двух фронтовых лет оказался дома. Хорошо было проснуться утром не в лагерной палатке и не по команде старшины «Подъем!», а от домашнего утреннего солнышка в окне. Хороши был мамин завтрак и обед. Впервые в жизни мы с Отцом чокнулись рюмками с водкой. А Мама смотрела на меня и, качая головой, промолвила: «Вот и вырос ты, сынок, и водку уже пьешь, и куришь». Я застеснялся от ее ласкового укора, а Отец сказал: «Ничего, сынок. Можно и выпить. Не пропивай только ума своего!» Так хорошо было дома, но пришлось в конце дня снова возвращаться в дивизию. Мне предстояло прослужить в ней до 28 марта 1950 года.
Перво-наперво полковник Шевцов, наш командир 2-го полка, решил научить нас ходить строем с соответствующей для дивизии Дзержинского выправкой. Мы-то, воюя два года, настоящему строевому маршу обучены не были. Правда, перед отправкой на фронт в мае – июне 1942 года наш ротный Федя Свинин преподал нам эту науку, но с тех пор мы ходили вольным фронтовым шагом, все более думая о применении к местности, кланяясь земле-матушке. Поэтому гордой выправки и не имели. Это сразу заметил «доктор строевых наук» полковник Шевцов. Он устроил нам строевой смотр. Прошли мы обеими фронтовым ротами мимо него на нашем лагерном плацу под оркестр. Он стоял на трибуне. Прошли еще разок. Потом мы остановились перед трибуной и услышали от Бати короткую речь: «Ходите вы, как охотники. Сейчас я покажу, как надо правильно у нас в дивизии ходить!»
В это время на плац вышел батальон кадровых, еще довоенного призыва, солдат-дзержинцев. Они были одеты в парадную форму, тоже еще довоенного пошива. Оркестр заиграл им колонный марш, и они пошли. Взяли с места полным шагом одновременно все шеренги. Батальон шеренгами по двадцать человек двинулся прямым квадратом, четко печатая 120 шагов в минуту, держа винтовки «на плечо». Потом внутри этой неудержимой машины что-то вскрикнуло под левую ногу, и винтовки с громким треском упали с плеча «на руку». Мы смотрели и глазам своим не верили – все в строю было абсолютно прямо и ровно. Шеренги и ряды были абсолютно прямыми. Прямыми были линии и по диагонали, а красивые винтовки СВТ с примкнутыми штыками стальной щетиной лежали на левых вытянутых руках. Правые же, согнутые в локте, упирались в левый бок соседа. Это еще более выпрямляло шеренги и сплачивало ряды на выдержанных дистанциях. Потом внутри батальона что-то еще ухнуло, вроде «Эй, ухнем», и солдатские головы враз повернулись под левую ногу в сторону гордо стоящего на трибуне Бати, а он явно наслаждался этим неудержимым, монолитным и торжественным строем. Пройдя мимо трибуны, вскинув винтовки «на плечо», батальон, не ломая строя, развернулся, снова вышел на исходный рубеж и еще раз повторил торжественное прохождение. Мы смотрели на все это, не веря, что нам когда-нибудь удастся сделать так же. Но Батя в короткой речи заверил нас и в этом: «Вот так надо ходить! Ваши командиры вас этому научат».
И стали нас учить каждый день на плацу по несколько часов строевой подготовке. И очень скоро мы своими пятками поняли, почему полоса перед трибуной, на которой стоял полковник Шевцов, была так гладко вытоптана. Точнее не вытоптана, а втоптана на несколько видимых сантиметров ближе к центру земли. Работу эту утрамбовочную делало не одно поколение омсдоновских солдат с далеких довоенных лет. Теперь и нам, фронтовикам, предстояло ее продолжить в учебных ротах под руководством поставленных над нами командирами сержантов, старшин, взводных и ротных лейтенантов. Многие из нас тоже были сержантами, но с омсдоновскими младшими командирами в деле строевой выправки, умении подгонять и носить обмундирование, ходить даже не парадным, а обычным шагом, не в строю, а просто по дороге, умении так наладить на своих плечах погоны с латунными лычками и трафаретами, что они, будто крылья, облегчали им быструю и упругую походку, равняться не могли. Всеми этими внешними качествами, своей спортивной натренированной формой, подтянутостью, физической силой и ловкостью омсдоновские сержанты должны были, обязаны были превосходить своих подчиненных, рядовых солдат. Иначе они не могли были бы стать их командирами. Ведь по возрасту между ними большой разницы не было. Сохранившийся тогда личный рядовой и сержантский состав, да и лейтенантский тоже, начинали свою службу еще в довоенных тридцать восьмом, тридцать девятом и сороковых годах. Неуставных отношений, или, как сейчас их определяют в современной российской армии, дедовщины, в ОМСДОНе не было. В ОМСДОНе царила настоящая воинская казарменная дисциплина и в военной, боевой и политической учебе, и в службе, и в повседневной бытовой жизни. Олицетворяли эту дисциплину и порядок на своем уровне сержанты и лейтенанты. От своих подчиненых они только добивались подобия своего. Они отлично, почти назубок, знали все воинские уставы и наставления в части, касающейся их и их подчиненных прав и обязанностей, и были очень высоко подкованы в солдатской политграмоте, ими четко была усвоена омсдоновская философия командирской власти над подчиненными. Эти сержанты, будучи поставленными командирами в наших учебных фронтовых ротах, в тех случаях, когда между нами и ими возникали конфликты, внушали ее и нам в надзиданиях перед строем в своих отделениях и взводах. Важно прохаживаясь вдоль строя, они строго повторяли слова своих вышестоящих командиров и политруков. «Вы меня можете не любить, – начинали они свою командирскую проповедь, – но уважать меня и команды мои выполнять вы обязаны». Заканчивали еще более назидательно и строго: «Меня на мою должность народ поставил». И все! Попробуй не выполни! И нам, фронтовикам, прошедшим свою школу солдатской жизни, пришлось в ОМСДОНе начинать сначала усваивать и эту философию, и традиционный порядок, и службу в этой элитной правительственной дивизии. Мы очень скоро, однако, втянулись в эту новую жизнь. Научились так же четко и лихо печатать шаг. Ведь мы еще были тогда молодые, намного моложе омсдоновских сержантов, и мы быстро усвоили от них их амбицию, внешний лоск и даже назидательную командирскую лексику. Нашим временным сержантам-командирам мы, однако, не уступили своих фронтовых амбиций. Мы не уступали им в боевой стрельбе на занятиях по тактике и на проводившихся здесь традиционно соревнованиях в форсированных марш-бросках. Их проводили командиры на многокилометровые дистанции летом в пешем строю, а зимой на лыжах, с преодолением штурмовой полосы и боевой стрельбой.
Омсдоновские сержанты и лейтенанты и в этом деле были на недосягаемой высоте. После первых уроков по строевой подготовке командир полка приказал провести соревнование между взводами обеих наших учебно-фронтовых рот: предстояло пробежать с боевой выкладкой пятнадцать километров до деревни Новой и те же пятнадцать километров – обратно. Деревня эта, а за нею и наше стрельбище до сих пор стоит на шоссе Москва – Нижний Новгород. Однажды ее даже посетил наш первый Президент накануне разгона Верховного Совета.
Со старта мы все пошли быстрым шагом, а как только вышли за пределы лагеря, младший сержант Смирнов, наш командир взвода, скомандовал: «Бегом марш!» Пробежали километра три, и я стал безнадежно отставать. И тут вспомнил, что не отстает тот, кто идет впереди, собрал все свои силы и вышел вперед. Все мы и даже те, кто имел ранения, как бы там ни было, добежали до деревни Новой и повернули обратно, перебежав на противоположную обочину. А там оказался колодец. Мои товарищи бросились к нему, я же опять вспомнил солдатскую заповедь: «Не пей воды в жару на походе». Очень скоро здоровые парни начали сдавать, а я все бежал впереди. Двоим сержантам-фронтовикам, имевшим ранение, стало совсем невмоготу. Лейтенант приказал мне взять у них винтовки. Так я и бежал с тремя винтовками, а на подходе к лагерю одного, вконец обессилевшего, я буквально тащил на буксире. Наш взвод показал самое лучшее время. Я был отмечен увольнительной на сутки. Но это мое спортивное рвение обернулось впоследствии непосильными нагрузками тренировок и участием в соревнованиях так называемых унитарных команд. В конце концов я попал в сборную команду дивизии. Это случилось уже после того, как из учебной роты нас распределили по штатным подразделениям полка. Теперь моя служба продолжалась в роте автоматчиков.
Рота автоматчиков являлась элитным штабным подразделением, пользующимся особым отношением к ней со стороны командира полка. Я помню, как однажды Батя, поощряя нас за какие-то успехи то ли в спорте, то ли за выполнение показательных учебных задач, сказал по-отечески: «Автоматчики, вы моя гордость!» Действительно, солдаты роты были подобраны физически сильные, ловкие, смышленые, а самое главное, быстроногие. На базе этой роты командир полка составлял так называемую унитарную команду для состязаний между полками дивизии по форсированному маршу с выполнением боевых учебных заданий. Ротные офицеры здесь тоже были подобраны в соответствии с высокими требованиями специально для этого мобильного подразделения. Командиром роты был красивый старший лейтенант высокого роста, брюнет, физически очень сильный и решительный в действиях, громогласный, не терпящий возражений подчиненных, Яков Маркин. Только после того, как его перевели по службе в другую дивизию, я узнал, что наш Яша был евреем. Может быть, это было причиной перевода. Но эта мера не коснулась других офицеров этой национальности. У нас, кроме него, в полку командиром автороты был старший лейтенант Ройзен. Командиром противотанковой батареи – старший лейтенант Меерзон, заместителем командира минометного батальона – старший лейтенант Крупенько, заместителем командира полка по политчасти был тоже еврей, майор Просянок. Той же национальности был и инструктор по партполитработе капитан Янушевский. Это были отличные офицеры, и их национальную принадлежность никто не ставил им в какой-либо укор или в качестве намека на принижение офицерской чести и достоинства. А майор Просянок – наш замполит – казался нам живым воплощением классического образа комиссара Красной Армии. Он был и красив, и умен, и строг, и очень добр по отношению к солдатам. Да и в штабе дивизии нашей евреями были начальник политотдела полковник Бабин, начальник штаба полковник Кабаков, заместитель командира по тылу полковник Страшко. Все они прибыли в дивизию Дзержинского с Кубани чуть раньше нас. Нам, солдатам, на фронте и в голову не приходило оценивать их по национальному признаку. В нашем сознании и поступках, в человеческих взаимоотношениях всегда главным неформальным принципом был интернационализм.