Мы, например, в нашей роте автоматчиков любили Яшу Маркина за его удаль, порой безрассудную, за его умение показать пример в силе, в ловкости, в смекалке. Но самое главное, за что мы его ценили, было очень редкое качество – дорожить своим солдатом. Он, например, никогда и никому из офицеров полка не позволял наказывать своих автоматчиков, но сам в отношении к нашим проступкам был строг и справедлив. Мы искренне сожалели, когда узнали о его переводе. Заместителем командира был лейтенант Конавец. Имя-то у него было Николай, а все в полку звали его Иваном. Кто-то из наших же автоматчиков однажды назвал его так, видимо, за то, что своим высоким ростом был сравним с колокольней Ивана Великого. А может быть, родилось это прозвище у солдата по иным, ведомым только ему ассоциациям. Но оно прочно прицепилось к нашему замкомроты. Все его так и звали – Иваном. И даже сам Батя употреблял для ясности это короткое и емкое наше русское имя, когда возникала потребность адресовать ему какое-либо распоряжение через своих связных и адъютантов. Да и сам Николай Коновец привык к своему прозвищу настолько, что иногда при знакомстве с дамами рекомендовался Иваном. Был он долговяз и нескладен. Однако в быстроногости и в усердии по службе не уступал даже Яше Маркину. Тот был импровизатором, а иногда и фантазером-авантюристом. Команды его иногда были просто непонятны. Их понимал только сам Яша, но в конце концов не столько команда, сколько авантюрное настроение его передавалось солдатам, и они с гиканьем перепрыгивали через все преграды, высокие заборы и в боевом снаряжении переплывали совсем не узкий наш пруд в лагерном лесу. Замкомроты же Иван был службистом иного толка. Лицо у него всегда было хмурое и недовольное. Он был придирчив к солдатам, щепетилен к выполнению устава и наставлений и не очень щедр на поощрения. За это солдаты его недолюбливали, и в настроении солдатского неудовольствия кличка «Иван» звучала как нарекание. Но и ему, Ивану, так же как и Яше Маркину, была очень дорога репутация своей роты. И он так же, как и тот, ревниво берег ее достоинство и также оберегал от обид своих солдат со стороны посторонних офицеров. Пожалуй, это он делал даже смелее и решительнее, не боясь упреков вышестоящего начальства. Иногда он буквально выхватывал своих солдат из-под их гнева и наказания за явные проступки. За это мы прощали ему и придирчивость, и постоянно недовольное выражение его лица. Фамилия Ивана – Коновец – была украинская, но родом он был из России, с Белгородчины. Писался он всегда русским, однако хохлом был настоящим. Говорил он по-русски, но на характерном украинском диалекте, да и ругался тоже по-украински. В его ругательном наборе непременно присутствовало словосочетание: «Чертив на этот». Но часто оно же звучало как поощрение или похвала: «Ну, чертив на этот, ну ты даешь!» – говорил он в восторге Грише Найденову, который больше всех раз мог поднять двухпудовую гирю. А со мной он однажды так начал свое назидание: «Послухай, Левыкин, чертив на этот, чи правду говорят, шо ты хочешь перейти в батарею?» А у меня действительно был такой разговор с ее командиром старшим лейтенантом Меерзоном. Мои друзья однополчане-кубанцы высказали как-то ему пожелание забрать меня из роты автоматчиков. «Что же ты, чертив на этот, – продолжал возмущенно Иван, – хочешь поменять роту автоматчиков на какую-то засратую батарею?» «Нет, – говорю, – товарищ лейтенант. Просто меня об этом спрашивал старший лейтенант Меерзон. А я служу там, где прикажут». «Ну, смотри, – пригрозил он мне и добавил строго, – и все! А этот Меерзон будэ избит, як последний милиционер!»
«Як последний милиционер» в лексиконе Ивана звучало высшей формой и выражением презрения. Вообще он чаще всего говорил короткими, только ему понятными афоризмами, а иногда и просто междометиями, перемежая их матерными словами. Каждое свое внушение солдату он заканчивал традиционным: «Чертив на этот», либо «И все!», либо совсем уже обычными ненормативными выражениями. Любил Иван сам проводить политинформацию о международном положении. Для этого ему всегда была нужна карта. И когда ее некуда было повесить, двое солдат держали ее на вытянутых руках. Все междометия и матерщина применялись им в характеристике и событий и имен, с ними связанных. Уинстона Черчиля он именовал «Черчи́лем» непременно с «Ети его мать». Лондон у него звался «Лондоном», а руководитель Временного правительства Италии герцог Бадолио звучал, как «Бодооло» и тоже с той же матерщиной.
Однажды, спустя лет пять после демобилизации, я встретил Ивана около старого здания университета. Я узнал его, несмотря на то что внешне он сильно изменился. Неизменными оставались лишь его рост и хмурое выражение лица. Был он в штатском, а я по старинке, вытянувшись, приветствовал его: «Здравия желаю, товарищ лейтенант!» Он внимательно всмотрелся в меня и улыбнулся доброй улыбкой. А когда узнал, что я являюсь аспирантом МГУ, проговорил одобряюще: «Ну, Левыкин, чертив на этот! Ну ты даешь!» В сущности, он был хорошим, добрым человеком. Служба и верность воинским обязанностям, уставам и наставлениям лишь заслоняли от нас эти добрые его качества. Хорошее подчас видится и вспоминается только на временном удалении.
Самым быстроногим в роте автоматчиков был наш первый взвод. Его командиром был младший лейтенант Василий Копылец. В это звание он был произведен из сержантов накануне моего появления в роте. Такой чести была удостоена довольно большая группа сержантского состава дивизии, пополнившая ее недостающий офицерский состав. Но карьере нашего взводного помогло и другое обстоятельство. Конечно, он был службист, физически крепок. На марш-броске устали он не ведал. Все воинские уставы и наставления знал назубок. К подчиненным был требователен без всякого снисхождения. Не скажу, однако, что он был жесток. В служебном рвении своем он не забывал, что сам недавно был солдатом. Поэтому в общении с нами он часто становился самим собой, не лейтенантом, а приятелем, мог поделиться своим доппайком, то есть печеньем и папиросами, не гнушался, однако, и нашего табачку. В ОМСДОНе таких службистов было немало из сержантов, но не все из них становились лейтенантами. Нашему Васе помогло, наверное, то, что влюбил он в себя девушку из офицерского городка, влюбил не из расчета. Был он, между прочим, хорош собой и на танцах в офицерском клубе обратил на себя внимание скромной, застенчивой и симпатичной девушки. Начался роман, а потом вдруг оказалось, что отец ее был штабным дивизионным офицером. Прознал он про увлечение и любовь дочери, но ухажер ему понравился. И приласкал он его по-отечески. А потом и получилось так, что Вася оказался на краткосрочных курсах. Пока он проходил ускоренный курс офицерской подготовки, будущий его тесть скоропостижно помер. Но это не изменило отношений влюбленных. Как только получил Вася погоны младшего лейтенанта, так сразу и женился на своей Вере. Брак их оказался удачным, он состоялся как раз в то время, когда в его взводе оказался и я вместе с моим фронтовым другом Колей Шлихуновым. Все солдаты-автоматчики нашего первого взвода почувствовали на себе благотворное влияние Васиного счастья – помягчал он в отношении к нам. На перекурах он делился с нами своими радостями начавшейся семейной жизни. А мы белой завистью завидовали ему, ибо нам она была еще недоступна. Он делился с нами своим счастьем. И жена его иногда приходила к нам, многие тогда влюблялись в нее, восемнадцатилетнюю женщину в длинной косой. Сути своей, однако, Вася не изменил. Он также был ретив в службе и верности уставам, он также был красноречив в матерщине. Ругался он изощренно, с различными оттенками произношения одних и тех же выражений, в зависимости от причины и повода, их вызывающих.
Совсем нетипичным был в роте автоматчиков старшина. Как правило, в ОМСДОНе старшинами были украинцы. Да и не только в ОМСДОНе. Прослужив в армии более восьми лет, я пришел к выводу, что старшинская должность и служба были специально придуманы для украинцев. Русские или другой национальности старшины встречались мне редким исключением. Примером такого исключения был наш Евгений Тараканов. Родом он был из Челябинска, а обличьем своим похож на татарина. Сам себя он называл челдоном. Был он в звании сержанта, но лычки свои он получил не за служебное рвение, а за спортивные достижения – он был отличным спортсменом, мастерски ходил на лыжах, был неутомим в многокилометровых кроссах, марш-бросках, в преодолении штурмовых полос. Но особенно он был силен и талантлив в фехтовании и штыковом бою. В этом виде он был мастером спорта.
Спортивному и физкультурному мастерству сержант Тараканов нигде и никогда не учился и тренеров-наставников не имел. Но, видимо, в нем самом для этого были большие задатки. Спорт и спортивные соревнования в дивизии Дзержинского составляли важную часть физической и боевой подготовки солдат и офицеров. Соревнования разных уровней проводились в полках и между полками круглый год. В них побеждали сильнейшие, и они, в конце концов, если не подрывали своего здоровья, то вырастали в мастеров высокого класса и выступали в дальнейшем за честь общества «Динамо» на всесоюзных соревнованиях, а затем участвовали и в международных чемпионатах. Среди таких спортсменов оказался в военных сороковых и сержант Евгений Евгеньевич Тараканов, ставший тогда чемпионом СССР по штыковому бою в командных соревнованиях. Назначение на старшинскую должность являлось формой поощрения его спортивных заслуг и переводом в резерв будущих соревнований. Он одновременно стал тренером унитарного взвода в роте. Свои старшинские обязанности он выполнял легко, без традиционного хохлацкого рвения. Он не злоупотреблял ни своими дисциплинарными правами, ни упрямыми назиданиями. Мы любили его за веселый нрав, за простоту общения. Для нас он больше был Женькой Таракановым, скорее другом и приятелем, нежели истуканом-старшиной. Натура у него была уральская: широкая, жизнерадостная, открытая. В боевой обстановке, в операциях по борьбе с бандитизмом он был смел, находчив и решителен.