Наша совместная служба прервалась в 1945 году в связи с расформированием нашего 2-го полка. Я тогда продолжил службу в 1-м полку, а Женя Тараканов был демобилизован. Много позже я узнал о нем странную историю, в которую трудно было поверить. Рассказал мне ее мой однополчанин, а ему – кто-то другой. Будто бы занялся Тараканов со своим бывшим помощником Бабанковым спекулятивными поездками в Прибалтику. Что-то там покупали из ширпотреба, а потом продавали в Москве. Многие демобилизованные занимались тогда этим делом. Однажды где-то в Литве бес попутал дружков. Соблазнились они на одном хуторе свинарником и решили увести у хозяина одну хавронью. А сделать решили это непросто: забрались они ночью в закутку, вывели оттуда хавронью, обули ее то ли в лапти, то ли в какие-то опорки, чтобы не было следов, и повели со двора. Хозяин, однако, услышав шум, выскочил во двор и стал кричать. Они его немного пристукнули, а свинью все-таки увели. Где-то в лесу ее зарезали и, нагруженные свининой, добрались до железнодорожной станции, а тут их уже ждала милиция. Никто этой истории не опроверг, а я все это время недоумевал и не верил, что Женька Тараканов мог такое сотворить. Я знал его честным человеком. Приятель сказал мне, что срок он получил небольшой, но с тех пор о Тараканове я ни от кого ничего не слыхал. Но однажды перед Днем Победы у меня дома раздался звонок. Взяв трубку, я услышал молодой веселый и звонкий голос. Голос попросил меня. Я ответил, а он спрашивает: «Сынок, а не ты ли служил со мной в роте автоматчиков?» Тут-то я узнал своего старшину и говорю ему: «Да, старшина, это я и рад тебя слышать живым, здоровым и молодым». Разговорились. Про свинскую историю его я спрашивать не стал, сделал вид, что ее не знаю. А может быть и вовсе не было этой истории, уж очень она была нелепа. Рассказал мне старшина, что ему уже за семьдесят, что у него уже взрослые внуки и что живет он в Монино. Договорились встретиться, но встреча так и не состоялась.
Как нам объясняли еще в Краснодаре незнакомые лейтенанты, до отъезда в Москву наш бывший комдив И. И. Пияшев после назначения его на должность командира ОМСДОНа решил пополнить эту прославленную в революционном историческом прошлом дивизию боевым, обстрелянным составом солдат и сержантов – фронтовиков Великой Отечественной войны. Таких до нашего прибытия в дивизию было в ней мало, так как в полном составе она в боях на фронте не участвовала.
Помню, что по дороге в Москву мы высказывали друг другу предположение, что нас ожидает необычная встреча и даже какое-то особое к нам отношение наших будущих командиров и начальников. Но оказалось, что не мы, фронтовики, прибавили свои заслуги к славе дивизии имени Ф. Э. Дзержинского, а она заставила нас осознать себя в новом качестве солдат-чекистов. До этого мы, служа во внутренних войсках, не относили к себе этого почетного имени, хотя и гордились тем, что нам доверяли совершать спецдиверсии в тылу фашистов или стоять насмерть на северокавказских перевалах, или прорывать несокрушимую оборону Кубанской «Голубой линии». Теперь надо было понять, что нам было оказано новое высокое доверие, – служить в дивизии – ровеснице Октября. Мы вроде как заново начинали с солдатских азов новую службу. Старые заслуги были не в счет. Теперь наши солдатские достоинства измерялись и оценивались по другим критериям казарменной жизни. А нам предстояло равняться на образцы омсдоновской службы: надо было научиться быстро вскакивать ранним утром из-под одеяла по сигналу трубы и по неприятной команде «Подъем!» выбегать на зарядку по форме «с голым торсом» независимо от погоды, быстро и по установленному образцу заправлять постель, быстро завтракать, обедать и ужинать и выходить строиться по команде старшины независимо от того, успел ли ты выхлебать горячие щи. Меня до сих пор жена критикует за то, что я быстро и некрасиво расправляюсь с едой, сидя с ней вместе за столом. Откуда ей знать про мою приобретенную в ОМСДОНе привычку быстро и некрасиво проглатывать пищу? А тогда, пятьдесят уже с лишним лет назад, из всех этих мелочей складывалась характеристика и образ умелого, расторопного солдата. Конечно, не только в них было дело, но они играли свою роль. Надо было еще набрать необходимую форму физподготовки, надо было научиться ползать по правилам по-пластунски под натянутой колючей проволокой, прыгать через рвы и двухметровые заборы, ловко, без раздумий, выполнять приемы штыкового боя. Оказалось, что все это, как оно делалось на фронте, было не по правилам, а теперь отделенный и взводный командиры заставляли нас повторять их оточенные движения в строгом соответствии с наставлениями. И еще были ежедневные строевые занятия, маршировки, марш-броски и заучивание назубок всех причин задержек при стрельбе из автомата одиночными выстрелами, длинными и короткими очередями. Я стал однажды замечать, что память моя стала мне отказывать. Занятия доводили до отупения, которое особенно чувствовалось на политзанятиях. Изучали мы тогда приказы Верховного Главнокомандующего и должны были знать их содержание близко к тексту в соответствии с их номерами. Отклонение от текста и изложение «своими словами» не поощрялось, а заучивание поддавалось только коренным ОМСДОНовцам – те, бывало, в любое время суток могли без раздумий, бойко ответить на вопросы взводного, точно копируя их диалект и интонацию. Я, например, перестал замечать, когда подобно своему ротному произносил Лондо́н вместо Лондона, английского Премьера называл Черчи́лем, а слово «останется» звучало по-взводному– «отстанется».
Но самое главное, что больше всего удручало нас всех, – это жизнь за колючей проволокой с часовыми из комендантского взвода лагерной комендатуры, злыми, как собаки. Они и отца родного не пощадили бы, случись увидеть его, пробирающегося из недолгой самоволки обратно в лагерь, к месту своей службы. Для того чтобы получить увольнительную на несколько часов, чтобы съездить домой и повидаться с матерью и отцом, надо было быть безупречным. И даже при соблюдении этого требования увольнительная доставалась не каждый месяц. До сих пор я считаю абсурдной эту жестокость. Ведь самоволка каралась гауптвахтой и судом трибунала. Мне, добровольцу, этого понять было невозможно. Вспоминаю один эпизод, который произошел со мной в первые дни пребывания в ОМСДОНе после приезда с фронта, когда мы, все еще фронтовики, были в учебных ротах. Однажды утром воскресного дня я решил сходить к Никольским воротам нашего лагеря, куда обычно приходили родственники и знакомые на свидание с солдатами. Я надеялся, что в этот день ко мне тоже кто-нибудь приедет из дома. Вышли мы, как говорится, из расположения роты со старшим сержантом Костюченко – тоже фронтовиком – и зашагали по одной из лагерных линеек. Утро было теплое, погожее, августовское. Мы шли уже по-омсдоновски, размахивая руками «от пупа до отказа», в новом обмундировании и почти строевым шагом. Вдруг нам навстречу появился неказистый капитан. Он шел с велосипедом. Когда мы поравнялись, мне показалось, что, если я поприветствую его, ему будет неудобно ответить мне, так как велосипед он вел правой рукой. Я и не стал этого делать, чтобы не создавать неказистому капитану неудобства. Мне казалось, что и мой попутчик Костюченко поступит также. Но я ошибся. Старший сержант перешел на строевой шаг и приветствовал капитана по-уставному. Капитанишка, казавшийся усталым добрячком с велосипедом, вдруг преобразился в обозленного до ненависти ко мне служаку. Он заорал с такой яростью, что я застыл на месте. «Младший сержант! – крикнул он мне, – Вы почему не приветствуете меня?» Я наивно ответил ему, поборов испуг от злого окрика: «Извините, товарищ капитан. Я вас не заметил». А тот чуть было не уронил велосипед от злости. «Врете вы бессовестно, – завизжал он, как от личной обиды. – Вот старший сержант заметил, а вы нет?» И, повернувшись к нему, приказал: «Старший сержант, ведите его в комендатуру!» С этими словами он сел на велосипед и поехал в сторону комендантского барака, который был недалеко от расположения нашей роты. Недооценил я тогда последствий этой случайной встречи с озверевшим капитанишкой. Мысль сработала машинально– говорю моему попутчику: «Бежим!» А тот кивает в знак согласия. Я перепрыгнул через канаву и скрылся за противоположными бараками, а Костюченко остался на линейке и стал что-то кричать мне вслед. Из-за угла я наблюдал за действиями моего попутчика. А капитан, не успевший скрыться из виду, слез с велосипеда, вернулся к орущему старшему сержанту, что-то ему сказал, и они пошли вместе в комендатуру.
За всей этой сценой весело наблюдала вся наша фронтовая рота. Когда капитан-велосипедист вместе с Костюченко скрылись во дворе комендатуры, я вышел из своего укрытия и подошел к ребятам, чтобы посоветоваться, как быть. Мне теперь стало ясно, что за мою дерзость и побег будет отвечать невиновный Костюченко, которого мы вообще-то недолюбливали. Уж больно выглядел он подхалимом перед новым начальством и усердно выслуживался прямо на виду у нас. Спросил я ребят совета, как быть. А они мне и говорят: «А хрен с ним! Пусть сам объясняется». Но мне-то было ясно, что он выдаст меня этому капитану, да и неудобно было все-таки, что из-за меня может пострадать невиновный человек. Поразмыслив и решив, что встреча с родственниками у меня все равно не состоится, я пошел с повинной к комендантскому двору.
У входа в комендатуру стоял дневальный, рыжий, высокого роста ефрейтор с добродушным лицом. Я спросил его, кем является капитан, пришедший сюда недавно с велосипедом. Ефрейтор, улыбнувшись, сказал, что это Кубарев, комендант лагеря. Тут-то я и понял, что теперь мне с этого комендантского двора не уйти без наказания. Делать было нечего, ведь не расстреляют же меня здесь, подумал я и спросил ефрейтора опять: «А где его кабинет?» Тот показал мне первую дверь справа по коридору. Я постучал и, услышав строгое « Войдите!», шагнул навстречу воскресной судьбе.
Капитан со злым выражением лица, будто бы ему только что была нанесена страшная личная обида, исподлобья взглянул на меня. А я бодро доложил ему, подняв руку под козырек своей новой василькового цвета омсдоновской фуражки: «Товарищ капитан, младший сержант Левыкин из учебной роты второго мотострелкового полка прибыл в ваше распоряжение». Знал капитан, что учебная рота состояла из фронтовиков, и я надеялся на снисхождение. Но лицо его стало после моего доклада еще злее. А я, изобразив на лице наивную улыбку, продолжал: «Товарищ капитан, прошу меня извинить, но я не хотел не выполнять вашего приказа. Я отлучился на минуту, чтобы попросить своих товарищей сходить к Никольским воротам и предупредить моих родителей, что я нахожусь в наряде и не могу с ними встретиться». Хитрый я уже был солдат и намеком на встречу с родителями хотел вызвать у коменданта сочувствие и снисхождение. А он от этих моих слов стал еще злее и даже подскочил на своем стуле от распиравшей его злобы. «Врешь, – завизжал он в ярости, – вот сейчас я отправлю тебя к твоему другу». И с этим словами он схватил телефонную