Скоро нас вызвал к себе наш ротный и, ни слова не говоря, повел в барак второго батальона для ознакомления с художественным оформлением его интерьера. Ротный уже не сомневался в том, что мы будем способны перенять опыт самодеятельного малярного ремесла.
Той осенью 1943 года во всех бараках-казармах реутовского лагеря проводился ремонт и подготовка их к зиме. Все ремонтные работы, произведенные самими солдатами, завершались наведением марафета. В этом деле особенно отличились умельцы второго батальона. Ими оказались три сержанта – профессиональные художники. Один из них, Евгений Сметанин, до призыва в армию был мастером-художником в знаменитом Палехе. Павел Козлов до призыва в армию в 1941 году работал помощником художника-декоратора в Ростовском драмтеатре. А Шалико Майсурадзе накануне войны поступил в художественное училище во Владикавказе. Им и поручил комбат-2, капитан Наймушин, навести «полный марафет» в похожем на конюшню «двенадцатом» бараке. И ребята эти не ударили в грязь лицом. Они не спешили в своем творческом порыве. Это было не в правилах бывалых солдат. Случай дал им возможность не только окунуться в творческую атмосферу. Они не спешили, так как получили возможность избавиться хоть на время из-под опостылевшей опеки своих командиров. Им была предоставлена полная самостоятельность по распорядку дня и, конечно, свобода творчества. Они не спешили терять эту свободу и самостоятельность. Поэтому и творчеству своему дали полный простор. Они выкрасили и расписали в бараке все поверхности, кроме пола. Заштукатуренные стены были разделаны филенками на зеркала, закатанные мочалкой по бледно-синему полю красной, желтой, зеленой красками и иссиня-синей синькой. Оконные проемы они украсили, как шторами, нарисованными полотенцами и занавесями. С необыкновенной фантазией были разукрашены сплошные двухэтажные нары по обеим сторонам барака. Нижняя часть этого удобного спального сооружения подзором была расписана под дуб. Столбы, на которых держалась конструкция второго этажа нар, стояли гранеными балясинами, как в боярских сенях. И их грани так же играли всеми цветами красок, которые удалось найти на складах нашей полковой квартирно-эксплуатационной части. Верхние бордюры второго этажа нар были разрисованы растительным восточным орнаментом, а изголовья нар – русскими петухами. В абстрактной дисгармонии красок и линий, в безграничной фантазии художников сплелись, слились во внутренностях солдатского барака, на его стенах и нарах стили и традиции художественного народного оформительского творчества. Получился такой марафет, который по первому взгляду невозможно было повторить. Но командир полка, увидев это великолепие барачных чертогов, приказал командирам всех подразделений взять в пример это солдатское искусство и постараться сделать у себя «чтобы было не хуже, чем во втором батальоне». Вот сюда-то и привел нас с Колей Шлихуновым наш разудалый ротный старший лейтенант Маркин. Привел, посмотрел и, не ожидая сомнений, спросил у нас весело: «Ну как, сумеем сделать не хуже?»
Мы с Колей были уже бывалыми солдатами. Мы не торопились с ответом. Прошлись по коридору между нар, по-восхищались молча, почесали затылки и еще кое-какие места, как положено мастерам, и сказали, что сможем, если, конечно, будут краски. На что ротный сказал, что краски есть, сколько хочешь, около склада КЭЧ, и еще пообещал нам в помощь одного солдата для их растирания и разведения.
Из барака второго батальона ротный отбыл к молодой жене, в офицерский городок. А мы с Колей Шлихуновым пошли в барак первого батальона, к нашему фронтовому другу Анатолию Николаевичу Ковалевскому, учиться малярному мастерству. Толя в это время на свой манер и вкус раскрашивал доверенные ему стены и нары своего батальонного интерьера. Учеба была недолгой. Теории в ней не было никакой. Была только практика. Толя делал свое дело, а мы повторяли за ним. Поработав с ним в качестве подмастерьев, оставшуюся часть своего времени на следующий день мы не то чтобы без страха, и не то чтобы без сомнения, озадаченные приказом и доверием своего ротного, приступили к незнакомому до этого делу. За неделю мы изукрасили свою половину барака так, что ни к одной стене нельзя было прислониться, не оставив на спине полного отпечатка малярного многоцветья. Нам удалось все, даже разделка подзоров нар под дуб, и даже подобие орнаментов. Нам не удалось только сделать так, чтобы покраска наша не пачкала гимнастерок и шинелей солдат. Не сумели мы достать необходимого клея, чтобы добавить его в краску. Но для первого взгляда нашего командира и для его удовлетворительной оценки мы сделали все, чего до этого не могли. Но самой высшей оценкой нашего усердия было не просто его удовлетворение, а новое поручение. Ротный приказал нам теперь отделать его комнату, которую он только что получил в офицерском городке, женившись на самой, по его мнению, красивой красавице. К выполнению этого поручения мы были готовы и уже на консультацию к старшему сержанту Ковалевскому не пошли. Ротный повел нас в свое жилище. Комната, доставшаяся ему, была грязным-грязна.
Мы почесали свои потылицы и сказали важно своему командиру: «M-да! Тут придется стены купоросить!» Чище от этой незнакомой технологической операции стены не стали. Но мы скоро закатали их обрамленное филенкой зеркало мочалкой с разными цветами красок: синей, бордовой, желтой и зеленой, и комната превратилась в фантастически сладострастный будуар. Пришел ротный. Посмотрел. Подумал. И спрашивает: «А ничего нельзя сделать на потолке?» Я опять почесал потылицу, подумал и говорю: «А почему нельзя? Мы вам на потолке ромб нарисуем». И нарисовали. Отбили шнурочком линии для филенки ромбом. А его внутренность закрасили все той же разноцветной мочалочной накаткой. Молодая жена ротного была довольна. А он сам теперь полностью уверовал в наши возможности, поручал нам иногда и другие дела. Платой за нашу солдатскую предприимчивость было его доверие, благосклонность и щедрость на увольнительные записки по субботним и воскресным дням. Случалось, что ротный отпускал нас домой на сутки. Лучшего поощрения нельзя было ожидать. Но скоро старшего лейтенанта Маркина откомандировали из полка к новому месту службы. С тех пор малярными делами мне заниматься не приходилось. У дивизии имени Дзержинского скоро началась новая походная и боевая служба. Она потребовала других солдатских качеств. Пришла пора вернуться к боевой жизни.
1944 год. Снова по знакомой дороге на Астрахань через калмыцкие степи на Северный Кавказ
Наряду с другими частями и соединениями внутренних войск дивизии имени Ф. Э. Дзержинского предстояло участвовать в выполнении решений ЦК ВКП(б) и Советского правительства по выселению некоторых народов страны, обвиненных в пособничестве фашистской Германии и измене своей Родине – Союзу Советских Социалистических республик. А по окончании Великой Отечественной войны она принимала участие в операциях по борьбе с политическим бандитизмом в Западной Украине и Прибалтике.
Я употребляю здесь определения и квалификации поведения репрессированных народов, какими они были объявлены всем участникам предпринятых операций – солдатам и офицерам. При этом тогда же до всех них была доведена соответствующая информация о конкретных фактах предательства и измены Родине, совершаемых этими народами в годы войны в массовых размерах. Мое восприятие этой информации не было однозначным. У меня и у моих товарищей возникали, конечно, вопросы и сомнения, на которые наши политработники не давали исчерпывающих объяснений. Прежде всего, суровые решения нашего Советского правительства и ЦК ВКП(б) не увязывались не только в сознании солдат, но и офицеров, и в том числе наших политработников, с усвоенными в процессе воспитания послереволюционных поколений советских граждан принципами интернационализма и нерушимой дружбы всех народов СССР. Эти принципы были национальной политикой Советского государства, главным идейным убеждением, сплотившим наши народы накануне тяжкого испытания прочности Советского государства в тяжелые годы войны. И вдруг государство приняло решение о наказании целых народов за якобы предательство в пользу врага. Решение это еще и было принято после того, как враг был изгнан с территории их проживания и не был уже опасен или, по крайней мере, не был так опасен в столь сложном этническом регионе, каким оказался Северный Кавказ. И все же признаюсь, что мои и моих товарищей сомнения не приводили нас к несогласию или протесту против предпринятых суровых мер наказания обвиненных в измене народов. Солдаты и офицеры, оборонявшие летом и осенью 1942 года Кавказ, стоявшие насмерть на его горных перевалах, не могли ни тогда, ни сейчас забыть выстрелов в спину, боев с бандитскими формированиями в ущельях и на склонах горной Чечни, Ингушетии, Балкарии и Карачаево-Черкесии. Про Крым я скажу потом. Помню я до сих пор и могилы, в которые мы закапывали погибших от рук национал-бандитов товарищей. Были такие могилы и в городе Грозном. Целы ли они сейчас?
И все же! И все же! И все же! А надо ли было так сурово поступать тогда, чтобы не породить таких непредвиденных последствий, разразившихся на Северном Кавказе и в других республиках на восьмом десятке истории Советского социалистического государства?
Как бы там ни было, решения были полвека назад приняты. Судьбой и приказом мне и моим однополчанам-фронтовикам пришлось участвовать в их исполнении.
Прослужив в ОМСДОНе почти год, мы уже отвыкли от неумолимой риторики боевых приказов. Все они в нашей повседневной казарменной жизни воспринимались в меру их условности и учебно-воспитательного характера. И вдруг все пришло в предпоходное движение. Приказано было выдать всем бойцам и командирам всех мотострелковых полков (кроме третьего, несущего охрану госучреждений) боевой комплект снаряжения и приготовиться к боевому маршу. Очень скоро раздалась забытая было команда: «По вагонам!»
Куда и зачем нас повезли, мы не знали. Снаряжение нам было выдано боевое, и мы не сомневались, что предстоит встреча с врагом. С погрузочных путей подмосковной станции Реутово наш эшелон двинулся в один из вечеров конца декабря 1943 года. А утром наступившего следующего дня я увидел из дверей нашей теплушки знакомое название станции Московско-Рязанской железной дороги. Эшелон наш, как и летом 1942 года, стучал колесами на Восток. Но тогда мы ехали на фронт мимо Сталинграда. А почему опять нам выпало то же направление, оставалось неизвестным и непонятным. В сорок втором нас сопровождал зной жаркого лета, а в конце сорок третьего холод декабрьского мороза. Может быть, поэтому и решили мы с друзьями погреться чем-нибудь горячительным. Во время остановки на станции Тамбов я отправился на пристанционный базар, чтобы поменять только что полученный сахар на водку. Скоро мне попалась старушка с заветной поллитровкой, и обмен состоялся быстрый. Но в тот момент, когда я отдал ей мешочек сахара и взялся за заветные полбутылки, кто-то решительно тронул меня за плечо. Я обернулся и увидел укоряющее лицо нашего комсорга полка младшего лейтенанта Печникова. Оказывается, он был назначен на этот базар патрулем. Бутылка с сахаром так и остались у старухи, а меня, комсорга роты автоматчиков, комсорг полка доставил к эшелону на суд нашего родного лейтенанта Коновца. Тот был неумолим в гневе и сразу же отправил с другим подобно провинившимся солдатом Опарышевым на кухню, в холодный вагон, как на гауптвахту.