ину. Здесь летом 1942 года наш первый батальон 308-го стрелкового полка занял рубеж обороны. Колонна наша быстро проехала знакомое мне и немногим моим товарищам-фронтовикам в нашей омсдоновской роте автоматчиков место, и мы шумно покатили по пустым и тихим улицам ночного Грозного. А утром мы догнали нашу колонну уже в Северной Осетии, за Эльхотовскими воротами, в большой казачьей станице Змейской.
Не буду кривить душой, став участником калмыцкой операции и отправившись дальше в боевом порядке в сторону Северного Кавказа, мы, солдаты, предполагали, что и здесь должно произойти то же самое. А те, кто воевал здесь в 1942–1943 годах, имели еще более точное предположение относительно кого, какого народа коснется эта суровая мера наказания. Но когда вдруг мы приехали в Северную Осетию, то возникшее у нас удивление породило тревогу за судьбу ее народа. Мы-то знали, что в то суровое время осетины бок о бок с солдатами Красной Армии сражались с фашистами. За короткое время оккупации территории этой республики здесь возникло партизанское движение. А фашисты обрушили на население зверские расправы и насилие. Мне приходилось самому видеть, как на освобождаемой территории Осетии возрождались колхозы, как население казачьих станиц и осетинских селений готовилось в этих колхозах к весеннему севу 1943 года.
Тревожно нам стало. Мы даже промеж себя делились сомнениями: а не ошибается ли наше правительство? Нам неловко было ходить по станице Змейской, в которой половину населения составляли осетины. Они-то уж знали, что произошло в Калмыкии, и прямо, не стесняясь, задавали нам вопрос: «Зачем вы приехали?» Мы их успокаивали. Говорили, что приехали сюда на ученье по практической проверке нового боевого устава применительно к условиям горной местности, – такая легенда была распространена среди солдат политработниками. Она соответствовала распространившимся обращениям к населению Северного Кавказа с просьбой об оказании помощи Красной Армии в проведении военно-тактических учений, с просьбой принять участие в ремонте мостов и дорог, особенно в горах, для прохождения военной техники.
Осетины волновались и переживали, предчувствуя недоброе. А мы тревожились за них и тем усерднее занимались в поле боевой подготовкой, чтобы убедить их в правдивости распространенной легенды. Полк наш в станице Змейской был расквартирован по частным домам. Мы непосредственно имели ежедневные контакты с русскими казаками и осетинами и, как могли, успокаивали их, когда те прямо задавали нам вопросы. Но подозрения на несправедливую обиду у них скоро отпали сами собой. Однажды утром по боевой тревоге полк построился в своем полном составе и длинной колонной пешим порядком покинул станицу Змей-скую. К вечеру мы были уже в Беслане. А на другой день тем же пешим строем наша рота через нынешнюю столицу Ингушетии – Назрань перешла в большое ингушское селение Экажево и там стала на квартиры в домах местных жителей. В то время я выполнял обязанности связного при командире роты в составе ячейки ротного управления. Мы были расквартированы вместе с командиром роты и его заместителем по политчасти. Дом нашего хозяина ничем не выделялся среди других хозяйств на длинных улицах этого большого горного аула. Сам же хозяин запомнился мне как мужчина зрелых лет. Он был высок ростом и физически очень сильный. Однако физической работой себя в нашем присутствии не утруждал. Может быть, это было потому, что несезонным, нерабочим было то время года – конец января – начало февраля 1944 года. Сельхозработы прошедшего года давно закончились, а в новом году еще были далеки от начала. Домашним хозяйством занимались женщины. Скоро мы узнали, что у нашего хозяина было три жены. Однако детей в доме хозяина было не много. Может, он не отличался высокой производительностью? Тем удивительнее было узнать, что в нашем доме готовились к новой свадьбе. Хозяин уже присватал и, кажется, уже внес калым за четвертую невесту. Размер калыма тогда был достаточно высок – двести-триста тысяч рублей. Готовясь к свадьбе, хозяин до нашего появления в ауле съездил в Грузию и сделал там закупки. В честь знакомства с нами он в один из первых дней поселения в его доме угостил нас из этих закупок грузинским коньяком. Угощая нас, хозяин оставался хмурым и неулыбчивым человеком. Он явно не радовался нашему присутствию в доме и никаких особых жестов кавказской гостеприимности нам не выказывал. Может быть, он что-то предчувствовал.
А нам коньяк понравился. Все мы вкусили его в первый раз в жизни. Мне и моим товарищам показалось тогда, что из наших солдатских кружек запахло свежими яблоками. Узнав у хозяина, что он купил в Грузии целый ящик этого незнакомого нам напитка, мы за деньги и в обмен на сахар и мыло еще несколько раз угостились у него, не претендуя на какое-либо иное расположение. Сам хозяин оставался к нам, наверное, недружелюбным, он не ожидал от нашего присутствия ничего хорошего. А нас удивляло в нем даже не ленивое, а какое-то высокомерное безделье. По утрам, после всех житейских дел и религиозных обрядов, хозяин, по-домашнему одетый, выходил на освещенную солнцем террасу-галерейку вдоль восточной стены дома, садился на корточки и молча наблюдал за тем, как напротив в сарайчике что-то делали его жены: шелушили кукурузные початки, мололи тяжелой ручной мельницей зерна, мотыжили подтаявшую на январском солнце землю в огороде, переносили какие-то тяжести. Хозяин при этом был недвижим и пребывал в строгом наблюдательном равнодушии. В руках он в это время вместо традиционных мусульманских четок перебирал звенья толстой золотой цепочки, на которой висели массивные золотые карманные часы. Изредка он открывал их крышку и, посмотрев на стрелки, щелчком закрывал ее. Так он до обеда по-мусульмански сидел на корточках, безучастный ко всему происходящему и в природе, и в ауле, и на его дворе. На улицах огромного горного селения в эти часы появлялись редкие прохожие. Видимо, дневные занятия во всех дворах были одинаковыми. Во второй половине дня и к вечеру картина менялась. В какой-то час на весь аул раздавался призыв муллы с минарета мечети, и на улицах появлялось много мужчин. Все они были строго одеты, подпоясаны наборными кавказскими поясами, в каракулевых папахах шли на молитву. После ее окончания старшие мужчины еще долго оставались около мечети, ведя какие-то разговоры на своем языке. Лица у всех оставались озабоченными, невеселыми. А молодые парни в это время собирались стайками на улицах и начинали играть в орлянку на деньги. Нам необычно было видеть этих здоровых парней в таком бездельном времяпрепровождении. Многие из них были нашими сверстниками, однако о том, чтобы надеть солдатские шинели, они и не помышляли. С одним из таких парней мы познакомились в соседнем доме. В нем располагались наши ребята из третьего взвода. У тамошнего хозяина было несколько сыновей. Одного из них звали Хызырем. Ему было, как и нам, лет 18 или 19. Он был общителен и весел, и очень интересовался устройством наших автоматов. Однако стать солдатом и пойти на войну не собирался. Он даже исключал это из своих обязанностей, не думал об этом. Он тоже собирался жениться, но для этого еще не накопил денег. От него-то мы и узнали, что за приличную девушку из правоверной семьи калым стоит 200–300 тысяч рублей. Правда, за баптистку брали всего 50– 100 тысяч рублей, но для нашего Хызыря и других его соплеменников женитьба на такой девушке означала бы потерю высокого горского мусульманского достоинства. Нас потешали откровения Хызыря, а он, наоборот, был серьезен в своих планах и об участии в войне даже и не думал. По вечерам он тоже выходил на улицу и играл со своими товарищами в орлянку. Мы тогда заметили, что ребячьи стаи, собиравшиеся в эти игральные компании по обеим сторонам улицы, никогда не общались между собой и, более того, как-то недружелюбно смотрели в сторону друг друга. Скоро нам стало известно, что по обе стороны аула жили два разных рода, которые враждовали между собой. Смертельные распри кровной мести разделяли их на протяжении многих десятилетий. Хызырь спокойно разъяснил нам эту дикую традицию. Его род враждовал с тем, по ту сторону улицы, родом. Он уже не мог рассказать о том, с чего началась кровная распря, но объяснил значение длинных шестов с погремушками наверху, установленных на кладбищенских могилах неотомщенных душ. Стоят они на могилах вместо надгробных камней с арабскими надписями. Ветер качает их из стороны в сторону. А камешки в металлических шарах наверху погромыхивают, неустанно напоминая о неотомщенной смерти соплеменника. Стоять и погромыхивать они будут до тех пор, пока отмщение не исполнится.
Мрачные шесты, таким образом, многими десятилетиями разделяли на кладбище умерших так же, как и длинная прямая улица непримиримо разделяла живущих мужчин, и стариков, и детей одного из самых больших аулов Ингушетии. Но скоро одна беда должна была соединить их на одной общей дороге изгнания с родной земли.
А наша рота в эти дни успешно занималась боевой подготовкой в условиях горной местности. С раннего утра мы уходили из аула, поднимались по склону горы вверх, штурмовали с криком «Ура!» и боевой стрельбой скалы, а к обеду возвращались в аул с песней:
Белоруссия родная! Украина золотая!
Ваше счастье молодое
Мы стальными штыками оградим!
Бывали занятия и ночью. Стрельба и победное «Ура!» звучали в ночной, тревожной темноте громче, чем днем. А темноту разрывали полосы трассирующих пуль и разноцветные сигнальные и осветительные ракеты. Однажды к нам в аул прибыл минометный батальон, и он усилил значительно звуковое оформление наших учений, стреляя по безлюдным склонам и скалам боевыми минами.
Мужское население аула, избегавшее до сих пор призыва в армию, мобилизовалось местными властями на проведение дорожно-ремонтных работ. Они были выполнены в основном к нужному сроку начала огневых учений. Приближалось 26-я годовщина Красной Армии – 23 февраля 1944 года. К этому дню закончилась подготовка к выселению 600-тысячного народа Чечено-Ингушетии. Эту цифру нам также называли наши политруки. Оперативные работники проводили ее подготовку под аккомпанемент наших боевых учений. Все до единого человека в больших и малых горных селениях, в городах и поселках на равнине были взяты ими на учет и распределены по оперативным группам. Наша задача состояла в боевом обеспечении действий оперсостава, охране спецконтингента на сборных пунктах и в конвоировании к местам погрузки в железнодорожные эшелоны. В ночь на 23 февраля мы покинули дом нашего хозяина как обычно, под видом очередного боевого учения. Он, его жены и дети в эту ночь спокойно спали, не ведая, что завтра они надолго покинут родной аул. Нашему взводу, как и в калмыцком Кануково, опять досталась охрана сборного пункта. Он расположился в здании школы в центре аула, рядом с мечетью и поселковым Советом. Два других взвода были разбиты на группы по двое и приданы оперуполномоченным. К делу были привлечены и солдаты минометного батальона.