На позицию девушка провожала бойца.
Темной ночью простилася на ступеньках крыльца,
И пока за туманами видеть мог паренек,
На окошке у девушки все горел огонек.
Город заполнился мелодией этой песни. А мы ходили как пьяные от проснувшейся майской, сиреневой любви.
Но, увы! Любовь не состоялась. Море было заминировано и не приласкало нас своими теплыми волнами. Ну, а девушки? Они были так же ослепительны, как синее море. Но между нами и ими вдруг словно кошка пробежала. И днем и ночью мы патрулировали город, задерживали всех, у кого не было документов, удостоверяющих личность, и доставляли их в комендатуру. Оттуда не все возвращались домой. Больше всего подозрительных лиц, преимущественно мужчин, патруль задерживал на городском базаре.
Однажды ночью на привокзальной улице мы встретили большую, человек в двадцать, группу людей. Движение по городу было в этот час запрещено. Мы окликнули идущих нам навстречу громко разговаривающих мужиков: «Стой! Кто идет?». Они в ответ еще больше весело зашумели: «Свои, свои!» А мы у них требуем пароль. «Какой пароль? – закричали они. – Мы из Симферополя. Только что приехали и не знаем, где нам переночевать. Ведите нас в комендатуру».
Нас было двое, а их – два десятка. Мы настороженно приблизились к ним, пытаясь разглядеть этих ночных пришельцев из Симферополя. На наш недоверчивый вопрос, зачем и почему они так поздно приехали в город, они нам дружелюбно ответили: «Ведите нас, хлопцы, скорее в комендатуру. Мы бывшие партизаны. У нас имеется мандат на организацию в городе органов Советской власти». Так, наконец, в Евпаторию пришла Советская власть. Наша смена кончалась, и мы с моим напарником Костей Захаровым повели эту власть к нам в комендатуру. Много интересного рассказали нам эти мужики, виноват, оказались среди них и женщины. Мы разговорились по дороге, а потом и в комендатуре о своем житье-бытье, о войне с фашистами в период оккупации, но и не только с фашистами.
Не из пропагандистских бесед с политработниками, не из литературных произведений писателей, – они тогда еще не были написаны – узнал я, с какими жестокими опасностями боролись эти люди в Крыму за Советскую власть. Лютовали не только фашисты. Им помогали добровольцы-предатели из среды коренного татарского населения. Они действовали в составе особых карательных групп против партизанских отрядов, базировавшихся в небольших крымских горах, несли полицейскую службу в городах и селах, совершали массовые облавы, терроризировали местное русское население. Мне почему-то особенно запомнился рассказ партизан о том, как они, несмотря на все опасности, проводили боевые операции в степном Крыму. Здесь невозможно было укрыться ни в голой степи, ни в татарских селениях. В девяносто девяти из ста случаев при их встречах с жителями наиболее реальной была угроза предательства. Поэтому, исключая полностью поддержку со стороны татарского населения, партизаны тщательно готовили свои выходы с гор в степь. На путях подхода и отхода от объектов боевых действий они готовили специальные укрытия, в которых можно было оставаться незамеченными в дневное время. Они рыли для себя неглубокие ямки, подобие могилок, и закапывались в них. Весь день, с рассвета и до темноты, они лежали в них, дыша воздухом через камышовые трубочки. Иногда случалось, что эти нехитрые укрытия становились им тем, на что были похожи. Но других способов у партизан не было. Они не могли доверить свои жизни местному татарскому населению.
Я вспомнил этот бесхитростный рассказ о вынужденной находчивости крымских партизан совсем недавно, прочитав один из публицистических опусов известного нашего демократа-антисоветчика, а в прошлом активного пропагандиста социалистических методов организации советской экономики, Гавриила Харитоновича Попова, который попытался объяснить и оправдать факты массового предательства со стороны татарского населения Крыма в годы Великой Отечественной войны и, в частности, в годы фашистской оккупации в Крыму. Оказывается, по мнению этого «знатока советской истории», виновата в этом была сама Советская власть, которая не сумела привлечь на свою сторону граждан Крыма в мирные годы и вовсе не сумела здесь организовать партизанское движение так, чтобы вовлечь в него граждан татарской национальности. В качестве аргумента в пользу такого оправдательного вердикта этот «летописец» сослался на свое свидетельство тогдашних событий. Он ведь сам – крымчанин по месту рождения и в годы оккупации был уже то ли отроком, то ли недорослем. До участия в партизанском движении он тогда еще не дорос. А вот некоторые его сверстники все-таки повоевать с фашистами успели. Я, конечно, не ставлю в вину отроку Попову, что он не последовал их примеру. Вряд ли он мог бы на своих коротких ножках совершать рейды по крымским горам. Но вот предал же он в конце концов и Советскую власть и Коммунистическую партию, несмотря на заверения в преданности им в годы своей учебы и активной комсомольской деятельности в Московском государственном университете.
Я-то в домыслы ренегата Попова никогда не поверю. Я никогда не забуду рассказ крымских партизан в ту короткую майскую ночь 1944 года в только что освобожденной от фашистов Евпатории. Жаль, однако, что другие люди, не знавшие и не видевшие войны, вдруг поверят в «поповские» бредни. Уж больно вкрадчиво, благопристойными словами шелестят они в речи этого иуды-проповедника «новой демократии».
Непросто складывалась жизнь в Крыму во время фашистской оккупации. Неоднозначно было отношение оккупантов к разным слоям населения. И не только крымские татары становились пособниками врага. Партизаны в ту ночь много нам рассказали о «бывших людях» и из русского населения, добровольно ставших на службу оккупанту. Впервые тогда я услышал от партизан слово «шоколадница», ставшее кличкой добровольных немецких наложниц-сожительниц. После рассказа о них мы как-то вдруг представили их себе в знакомых образах красивых и нежных девушек на наших танцах под полковой оркестр. Наверное, мы были не очень-то справедливы в своих подозрениях, но пробежала же тогда какая-то кошка между нами. Где-то теперь эти наши майские цветы? Где они отцвели? Как сложилась их жизнь? Некоторым из них тогда же выпала жестокая и позорная судьба. Жаль, но теперь изменить ничего нельзя. Все было, как было. Была девушка Галя, с которой я танцевал на площади у театра, но которая тогда же вдруг бесследно исчезла из города.
А во второй половине мая, а может быть, это было в двадцатых числах, завершились операции по ликвидации остатков немецкой группировки в окрестностях Севастополя и по всему берегу Крыма. А в Черном море добивались вражеские транспорты, пытавшиеся уйти в румынскую Констанцу. В море тогда в шлюпках, на плотах, а то и просто на досках болтались фрицы с потопленных кораблей. Их вылавливали. А иногда ветром или течением прибивало их обратно к берегу, словно обиженная и разграбленная земля не хотела отпускать ворогов без справедливого суда. Вид у этих чудом вышедших из морской пучины людей, а море тогда прилично поштормливало, был жалкий, и мы, прежде чем отправить их по назначению, кормили вчерашних грозных и безжалостных насильников своими сухарями. Трудно было этого не сделать.
4-й Украинский фронт, выполнив свою задачу по освобождению Крыма, начал выходить с полуострова. Для этой цели сюда было подано большое количество подвижного состава. На станциях и по всему пути между ними стояли эшелоны пустых вагонов. А мы уже знали, что в них поедут не только солдаты 4-го Украинского. К этому времени уже завершилась подготовка к выселению крымских татар. На рельсах между Саками и Евпаторией для них вытянулись сплошной лентой составы из кирпичного цвета грузовых вагонов.
Точной даты этой операции я не помню. Как обычно, все началось ранним утром. Выселение производили оперативные работники НКВД вместе с уполномоченными представителями Советской власти. В нашем секторе главным оперативным начальником был генерал внутренних войск Булыга. Его фамилию я запомнил еще с 1942 года. Он тогда был командиром нашей Грозненской дивизии, оборонявшей подступы к городу со стороны Моздокского направления.
В Крыму перед выселением никаких собраний выселяемых не проводили. Указ Президиума Верховного Совета СССР об этой суровой мере наказания за «измену Родине» объявлялся представителем местной Советской власти. А дальше все было так же, как и в предыдущих случаях. Женщины плакали, дети ничего не понимали, а мужчины молча начинали собираться в дорогу. Времени на сборы отводилось немного. А мужчины хватались не за то, что было необходимо взять с собой хотя бы на крайний случай. Не прекращая плача и причитаний, за дело брались женщины. Получалось так, что в один грузовик «Студебеккер» помещались пожитки не более двух семей. В спешке и суматохе сборов никто не пытался возражать против страшного обвинения и наказания. Не смею утверждать, что все были с ними согласны. Просто некогда было думать, а тем более возражать. Но в одном из домов поведение мужчины – хозяина дома нас удивило. Молча выслушав представителя власти, хозяин что-то сказал своей жене и детям по-татарски, а потом, завернув кусок хлеба в полотенце, шагнул к двери. Мы остановили его и еще раз объяснили, что надо собрать необходимые вещи и еду в дорогу не менее чем на три дня. А хозяин нас не понимал. «Зачем? – глухо проговорил он, – ведь дальше противотанкового рва нас не повезут».
Теперь мы не могли его понять. «Какого рва? Почему?» – спрашиваем. «А того, – отвечает он, – в котором немцы расстреливали ваших».
Не знаю, было ли это осознанием неотвратимости наказания за свое участие в тех репрессиях. Но мужчина-хозяин не мог тогда вникнуть и понять наши разъяснения. Нам ничего не оставалось делать, как самим вместе с женской частью семьи собирать их в дорогу. Помню, что в сердцах мы сказали этому человеку, что и пули не хотели на него тратить и рук пачкать. Мы не сомневались в его причастности к предательству. А иначе за что же он сам себя приговорил, добровольно собравшись к страшному противотанковому рву? Вспоминая эту невыду