Через посредство Лидии Борисовны и я познакомился с терским казаком-председателем Михаилом Клевцовым. Этому способствовали мои рассказы исследовательнице о станице Котляревской и о моей боевой службе на Северном Кавказе, и об участии в освобождении от фашистов этого казачьего края. Когда я стал директором Государственного Исторического музея, у нас возникла идея создать в колхозе «Красный май» музей станицы Котляревской. Научным руководителем воплощения этой идеи стала доцент МГУ Лидия Борисовна Заседателева, финансирование было обеспечено из средств колхоза. А строительством здания музея и созданием экспозиции занялись мои помощники – заместитель директора ГИМ Алексей Сергеевич Александров и заведующий экспозиционным отделом ГИМ кандидат исторических наук Джангир Мустафаевич Эфенди-Задэ.
Открытие музея станицы Котляревской не преднамеренно совпало с пятидесятилетней годовщиной Великого перелома и пятидесятилетием колхоза «Красный май». Я был приглашен в станицу в качестве гостя и шефа нового народного музея. Колхоз оплатил мне авиабилет до Минеральных Вод. В аэропорту меня ожидал личный шофер председателя казачьего колхоза, сам казак, подстать хозяину. На северо-кавказских автомагистралях в тот семьдесят девятый, еще далекий до перестройки год было спокойно. Слово «террорист» в обиходе здесь не использовалось, но как рассказал мне Коля, на границах национальных автономных республик посты ГАИ уже вовсю занимались взиманием никакими законами не установленных пошлин. Но это пока не мешало спокойному движению на дорогах. Шоферы знали, где и сколько надо было платить. Мы поехали неторопливо, с разговором о жизни. Коля ввел меня в курс жизни и своей семьи, и станицы, и колхоза «Красный май». От него я узнал, что подавляющая часть жителей станицы в колхозе не работает, что молодежь по достижении совершеннолетия разъезжается по городам на учебу и на работу. Казачьи дома содержат старики. А в тех домах, в которых еще оставались старожилы, предпочитают вести свое свободное прибыльное дело. Для того чтобы сохранить за собой колхозные права и привилегии, один из членов таких семей работал в колхозе, чаще сторожем или механизатором-шофером. Первый для того, чтобы днем заниматься своим хозяйством, а второй – чтобы пользоваться в личных целях колхозным транспортом или техникой. Все это Коля проиллюстрировал на собственном примере. Сам он работал шофером председателя, а вся семья – отец, мать, жена, сестры и братья – откармливали дома цыплят до кондиции «табака» и возили их через перевал в Грузию. Там уже, очевидно, свое птицехозяйство не развивали. Дешевле было купить у соседей, чем пачкать руки куриным пометом. А Коле это дело было выгодно, так как цыплят на откорм и корм он получал по низкой цене в колхозном инкубаторе. Не давили его и незаконные провозные пошлины.
Я спросил у Коли: «А кто же работает в колхозе, на инкубаторе, на производстве и заготовке кормов?» А он мне спокойно ответил: «Приезжие». В станице в послевоенные годы поселилось много корейцев. Довольно много прибавили ее населению переселенцы из центральных областей России, из Сибири и даже с Мурмана. А потом Коля еще добавил: «В посевную и на уборочную приезжают из города студенты, рабочие, школьники, учителя и другие горожане». Колхоз «Красный май», таким образом, держался не на коллективном труде коренных жителей, а на совершенно других, уже, в сущности, не колхозных, не социалистических формах организации труда. Также было и в других колхозах других республик и краев Кавказа. Мы проезжали попутные станицы и селения Кабардино-Балкарии (теперь республика снова так называлась), и я видел на их улицах добротные дома за высокими каменными заборами. Везде угадывался достаток богатых хозяйств. В редких случаях здесь не было гаражных ворот. Увиденное представилось мне тогда парадоксом: жители станиц и селений, утратив интерес к общественному, колхозному производству, держались тем не менее за колхозы, научившись извлекать личную пользу из эксплуатации труда пришлых людей за сравнительно невысокую плату и бесплатного труда горожан. Я спросил у Коли, так ли это на деле? Он же простодушно и коротко, мотнув головой, ответствовал: «Так». А я за него подумал дальше: «А какой же прок от таких колхозов остается государству?* Коля, словно угадав мое недоуменье, сказал: «Колхоз у нас хороший, средний. Есть, конечно, колхозы побогаче, посильнее. Но наш тоже хороший. И председатель у нас хороший. Увидите сами».
Проезжая мимо Пятигорска, мы свернули с дороги и подъехали к памятнику Лермонтову. Коля держал марку и своего колхоза, и председателя. Он рассказал мне, что знал о поэте и о месте, на котором стоял его памятник, а потом предложил позавтракать в придорожном ресторане. Но я отказался. Ведь из Внуково я вылетел не рано. Успел позавтракать дома, да и летел я первым классом и успел съесть в самолете куриную булдыжку, запив ее бутылочкой «Цинандали» – не обижались мы тогда на Аэрофлот. Поехали дальше. Названия встречных городов и станиц мне были памятны с далеких сорок второго и сорок третьего. А когда проехали через Георгиевск, то я вспомнил страшную беду, случившуюся здесь после освобождения этого города от фашистов. Они оставили здесь большие склады с продовольствием, отравив его ядом. Много жителей, женщин и детей погибло тогда от этого яда здесь и в городе Прохладном. Мне помнится, что и тот, и другой город в ту пору именовались станицами. Я рассказал об этой фашистской подлости Коле. Он этой истории не знал.
Дорога, по которой мы ехали, была обсажена акациями и фруктовыми деревьями. Они в то утро были белыми от инея и сверкали на солнце сосульками. Я не сдержал удивления от этой необычной будто бы новогодней красоты. А Коля заметил, что дорого обходится в эту весну такая красота. Резкие перепады температур вызывали гололед на дороге и обледенение на деревьях и проводах электропередачи. «Вон, поглядите, к чему это приводит», – мотнув головой в сторону посадки, сказал Коля. Я увидел обломанные и разодранные надвое деревья и валяющиеся на земле сучья, не выдержавшие неожиданной ледяной тяжести. «Вот так же и в наших садах», – сказал Коля. Часто, проезжая мимо балкарских селений, я обращал внимание на новые постройки мечетей. Спрашивал у Коли: «А как у вас, у русских, теперь сложились отношения с возвратившимися историческими хозяевами здешней земли?» «Хорошо, – отвечал Коля и добавил, – у меня жена балкарка. И, между прочим, у нашего председателя тоже жена – балкарка».
День уже клонился к концу, когда Коля остановил председательскую «Волгу» около правления колхоза «Красный май». Председатель встретил меня у входа в свой офис. Обед мне был устроен в колхозном ресторане. Я начал свое второе знакомство со станицей Котляревской, узнавая и не узнавая ее. Она стояла на своем месте рядом домов вдоль прямой автомагистрали, которая уходила через станицу прямо в направлении сахарной, освещенной закатным солнцем головы Эльбруса. А проулками своими станица выходила к Тереку. Все было так же, как тридцать пять лет назад. Только богаче стали выглядеть главная улица и станичные проулки. Не все, конечно, дома были одинаковы. Среди них я узнавал белые глинобитные домики еще той голодной и сиротской военной поры. Но в глаза больше бросались высокие каменные заборы, как крепостные стены, а за ними двух-, а то и в два с половиной этажа хоромы. Теперь их называют коттеджами. Около одного из них в середине главной улицы Коля притормозил, познакомив меня со своим домом и двором. Я успел увидеть внутри двора курятник. В нем внутри металлической сетки белели уже крупные «табаковые» цыплята. Коля устало заметил, глядя на них: «Опять скоро надо будет ехать за перевал». А я спросил, как же он думает везти свой товар, живьем или битым? На что он ответил: «Живым, грузины покупают только живую птицу». Оказалось, что для этого у него имелась старая полуторка, оборудованная под перевоз живого птичьего товара. Подобные Колиному птичнику огромные решетчатые клетки белели и во многих других дворах. Живой куриный товар пользовался спросом. Грузины очень любили тогда цыплят «табака». Вспомнилось мне пустое дяди Васино подворье возле брода через Терек. Я попросил Колю свернуть в знакомый проулок. На месте пустого когда-то двора я увидел не сказать чтобы богатые хоромы, но приличный дом с застекленной террасой, стадо гусей и хозяйку. Наверное, это была Шура, которой я когда-то решал задачки по алгебре на уравнения с двумя неизвестными. Она меня не узнала. Коля меня поторопил, так как председатель ждал к обеду. Так что Шуру я не потревожил своими воспоминаниями. Она теперь давно звалась Александрой Васильевной и была намного старше председателя колхоза.
После сытного обеда с натуральными крестьянскими разносолами я был препровожден в колхозную гостиницу. По соседству с моим номером шумно гуляла украинская делегация из Винницкого колхоза имени XX съезда КПСС. Председателем этого колхоза был знаменитый Кавун. С ним кабардино-балкарский колхоз «Красный май» заключил договор о дружбе. Но, между прочим, сюда на праздник винничане приехали со своей горилкой и «кавбасой», которой они поспешили угостить и меня. Началось обильное возлияние и потчевание, а потом затянули мы: «Посияла огирочки блызько над водою». Наше братское застолье прервал все тот же Коля. Он повел меня в дом к председателю. К нему только что приехал высокий гость из Нальчика, его шурин – заместитель Председателя Президиума Верховного Совета Кабардино-Балкарской АССР. При нашем знакомстве оказалось, что родственники М. Клевцова по линии жены происходили из одного из селений Актопраков Чегемского ущелья, а глава их семьи до выселения был Председателем Верховного Совета бывшей тогда республики. Необычной получилась в тот вечер наша встреча. Я не стал таить своего участия в событиях тридцатилетней давности, а высокий гость и его сестра-хозяйка дома не обнаружили желания в тот вечер возвращаться к неприятным воспоминаниям. Мое положение они поняли вместе, как мне показалось, с признанием некоторых фактов из жизни балкарского народа во время фашистской оккупации. Не хотелось, видимо, им об этом вспоминать, зная теперь, что мне самому пришлось увидеть многое в то суровое и сложное время. Факты ведь упрямая вещь. Между прочим, подобное смущение я замечал при общении с другими моими знакомыми так называемой «кавказской национальности». Теперь они окончательно преодолели это смущение и никакой вины перед советским народом за содеянное их отцами в годы Великой Отечественной войны не признают. Более того, пособничество фашистам они оправдывают, как борьбу с коммунизмом. Ничего подобного в доме председателя колхоза «Красный май» в присутствии высокоименитого родственника в тот предюбилейный вечер я не слышал. Мы поднимали тосты за дружбу русского и балкарского народов и лишь слегка сетовали на неожиданные превратности судьбы. В те же дни жители станицы Котляревской – и русские, и балкарцы, и кабардинцы, и корейцы зла друг к другу не таили. Не скажу, что прошлое было забыто, но распри между ними не было. Слова «терроризм» не было тогда в обиходе жизни северокавказского населения.