трубку и заорал в нее: «Дежурного по гауптвахте! Дежурный! – рука его тряслась, – у тебя на простой арест места есть?«Тот, видимо, ответил, что нет, так как комендант опять спросил: «А на строгий?». Ответ опять был отрицательным. Капитан в негодовании бросил трубку и закричал: «Дневальный!» В дверях появился рыжий ефрейтор. Не имея теперь никакой возможности применить ко мне самую строгую меру наказания и будучи не в состоянии сдержать дикую ненависть ко мне, капитан заорал: «Ефрейтор, научи его приветствовать коменданта!» Ефрейтор ответил: «Есть!» Я повернулся перед капитаном кругом через левое плечо и шагнул за ним.
Два часа гонял меня, младшего сержанта-фронтовика, рыжий ефрейтор. Теперь лицо его не было добродушным, он издевался надо мной. Устав отвечать на мои приветствия, он приказал мне приветствовать фонарный столб. Все это издевательство продолжалось два часа, до ефрейторова и комендантова обеда. И все эти два часа за этой экзекуцией наблюдал из своего окна в неукротимой злости капитан Кубарев, комендант лагеря дивизии имени Дзержинского в Реутове. При явном неудовольствии капитана от несостоявшегося более сурового наказания я был им отпущен. Он сел на велосипед и уехал обедать.
Мой попутчик, старший сержант Костюченко, ни за что ни про что отсидел на строгом аресте десять суток и вышел с гауптвахты заметно похудевшим. Я до сих пор не забыл чувства своей вины перед ним. Но, идя в комендатуру, я надеялся, что капитан отпустит его без наказания. Не отпустил, злодей. До сих пор я помню эту обидную историю и до сих пор не могу понять, почему в том человеке оказалось столько злобы и ненависти. Не наказание меня обидело, а именно эта дикая злоба. Такой капитан на фронте не пережил бы первой атаки. Но возмездие все же дважды настигало его и в прославленных реутовских лагерях – оно и не могло его не настигнуть. Комендант Кубарев в своем рвении и неукротимой злобе к солдатам буквально охотился за нарушителями порядка. Он устраивал засады в офицерском городке, куда часто наведывались бывалые солдаты к скучающим одиноким женам и вдовам офицеров. Прятался в кустах у колючей проволоки, через которую пробирались в лагерь те же бывалые солдаты-самовольщики, возвращающиеся ночью из вдовствующей деревни Горенки, растянувшейся слева от шоссе Энтузиастов перед городом Балашиха. Ловил капитан Кубарев нарушителей со страстью охотника и лично препровождал их на гауптвахту. Но дважды он попал в засаду сам. Сначала его накрыли плащ-палаткой во вдовьем бараке и прилично намяли ему бока. Недели две он не появлялся на службе. А однажды темной осенней ночью его перехватили на плацу, возвращающегося с охоты с пойманными нарушителями. В то время он уже был майором. После этой встречи комендант уже не появлялся в комендатуре. Видимо, все-таки достало вышестоящему командованию ума, чтобы убрать этого садиста от греха подальше.
Однажды уже после демобилизации я встретил в центре Москвы плюгавого бывшего майора Кубарева. Узнал я его по злым глазам, но в разговор с ним не вступил – прошел мимо. Надо сказать, что в своем служебном рвении и в жестокости обращения с солдатами комендант лагеря в Реутово был в нашей славной дивизии не одинок. Не все, конечно, были такими откровенными садистами, но очень многие офицеры жалости к солдатам не обнаруживали. Однажды, например, старший лейтенант Вольгушев, командир пулеметной роты, будучи дежурным по полку, организовал охоту на меня. Я тоже имел тогда грех сходить в самоволку. Каким-то образом дежурный узнал, что я должен был появиться на территории полка через дыру в заборе.
Но я все-таки перехитрил этого охотника и перешел границу в другом месте. А потом, через некоторое время, похвалился этим перед ним. Дело в том, что не считал я Вольгушева плохим человеком. Но ведь и он, поймай меня тогда у забора, мог подвести меня под трибунал: бывали такие случаи в нашей славной дивизии, когда, прослужив в ней верой и правдой 5–6 лет, солдаты и сержанты, соскучившиеся от неласковой и неблагодарной службы, совершали проступки в виде самоволок и от ретивости своих командиров были обречены дослуживать до демобилизации в дисциплинарном батальоне по суровому приговору безжалостного трибунала.
Конечно, такие злыдни офицеры не составляли большинство в ОМСДОНе, я больше теперь помню таких, к которым сохранил самые мои добрые чувства. Между прочим, их доброте и человечности не мешали ни требовательность к порядку и дисциплине, ни служебное рвение. Без этого ведь офицер – не офицер. Мне, можно сказать, повезло. Мои первые ротные офицеры оказались именно такими командирами. Вся наша рота состояла из комсомольцев. Человек десять из солдат были коммунистами. В этом десятке был уже и я. Кандидатом в члены ВКП (б) я вступил еще во время обороны Грозного, в конце 1942 года. Но эта принадлежность к авангарду нашего советского общества никаких преимуществ нам не давала. Мои солдатские удачи и успехи доставались мне благодаря моим собственным физическим усилиям, смекалке и ловкости. Почти два года боевой службы на фронте научили меня многому, чего кадровые солдаты дивизии Дзержинского довоенного призыва не умели, но они лучше меня и других фронтовиков переживали жесткие условия дисциплины, распорядка дня и строя. Были даже физически сильнее. Но находчивости и смекалки им недоставало. Мы с Колей Шлихуновым в роте автоматчиков оказались самыми образованными солдатами – десятиклассниками. Однако первый наш успех в омсдоновской службе был замечен и отмечен не в этом превосходстве. Мы отличились с ним в первом марш-броске. Так мы оказались равными среди признанных ассов этого тяжелого вида солдатского спорта. Через некоторое время сначала взводный, а потом и ротный заметили на политзанятиях нашу с Колей политическую грамотность и умение складно говорить. Удачное получилось сочетание спортивной закалки, умение владеть оружием, метко стрелять, да еще умение изложить на политзанятиях суть приказов Верховного Главнокомандующего. А еще однажды мы запели с Колей песню в строю:
Якорь поднят, вымпел алый реет на флагштоке.
Краснофлотец – добрый малый в рейс идет далекий.
После этого нас с другом послали к начальнику клуба полка разучивать новую строевую песню:
Белоруссия родная, Украина золотая,
Ваше счастье молодое
Мы стальными штыками оградим.
Наш командир роты старший лейтенант Маркин лично заметил наши таланты и однажды поручил нам с Колей выпустить «боевой листок» – стенгазету роты автоматчиков. Заметки-то мы написали быстро, а вот художественно оформить боевой листок не могли. На это у нас таланта не было. Однако отказываться от этого поручения мы не стали. Помог нам выйти из этого затруднения наш общий друг Толя Ковалевский. Наша дружба с ним сложилась на фронте, как добрые братские отношения старшего с младшим. Рождения он был 1918 года и призывался еще до войны, в 1938 году. Родом он был из Самарканда. Среди нас он выделялся какой-то особой внешностью, манерами и речью интеллигентного человека. И причиной этому, наверное, было не столько то, что до войны он закончил архитектурно-строительный техникум, но и то, что его личные качества были унаследованы от родителей. Невдомек было мне у него спросить, из какого они сословия происходили. Но по прошествии лет я запоздало сделал предположение: а не имел ли Анатолий Николаевич отношения к роду Ковалевских, а может быть, даже к генералу Ковалевскому, одному из участников присоединения Средней Азии к России и первому генерал-губернатору этого края? Наш же товарищ был всего лишь старшим сержантом, но держался он всегда с каким-то необычайным щегольством. Он как-то по-своему умел подогнать свое неофицерское обмундирование и снаряжение, и от нас его отличала подтянутость, опрятность, благородная сдержанность в жестах и очень грамотная речь. К нам в полк Анатолий Николаевич попал под Краснодаром из госпиталя, после излечения от ранения. Служил он до этого в разведывательном кавалерийском эскадроне. И мне думается, что и в кавалеристах он оказался не случайно. Судя по рассказам, он и кавалерийскую езду знал, и с конем обращаться умел, и шпоры с медалями у него позвякивали будто бы сами по себе. Некоторое время по прибытии в наш пехотный стрелковый полк Толя еще щеголял в шпорах и кавалерийских ремнях. А со мной он подружился, узнав, что и я совсем недавно был в конной разведке. Он признал меня своим по взаимной симпатии, как это бывало у моряка с моряком. А потом мой новый старший товарищ нашел во мне собеседника по литературной начитанности. Толя любил читать стихи, да и сам легко мог сочинять их. А потом обнаружился у него и некоторый сценический талант. В нашей полковой самодеятельности однажды в короткий перерыв между боями он успел поставить небольшую пьеску о героической судьбе военного комиссара, принявшего смерть, но не выдавшего военной тайны врагу. Меня он тоже приобщил к этому действу в роли отвратительного немецкого офицера-гестаповца. Между прочим, это разыгранное самодеятельное действо тогда попало в отчет политработника о воспитательной работе среди солдат, и его описание оказалось среди документов заместителя начальника политуправления знаменитой 18-й армии, в которую входила наша дивизия весной 1943 года. Автором этого отчета, который был опубликован в журнале «Новый мир» уже в конце 70-х годов, был Л. И. Брежнев. Был он тогда еще жив и бодр. А был ли жив тогда Анатолий Николаевич Ковалевский, и где он мог тогда жить, если еще был жив, я уже не знал. После демобилизации он, видимо, снова уехал в свой Самарканд.
А тогда, в начале нашей новой службы в ОМСДОНе, Толя помог нам с Николаем укрепиться в благорасположительном отношении к нам со стороны нашего ротного Яши Маркина, когда он поручил нам художественно оформить боевой листок. Ротный выдал нам для этого лист ватмана, а мы свернули его в трубочку, отправились в первый батальон, в котором помощником командира взвода назначен был служить наш друг-фронтовик, кавалерист на войне и архитектор-строитель по гражданской профессии. По этой причине он умел хорошо рисовать. Он помог нам с запасом. От листа ватмана он отрезал третью часть и на ней нарисовал отважного бойца с автоматом и медалями на груди, красивыми печатными буквами написал название боевого листа «Автоматчик», а внизу тоже красивыми буквами призыв – «За Родину, за Сталина!». Теперь нам не надо было каждый раз беспокоиться о художественном оформлении боевого листка. Толя сделал нам многоразовую заготовку. К ней достаточно было кнопками присоединить последующие выпуски. Ротному наш боевой листок очень понравился, и его к нам симпатии укрепились. Может быть, я и преувеличил последствия нашей с Колей находчивости. Ее могло бы тогда и не хватить надолго, не поддержи нас еще раз наш добрый старший товарищ Анатолий Николаевич Ковалевский.