Милый мой, часы при вас,
Расскажи который час.
А это, милка, не часы,
А цепочка для красы.
Мы снова и снова заводили «Летят утки» и стали ходить слушать ее каждый день, принося котелки с кашей и супом. С тех пор на всю жизнь я запомнил эту песню с ее воронежским распевом и пою ее, когда бывает грустно. Всегда при этом вспоминаются бедные сироты, жалость к которым я храню до сих пор. Выжили ли они в этом жестоком лихолетье? Дождались ли своего отца? Дождались ли они своей радости и счастья? Устроили ли они свою жизнь и продолжили ли род человеческий? А может быть, обделила их судьба и тем, и другим, и третьим, и пятым?
Невольно, вместо ответа, вспоминается, что ингушские и чеченские семьи уезжали в изгнание в полном составе, с отцами, матерями и сестрами, с женихами и невестами. Тяжело им было устроить жизнь в суровых казахских степях. Но не выпало им судьбы погибать от немецких бомбежек, снарядов и пуль. И думалось мне, кому же выпало в этой жестокой жизни больше лиха?
В 1943 году из Чечни было выселено 600 тысяч человек. А сейчас этот народ насчитывает в нашей многонациональной всероссийской семье, по данным недавней переписи населения России, больше двух миллионов человек. А в нашу деревню Левыкино и в другие окрестные деревни Орловщины и по всей России удалось вернуться лишь небольшой части израненных и больных мужиков. Миллионы жен остались без мужей, миллионы невест – без женихов. Истощал род наш российский и долго после этой войны не мог оправиться и обрести силу в возрождении жизни на обезлюдевшей земле.
Наша жестокая работа должна была скоро продолжиться. Пока же мы все еще оставались в Назрани. Однажды утром сюда пришла пешим строем с конным тыловым обозом знакомая мне еще с лета 1942 года 23-я Отдельная стрелковая бригада внутренних войск НКВД. Утром мы увидели этот обоз, остановившийся против здания назранского клуба, в котором все еще располагалась наша рота. Среди сопровождавшей его команды мы узнали нашего батарейца из 308-го полка Лешу Юдина. Когда-то, еще в Истребительном партизанском полку, он был разведчиком в знаменитом взводе лейтенанта Георгия Гладкова. Вместе со своим командиром он отличился в дерзком налете на немецкую комендатуру в деревне Малые Желтухи Калужской области и был награжден орденом Боевого Красного Знамени. А во время боев на Кубани он снова отличился и получил орден Красной Звезды. Мы расстались с Лешкой после расформирования нашего 308-го полка. Нежданно-негаданно судьба свела нас снова. Но более всего меня с моим другом Колей Шлихуновым в этот день обрадовала другая встреча. Лешка сказал нам, что комиссаром их бригады стал недавно назначенный Александр Иванович Арясов – наш первый комиссар первого батальона Истребительного мотострелкового полка. Осенью 1942 года в Грозном он дал нам свою рекомендацию для вступления в ВКП(б). Мы с Колей тогда были комсоргами – я в противотанковой батарее, а он в 9-й роте третьего батальона. Обрадовавшись Лешкиному известию, мы скоро нашли нашего комиссара в штабе бригады. Теперь он был уже комиссаром бригады, в звании подполковника. Встретил он нас, как родных сыновей. Времени на встречу выпало немного. Бригада в тот же день должна была продолжать свой путь к месту назначения. Но Александр Иванович успел написать нам новую рекомендацию для вступления из кандидатов в члены партии. Я до сих пор ношу в своей памяти глубокое уважение к этому человеку, гордясь тем, что именно он был моим партийным наставником и рекомендателем. На протяжении нашего знакомства в суровых сорок первом и сорок втором годах и под Москвой, и на Северном Кавказе он ни одним словом, ни одним поступком не поколебал нашего уважения и веры в него, как в честного, строгого не только к подчиненным, но прежде всего к себе, справедливого и отважного в бою человека. К таким людям, как коммунист Александр Иванович Арясов, не пристанут никакие анафемы современных гонителей коммунистических идей, бесчестных демократов-перевертышей, в недавнем прошлом захлебывавшихся славословиями и извивавшихся в холуйском низкопоклонстве перед ликами коммунистических вождей. Большего позора нашей партии никто не мог бы нанести, чем это сделали они своим предательством на глазах и перед памятью людей, подобных нашему комиссару.
23-я стрелковая бригада на другой день пошла через Назрань в сторону Беслана, а наш взвод тоже через день-два по приказу начальника штаба полка выехал на двух автомобилях по обычной, размякшей от оттепели грунтовой дороге. Полученное задание известно было только нашему взводному командиру младшему лейтенанту Копыльцу. Он выбирал и определял маршрут движения по карте. Задание оказалось срочным, и наш командир искал кратчайший путь к намеченной цели.
Целый день мы толкали наши «вездеходы» – полуторки ГАЗ, буксовавшие по разогретой под мартовским солнцем грязной грунтовой дороге. Наконец под вечер мы выехали на твердый и ровный грейдер и к ночи быстро доехали до какого-то большого города. Им оказался Нальчик – столица Кабардино-Балкарской АССР. Остановились у какого-то четырех или пятиэтажного дома, со светящимися электричеством окнами. Светомаскировка здесь тогда уже была снята. Оказалось, что дом этот назывался Кабардино-Балкарским педагогическим институтом имени В. И. Ленина. В одной из его аудиторий мы и расположились на ночлег. А утром сюда пришли студенты и очень удивились, увидев нас спящими на их учебных столах. Мы, также как и эти студенты, не знали, зачем сюда приехали. Я тогда придумал шутку, будто бы нас без экзамена приняли в педагогический институт. «Учеба» у нас оказалась здесь недолгой, в тот же вечер мы отправились дальше из Нальчика в сторону гор. Скоро наши «Горьковские вездеходы» стали натужно реветь своими двигателями. Несколько раз мы въезжали в туман. Дорога петляла, и иногда наши кузова накренялись вправо или влево. Нам не было видно в темноте, что глубоко внизу, под колесами наших полуторок шумел какой-то поток. Наконец из-за очередного поворота мы въехали в какое-то селение, неожиданно удивившее нас ярким электрическим светом в домах на единственной, тянущейся вдоль какой-то реки улице. Взводный объявил, что мы приехали в селение Верхний Чегем. Подъехали к какому-то зданию. Это была местная средняя школа. В ней мы и переночевали. А утром, проснувшись, увидели это необычное селение среди красивых гор, вдоль глубокой речки Чегем, перегороженной посередине селения плотиной гидроэлектростанции. Она тоже носила имя Ленина и построена была едва ли не по знаменитому плану ГОЭЛРО. Эта электростанция и лампочки Ильича сделали селение Верхний Чегем столицей горной Балкарии. Наверное, они символизировали достижения национальной политики в годы первых пятилеток нашего государства в этом, еще диком кавказском ущелье. Наверное, ораторы на торжественных собраниях возвещали в своих речах о том, что лампочка Ильича осветила братскому балкарскому народу путь к социализму. Может, употреблялись и другие слова. Однако не в них оказалась суть. Прошагавшие в те годы по Чегемскому ущелью столбы электропередачи принесли в балкарские селения свет новой жизни, а результат получился обратный. В недолгие месяцы фашистской оккупации и здесь случались факты предательства с переходом части населения на сторону врага. Вот теперь и здесь наступала жестокая расплата. Наше появление в Верхнем Чегеме опять явилось предвестником беды целого народа. Люди в этом селении встретили нас настороженно, тревожно. А мы опять делали вид, что прибыли сюда по иным причинам.
С нами из Нальчика прибыла группа оперативных работников НКВД. Местной администрации они сообщили, что будут вести здесь подготовку к переписи населения. По этой легенде на следующий день после приезда мы начали сопровождать «переписчиков» по окрестностям Чегема, вверх и вниз по ущелью и по его высоким и крутым склонам, на которых вместе со стадами овец и коров жили пастухи. Работа, которую делали оперативники, действительно была похожа на репетицию якобы предстоящей переписи. Но на деле шел учет, регистрация населения, определение местоположения конкретных семей и отдельных лиц в связи с предстоящим выселением. Мы же охраняли «переписчиков», а они и посвятили нас в конце концов в тайну предстоящей операции, хотя и так было понятно, к чему идет дело.
С тех пор мне никогда не приходилось бывать в этих местах. Лишь случай подарил мне возможность на всю жизнь запомнить виды одного из самых красивых мест Кавказа. Время года тогда было не очень подходящее для очарованного взгляда туриста, да уж и туристов тогда здесь не могло быть. Был март 1944 года. Не по своей воле мы приехали сюда, и половину пути от входа в Чегемское ущелье до Верхнего Чегема проехали ночью. Но и ночью мы не глазами, а ушами и всем существом своим чувствовали что-то необычное, невиданное раньше. Машины все время шли на подъем, натужно урча моторами, внизу шумел поток. Склоны ущелья были покрыты лесом. Странно как-то получилось, что эту часть дороги я так никогда днем не видел. И в Верхний Чегем мы ехали ночью, и из него уехали ночью, зато дорогу эту по звездам над нами и по шуму горной реки в невидимом низу я запомнил. И помню, что было холодно и страшновато, когда кузов нашей «коломбины» резко накренялся в пропасть, а из-под колес туда же сыпались камешки. Помню, с каким облегчением мы въехали на ровную площадку, освещенную электрическими фонарями в центре неожиданного Электрограда.
Другую половину Чегемского ущелья, до истока реки Чегем из-под снежных вершин Главного Кавказского хребта мы изъездили туда и сюда в течение последующих примерно десяти дней до начала выселения его обитателей, живших здесь испокон века. За Верхним Чегемом по ущелью было еще три селения, три балкарских аула – Нижний Актопрак, Средний Актопрак и Верхний Актопрак. Все они располагались на левом берегу реки, на левых склонах скалистых гор, а дорога к ним вилась по правому берегу. На этой половине пути она была еще уже, и очень часто внешние скаты наших полуторок вращались над отвесными обрывами. Некоторые из них казались нам пропастями. Жутковато было сидеть крайним у правого борта и смотреть вниз на двести-триста метров под обрыв на голубую ленту чистейшей воды реки Чегем. Он и здесь неустанно шумел между скалами и камнями. Сверху были видны в нем стаи форели и охотящихся на ни£ диких уток. Люди не трогали их, не мешали их дикой жизни. Мы не видели здесь ни рыбаков, ни охотников. Казалось, что природе никто не мешал жить по заведенному ею самой распорядку. Склоны