В холоде, конечно, с Опарышевым мы не остались. Скоро разожгли в вагоне печь походной кухни, вскипятили себе кипяточку и всю ночь под стук колес чистили картошку для всего эшелона на завтрак и обед. Помню эту ночь до сих пор. Она была предновогодней, холодной и темной. Через приоткрытую дверь вагона мимо нас мелькали холодные, словно вымершие, окрашенные луной в серый цвет тамбовские снега. И не было видно «ни огня, ни черной хаты». Изредка посвистывал наш паровоз, стучали колеса. А кругом была холодная, серая тамбовская зима и, казалось, невозможно было тогда представить, что где-нибудь среди этого ночного холода было тепло. Все словно вымерло и осиротело на Тамбовщине в ту глубокую военную ночь, через которую мчался эшелон. Утром мы остановились в Саратове и в тот же полдень опять пересекли, как в сорок втором, Волгу у города Энгельса и снова неспешно покатились по старой Рязано-Уральской дороге мимо двух соленых озер – Эльтона и Баскунчака. Теперь-то мы поняли, что снова едем в Астрахань, Но зачем мы туда едем, еще оставалось загадкой. В 1942 году Астрахань встретила нас жарой знойного лета и горами вяленой воблы на семнадцатой пристани. А в этот раз она встретила нас другим, очень забавным солдатским приключением.
Ночью на подходе к Астрахани мы остановились на запасных путях станции Ахтуба. Днем нам предстояло на пароме переправиться на правый берег Волги. Мы поняли, что с этого места знакомый нам маршрут изменится. Но непросто оказалось нам на следующее утро распрощаться с железнодорожным начальством. Наших полковых и батальонных командиров ожидал небольшой, но шумный скандал. А произошло следующее. Ночью, когда мы стояли на запасном пути, а весь эшелон спал, один солдат проснулся по большой нужде и вылез из теплушки. Сделав свое дело, он в вагон не поторопился. Огляделся по сторонам. Полюбопытствовал. Прошелся вдоль рядом стоящего грузового состава и вдруг увидел, что дверь одного из вагонов приоткрыта. Заглянул туда. Таков солдат. Он не может пройти мимо необычного, не уяснив своего возможного отношения к нему. В вагоне оказались сложенные аккуратно мешки. Любопытство еще больше овладело этим безымянным солдатом. Потрогал он эти мешки. В них было что-то сыпучее. Теперь он от мешков уже не мог отойти. Вспорол один ножичком, А из него посыпались семечки, небольшие, круглые. Попробовал на зуб и на язык. Понравились. Набил себе в оба кармана незнакомого, но показавшегося вкусным дара природы. Большего ему было не нужно, солдат вернулся в свою теплушку. Угостил дневального. Посидели, покурили, погрызли семечки. Проснулся другой солдат по той же причине. Угостился семечками. Ему тоже понравились. Справившись об адресе, отправился в разведанный вагон. Очень скоро таким манером отоварился весь вагон. Проснулась санинструктор Тамара (фамилию ее я забыл). Ее тоже щедро угостили. Любили солдаты в первом батальоне эту скромную, но очень отзывчивую девушку. А к рассвету почти весь батальон вдоволь нагрызся семечками. В это время вагоны нашего эшелона стали задвигать на железнодорожный паром. И когда мы отчалили от берега, солдат первого батальона понесло. Хлестало, как по солдатской поговорке: «Против ветра на семь метров». И скоро весь паром оказался задристанным. Исторгаемые из солдатских задов жидкие экскременты мгновенно замерзали на холодном ветру. И пока паром приближался к противоположному берегу, он успел обрасти крепкими вонючими сосульками. Железнодорожное начальство предъявило начальнику эшелона требование привести паром в порядок. Первый батальон поплатился за любопытство своего добровольца – ночного разведчика не только испытанием на прочность солдатских желудков, но и очень непростой задачей очистки и отмывки парома. Встревоженное полковое начальство поторопилось выяснить причину неожиданного отравления солдат. Очень скоро стало известно, что в мешках бесхозного вагона на ахтубинском запасном пути было касторовое семя. Оно оказалось неожиданным средством для очистки совсем не перегруженных солдатских желудков. Всем стало весело и смешно. Но кое-кто из солдат, и в том числе санинструктор Тамара, с признаками тяжелого отравления оказались в полковом лазарете.
Скоро железнодорожники станции Трусово на противоположном берегу Волги, против Астрахани, освободили нас из плена. Полк выстроился в походную колону и под оркестр зашагал в степь. Потом мы узнали, что идем по калмыцкой земле. Но зачем мы сюда приехали, нам все еще было неизвестно.
В степи оркестр наш полковой уже не играл. По ней гулял ветер. Мы шли не по дороге, а по слегка заснеженным невысоким заволжским холмам. Очень скоро на виду показался поселок, в который мы вошли тоже без музыки. Это был поселок Кануково – районный центр Калмыцкой АССР. Название его было связано с именем героического калмыка, участника Гражданской войны в этих местах в 1919 году.
После короткого привала-перекура снова раздалась команда «Становись!», и полк снова зашагал, теперь уже опять под оркестр, через поселок, снова в степь. Шли недолго, не больше часа, и подошли к другому, совсем небольшому поселку, состоявшему из группы одноэтажных бревенчатых домов. Поселок был огорожен высоким штакетником. А над высокими въездными воротами по фронтону мы прочли неожиданно непонятное название этого поселка «Тинакские грязи. 1912 год». Оказалось, что поселок этот до войны был курортом. В 1912 году здесь русским доктором с нерусской фамилией Тинаки были обнаружены лечебные грязи, и тогда же здесь была основана грязелечебница, ставшая скоро курортом. Так я и мои товарищи-однополчане впервые в жизни оказались на курорте. Но к нашему приходу он был пуст. То ли грязи уже были исчерпаны, их добывали со дна небольшого соленого озера, то ли по какой-нибудь другой причине лечебница была закрыта в год перед войной. И с тех пор поселок Тинаки оставался необитаемым. Теперь палат его бревенчатых хватило на весь наш полк. Мы быстро расселились в них, и первые двое или трое суток разогревали их промерзшие стены своим собственным дыханием. Дело в том, что курорт был сезонным, летним, и в лечебных корпусах никогда не было отопления. Солдатского тепла, однако, не хватило, чтобы отогреть эти уже давно заброшенные, приличные с виду бревенчатые домики. Скоро, однако, наш помкомполка по материальному обеспечению привез чугунные разборные печки. Вопрос с теплом был решен. К слову сказать, печки эти пригодились нам на всю оставшуюся зиму 1943—44 года.
Наше прибытие в заброшенную Тинакскую грязелечебницу на Приволжской окраине Калмыкии все еще оставалось нам непонятным. Мы слонялись по курортному поселку. Силу девать было некуда. От нечего делать катали по рельсам вагонетки, на которых от озера к лечебнице доставлялась добываемая там грязь. Но кое-кто из дотошных и сметливых солдат обнаружили в степи небольшие пресноводные озерки, в которых водилась рыба. Крупных судаков можно было увидеть в них сквозь прозрачный, как стекло, лед. Сметливости хватило у наиболее ловких, чтобы достать этих судачков из-подо льда. Жарили рыбку на наших чугунных печках. С дровами, однако, было сложно. В поселке вообще никто никогда дров не заготавливал. Но солдаты были сметливы и в этом. На дрова пошло все, что показалось нам лишним и на улице, и в домах.
Служба наша в калмыцкой степи продолжалась. Проводились занятия по боевой и политической подготовке. Помню, как тогда в Тинаках по приказу командира полка мы разучивали новый гимн Советского Союза. Занятия проходили на улице. Трубач из полкового оркестра играл нам мелодию гимна, а мы пели: «Союз нерушимый республик свободных сплотила на веки Великая Русь».
А однажды к нам на политзанятия пришел сам заместитель командира полка по политчасти майор Просянок и объявил, что скоро нам предстоит выполнить очень важное постановление партии и правительства. Он рассказал нам тогда, что в период оккупации калмыцкий народ совершил преступление перед Родиной и перешел на сторону врага. Мы узнали тогда со слов замполита, что из калмыков-добровольцев фашистское командование сформировало две кавалерийские дивизии, которые использовались в проведении жестоких репрессий против советского народа на оккупированной территории СССР. В связи с этим, объяснил нам майор Просянок, и было принято суровое, но справедливое решение партии и правительства о выселении калмыцкого народа в отдаленные районы страны, дабы не допустить повторения нового предательства.
Разъяснительная работа продолжалась и в последующие дни. Наш политрук роты рассказал нам, что еще в Гражданскую войну калмыцкая Дикая дивизия сражалась против Советской власти в составе деникинской армии. А еще раньше, до революции, царское правительство, чтобы привлечь этот дикий степной народ на свою сторону, создало для него особые, привилегированные условия в пользовании землей, освобождении от налогов и в привлечении к службе в привилегированных придворных полках. Приводились и многочисленные факты расправ с пленными красноармейцами в период фашистской оккупации и участии в них калмыцких формирований.
Признаюсь, для меня эти сведения были неожиданными. Со школьных уроков по истории и из пушкинских стихов у меня сложились в детстве иные представления о бедном и угнетенном степном народе – «друге степей калмыке», которому на помощь в конце концов пришла Советская власть. Мне очень хорошо было известно имя Оки Ивановича Городовикова, боевого соратника Семена Михайловича Буденного, героя Гражданской войны. Я неоднократно встречал этого маленького и уже пожилого кавалерийского генерала Красной Армии на улице в районе Старого Арбата, на торжественных встречах с пионерами в Колонном зале, на фотографиях и в кино. Я с интересом и уважением к этому человеку следил за его боевыми подвигами в начавшейся Отечественной войне. С этим именем у меня было связано и представление обо всем калмыцком народе. И вдруг обнаружилось совсем другое! Наши политруки представили нам историю калмыцкого народа в совершенно ином свете. Им невозможно было не поверить, так как они ссылались в своей информации на якобы неопровержимые документальные подтверждения массовой измены и злодеяний на территории Калмыкии со стороны ее народа. Сообщения об этих фактах накладывались у меня на многое, самим виденное в поведении чеченцев и ингушей в 1942 году во время военных действий на Северном Кавказе. То, что я видел сам, было очень похоже на то, о чем рассказывали политруки про калмыков. – «Друг степей калмык» предстал теперь в моем сознании в ином образе. Непоколебимой, однако, оставалась во мне вера в народного героя, командарма Оку Ивановича Городовикова. Я твердо был убежден, что этот человек не мог изменить своей жизни, своей преданности Советской власти.