манную сцену, я всякий раз одновременно с ней вспоминаю и рассказ крымских партизан о том, как крымские татары добровольно вместе с фашистами добивали остатки десантов матросов-черноморцев осенью 1942 года. Стоят ли теперь в украинском Крыму по побережью стелы с надписями о трагической судьбе этих героев?
И все-таки как тогда, так и теперь я спрашиваю себя: а были ли виноваты в предательстве мужей и отцов их дети и жены? Особенно дети? Ведь в законе нашего государства тогда был определен принцип – «Сын за отца не отвечает». Не просто было каждому из нас находить ответ на этот вопрос.
Операция по выселению татар получила продолжение на второй и третий день. На путях между Саками и Евпаторией еще остались стоять свободные вагоны. В них мы сначала погрузили цыган. Все мы были удивлены этому, так как знали, что немцы эту бродячую нацию подвергали жестокому геноциду, так же, как и евреев. Оказалось, что выселили их по тому же Указу, что и татар. В Крыму всегда жило много цыган. Значительная их часть здесь вела оседлый образ жизни, расселившись на окраинах крымских городов и селений. Целая слобода таких переселенцев жила и в Евпатории. Чтобы спастись от жестоких репрессий во время фашистской оккупации, они ухитрились изменить в паспорте свою национальность на татарскую. И вот теперь перед руководством встал вопрос, как быть с этими цыганскими татарами. Размышляло руководство сутки, а утром пришел приказ грузить их в эшелоны. Так цыгане покатили вслед за татарами из Крыма. Помню, как вдруг из дверей вагона тронувшегося эшелона зазвучала знакомая мелодия: «Раскинулось море широко». Это молодой цыган, жалобно выводя ее на трубе, прощался с Черным морем. Труба плакала, ее плач долго слышался на берегу. А море в тот день было синим-синим и спокойным, словно специально давало возможность изгнанникам полюбоваться его красотой.
На третий день выселяли «шоколадниц». Вечером второго дня операции их всех собрали во дворе городской милиции. Там же, между прочим, в годы оккупации находилось гестапо. Здесь тоже было много удивительного и непонятного. Во дворе собрались женщины разных возрастов и внешнего вида. Одни из них были очень привлекательными, и можно было допустить, что не случайно привлекли внимание голодавших по женскому телу немецких солдат и офицеров. Именно такую даму пришлось мне конвоировать на милицейский двор. О ее поведении, потерянных чести и достоинстве советской женщины свидетельствовали обнаруженные во время обыска фотографии. Замечу, не окажись подобных доказательств, ей и любой другой женщине, подозреваемой в сожительстве с немцами, подобное обвинение предъявлено не было бы. Наша клиентка накануне войны закончила четвертый курс Харьковского медицинского института. Спасаясь от бомбежек и угрозы немецкой оккупации, она в первые дни войны уехала к своим родителям, домой, в Евпаторию. От жестокой судьбы убежать ей, однако, не пришлось. Не помню, кем были ее родители, но добротный дом и приличную обстановку в его комнатах я тогда заметил. В этом доме на постое, поэтому не случайно, оказались немецкие офицеры. А хозяйская дочь очень быстро уступила себя постояльцам. Оказалось, что за год до освобождения Евпатории Советской Армией здесь квартировал немецкий обер-лейтенант из гестапо. А когда мы в ночи постучались в ее дом с нашим оперуполномоченным, то увидели там уже нашего советского постояльца-подполковника из какой-то армейской части. Он был очень раздражен нашим появлением и потребовал объяснений, а получив их, стушевался. Мы начали обыск. Нашли мы пустяки, но они компрометировали моральный облик хозяйки. Из шкафа наш оперативник достал иллюстрированный журнал «В застенках ОГПУ» и альбом с фотографиями, зафиксировавшими моменты любви нашей бывшей студентки и обер-лейтенанта гестапо в разных видах и разными способами. Нам, солдатам, неведомы были тогда законные нормы права. Да я и сейчас не могу ответить, подсудно ли было личное поведение девушки в оккупированном немцами городе, если кроме интимных сцен любви с фашистом не было других с ее стороны проступков. Однако и я, и мои товарищи испытывали тогда чувство откровенного презрения к ней, как потерявшей чувство гражданского достоинства и женского стыда. Мы повели ее на сборный пункт, а по дороге в чулане еще и обнаружили немецкие плетеные бахилы, в которых ее постоялец спасался от российского зимнего холода. Так, с этими огромными бахилами мы и привели ее на милицейский двор. В доме по другому адресу нас встретила тоже молодая и красивая женщина, которая без нашего обыска созналась в сожительстве с немцами. Но объяснила она свой поступок тем, что у нее не было другого выхода, чтобы спасти от бесчестия свою младшую сестру. Мы не могли не пожалеть ее, но наш оперуполномоченный был непреклонен. По дороге несчастная все просила Бога и честных людей не оставить в беде ее сироту-сестру. На дворе уже было полно народу. Среди молодых женщин мы увидели совсем немолодых, некрасивых и даже просто старых. Я до сих пор не могу представить, какие причины и поводы дали основания определить их причастность к аморальным «шоколадницам».
На следующее утро они были погружены в вагоны. Далеко ли их повезли, осталось неизвестным. Кстати, на милицейском дворе я искал и мою знакомую партнершу по танцам. Искал внимательно и упорно. И не нашедши, очень обрадовался. Однако я не нашел ее и в городе, и в ее собственном доме.
Возложенная на нас грязная работа на детском курорте Евпатория была выполнена. И очень скоро мы снова были на колесах.
Мы уезжали из Крыма, так ни разу и не искупавшись в море и не пережив страстных волнений романтических встреч под плеск волн и блеск луны. Заканчивался крымский май, становилось уже жарко. Двери нашего грузового пульмана были открыты настежь. Крым убегал из-под наших колес назад в сторону Симферополя и города-курорта Евпатории. Насладиться по-настоящему синевой и теплом Черного моря на его пляжных берегах и видами древних горных склонов мне пришлось лишь спустя почти двадцать лет. В 1962 году мы с женой впервые в своей жизни отдыхали на южном берегу, в Гурзуфе, в комсомольском международном лагере «Спутник». О прошедшей войне напоминали тогда лишь могильные обелиски и стелы, да мемориальные доски с именами героев – защитников и освободителей советского Крыма. В Алуште тогда уже стоял памятник легендарному летчику, дважды Герою Советского Союза, крымскому татарину Ахмед-Хану. Только ему тогда было разрешено вернуться на родную землю. На прибрежных стелах времен войны еще не были стерты слова, рассказывающие о страшной расправе крымских националистов с безоружными остатками морских десантов осенью 1942 года.
Выехав из Крыма в конце мая 1944 года, мы направились опять в сторону высокогорных Кавказских курортов и опять не на отдых. Некоторым из нас не довелось вернуться оттуда живыми. Поезд наш опять застучал колесами по станционным стрелкам южного Донбасса, и хотя мы еще не знали конечного пункта нашего назначения, очень скоро, после Ростова, мы увидели уже знакомые километровые столбы Северо-Кавказской железной дороги.
Проехали город Кропоткин со станцией Тихорецкой, потом Армавир, Минводы, мелькнуло мимо нас знакомое неприветливое здание клуба в Назрани и хибарка сестер-сирот неподалеку от станции. Через час-два оставшегося пути мы снова разгрузились в городе Грозном.
Всем солдатам на всех войнах известна была притча о том, что снаряд никогда не попадает в одну воронку. А мне и моим товарищам по нашему 308-му стрелковому полку довелось в течение двух лет встретиться с этим городом в третий раз. Теперь уже наш 2-й мотострелковый построился на привокзальной площади и под оркестр стройными батальонными колоннами и с песней зашагал через весь город в сторону Новый Промыслов. Нас по всей дороге приветствовали люди. Но вместе с тем на лицах их заметно было и удивление. Они как бы спрашивали: «Зачем же мы, молодые и здоровые, приехали в этот далекий уже теперь от фронта город?» А мы и сами тоже еще не знали ответа на этот вопрос. Я шел правофланговым в своем первом взводе роты автоматчиков и вдруг в толпе женщин, приветствующих нас улыбками и взмахами рук, узнал девушку Тоню, знакомую мне еще с лета 1942 года со строительства оборонительных рубежей под Грозным. Тоне тогда было лет пятнадцать. А работала она с взрослыми женщинами на рытье противотанкового рва. И вот теперь, два года спустя, я увидел уже другого человека – полногрудую, чернобровую, красивую казачку, модно и по-взрослому одетую и украшенную всякими вспомогательными косметическими средствами. Я прошел в полуметре от нее. Я улыбнулся ей, а она мне. Но она меня не узнала. Может быть, не успела узнать. Оркестр играл, и наша колонна продолжала свое движение. Больше эту красивую девушку я не встречал. Она проплыла мимо меня, осталась позади во времени и в пространстве. Теперь, наверное, я бы не узнал ее. Ей уже тоже подошло к семидесяти. Было бы обидно, если годы не оставили ей на память хоть что-нибудь от ушедшей молодости. А уж меня-то она вовсе теперь не узнала бы. Мало ли нас, солдат, прошло мимо нее.
В тот июнь 1944 года наш полк, пройдя через Грозный, остановился и стал лагерем около знакомого мне от разоренного еще в 1942 году чеченцами Дома культуры нефтяников. Теперь нам предстояло встретиться в тех же горах, может быть, с кем-нибудь из тех джигитов, разоривших этот дворец. Задачу нашу нам объяснили. Предстояла борьба против чеченских банд и немецких десантников-диверсантов, по-прежнему забрасываемых в этот неспокойный, хотя и далекий от фронта тыл. В то лето бандиты, организовавшиеся из остатков избежавших выселения чеченцев, перешли к активным террористическим действиям против мирного населения и диверсионным актам на различных объектах военного и хозяйственного значения.
Читая сейчас информационные сообщения о театре вновь развязанной войны в Чечне, я встречаю в них знакомые с той далекой поры названия селений и ущелий этого неспокойного края и вспоминаю их зрительно. В течение лета и начала осени 1944 года я прошел их с рубежа предгорий до серых поднебесных заснеженных скал Большого Кавказского хребта. Видимо, большое беспокойство вызывали у нашего населения бандитские акции и на территориях бывших Чечено-Ингушетии и Балкарии, коль так скоро после выселения здесь пришлось организовывать крупную войсковую операцию по ликвидации бандформирований? До сих пор, однако, мало кто знает о ее масштабах, целях и тактике проведения. Тема эта и до сих пор остается непопулярной, неблагодарной, чтобы о ней говорить и писать, после того как признаны были ошибочными и даже преступными массовые репрессии, примененные к народам в наказание за измену, а сами эти реабилитированные народы были возвращены на их родные места. Обнародованная реабилитация, связавшая жестокость и несправедливость принятой меры с произволом культа личности, не могла не пробудить в конце концов в сознании нашего общества чувство вины перед обиженными народами. Однако я никогда не забывал и не забываю до сих пор знойное и пыльное лето 1942 года на Северном Кавказе. На нас тогда катила танковая армада генерал-фельдмаршала фон Клейста, а сзади в нас стреляли горные абреки. Об этом современным поколениям тоже мало известно. Нам теперь никто не сочувствует. А в повести А. Приставкина «Ночевала т