долго не брали трубку. Я уж, было, готов был повесить свою, и все оглядывался на наши вагоны, боясь, что они вот-вот тронутся. Наконец, издалека отозвались: «Алло, алло!» Кричу во весь голос: «Позовите Григория Ивановича!» «А кто его просит?» – слышу в ответ. «Его сын, – ору я, – сын его, Константин, позовите скорей!»
А сердобольные женщины, одарившие меня монетами, не отходят от будки. Мое нетерпение и волнение передались и им. Они мне сочувствовали и переживали. А я вдруг слышу: «Константин, это ты?» «Я, конечно, я! – ору, – а вы кто?» «А это я, твой дядя Иван Ильич, – тоже криком отвечают мне с того конца, – сейчас отец подойдет». Наконец-то трубку взял Отец. Чувствую, что он никак не может понять, откуда я вдруг взялся, откуда и почему звоню. А я, кося глазами на вагоны, кричу, что приехал с фронта в Москву, что долго говорить не могу, что эшелон вот-вот тронется, что остановится наш поезд где-то в Реутове, что там меня ждет какая-то новая служба, что сам я здоров и не ранен, и пусть, дескать, Мама не беспокоится. А вагоны в это время поехали. Я выскочил из будки и на ходу успел схватиться за поручни тормозной площадки последнего вагона.
В Реутово мы приехали вечером. Разгрузились возле каких-то больших складских кирпичных сараев. Потом мы узнали, что это были так называемые склады СТО. В расшифровке это название звучало, как склады Совета труда и обороны. Они были устроены здесь еще во времена Гражданской войны. За складами на огромной лесной территории в конце двадцатых годов, а может быть и раньше, расположились лагеря дивизии имени Дзержинского.
Уже в темноте мы долго шли по лагерю и наконец остановились около белого палаточного городка. Ужина в этот вечер не было. Нас разместили по палаткам, а на утро под звуки сигнальной трубы мы проснулись в новой для нас жизни. Она началась командами новых командиров. Нас построили, сделали перекличку и потом распределили по ротам. А роты определили по полкам дивизии. Между нами произошло новое расставание. Я попал с большинством товарищей из нашего 308-го полка во 2-й мотострелковый полк, где из нас сформировали две учебные роты. В тот же день мы познакомились с нашим новым Батей – полковником Шевцовым, с его заместителем по политчасти майором Просянком и начальником штаба, тоже майором Королевым. А командиром нашей роты был назначен лейтенант Куцев. Ему было поручено привести нас в надлежащий строевой вид, в дальнейшем нам предстояло распределение по подразделениям полка. Таким образом, после почти двух лет службы, после боевой фронтовой службы мы к неудовольствию своему должны были пройти курс строевого обучения. Полковник Шевцов не даром именовался в дивизии доктором строевых наук. Теперь эта наука должна была заполнить все основное время в распорядке дня новой армейской жизни. Но сначала была баня, дезобработка, переобмундирование, после которой мы снова превратились в новобранцев. Состригли с нас фронтовые неуставные чубы. Одели в новые сапоги, брюки и гимнастерки с новыми красными погонами, а на головы выдали фуражки с васильковым верхом и малиновым околышем. Теперь такие фуражки можно увидеть лишь в кинофильмах про ненавистные народу органы НКВД, а тогда они обозначали нашу причастность к самому почетному воинскому соединению – Отдельной мотострелковой орденов Ленина и Красного Знамени дивизии особого назначения имени Феликса Эдмундовича Дзержинского. Между прочим, свое качество оплота нового «демократического» режима в нашей нынешней России эта бывшая имени Дзержинского дивизия обрела вновь. Нет только теперь на головах ее солдат и офицеров васильковых фуражек, их заменили малиновые береты. А служба ее осталась все той же. В годы начавшейся перестройки у ее бывших солдат и командиров отобрали награды за оказавшиеся неправедными дела на Кавказе, в Крыму, Прибалтике и Западной Украине. Но теперь ее новых солдат и офицеров снова награждают за Кавказ. А в октябре 1993 году многие были отмечены за «подвиги» у Белого Дома и в Останкине. Дивизия по-прежнему отважно защищает Россию в сложной междоусобной, межнациональной разборке в горячих точках.
Отмытые, переодетые, в белых палатках среди соснового леса реутовских лагерей мы продолжали скучать и горевать по своему боевому диверсионному 308-му стрелковому полку.
На следующий день по прибытии к новому месту службы произошло чудо. После обеда, при выходе из столовой, я вдруг услышал голос нашего старшины и свою фамилию: «Младший сержант Левыкин, подойти ко мне!» Я подошел, а старшина мне и говорит: «Иди к Никольским воротам, там, кажется, тебя ожидает твоя мать». Я, конечно, бегом кинулся к этим воротам, они были недалеко. Бегу, а сам думаю, как же она нашла меня, ведь в разговоре с Отцом я назвал только Реутово? А лагерь-то наш был совсем не в Реутове. Как же она, моя родная, нашла меня? Я даже засомневался, может быть, старшина ошибся. Подбегаю к проходной, к шлагбауму, а за ним действительно стоит моя Мама. Стоит с гостинцами и плачет. Сержант, дежуривший на проходной, не разрешил мне выйти к ней. Так мы и поцеловались с ней через проволоку – такие вот порядки оказались в прославленной дивизии имени Ф. Э. Дзержинского.
Мама рассказала, что она с раннего утра приехала в Реутово и почти весь день искала наш лагерь. Нашла она этот лагерь, в конце концов, и разыскала меня. Настоящей разведчицей оказалась моя Мама, а в следующее воскресенье по разведанной ею дороге ко мне на свидание приехал и Отец с сестрой Тоней. А еще через воскресенье, возвращаясь с занятий, я вдруг увидел у своего барака брата Александра. Узнав от родителей о моем приезде с фронта, он тоже приехал со мной повидаться. Служил он тогда в авиационном корпусе ПВО и был в звании лейтенанта авиации. Ему удалось не только пройти на территорию лагеря, но и встретиться с заместителем командира полка по политчасти майором Просняком и выпросить у него для меня увольнительную на целые сутки. Так я впервые после почти