В Шатое мы пробыли три дня. Дальше нам приказано было отправляться в последнее в Аргунском ущелье крупное селение, вверх по Аргуну, в районный центр Итум-Кале. Задачу мы должны были получить на месте от руководства оперативного сектора. Руководителем его оказался генерал-майор Серов. Тогда вокруг этого имени еще не было никаких легенд. По крайней мере нам это имя ничего не говорило – генерал как генерал, мало ли приходилось их видеть! Нам не раз приходилось их тогда встречать в обыденной, бивуачной военной жизни. Роста он был маленького и очень был подвижен и, как почти все генералы, криклив. А к нам, солдатам, относился по-генеральски – отечески-снисходительно. Нам, автоматчикам, приказано было охранять этого генерала и его штаб.
Помню, на место новой службы, в Итум-Кале, мы прибыли в конце дня. В это время над селением и окрестными снежными вершинами нависли свинцовые тучи. До дождя мы успели переехать по висячему мосту через Аргун. Мост висел над рекой на вантах и упруго качался под нашими колесами. Мы приехали в новое Итум-Кале, а место для расположения нам определили в старом Итум-Кале, который стоял на левом берегу ручейка, впадавшего под висячим мостом в Аргун. Он был не широк и весело журчал прозрачной снеговой водой. Его можно было просто перепрыгнуть, что мы и сделали, поспешая до дождя укрыться в пустых домах старого Итум-Кале, оставшихся без хозяев с февраля 1944 года.
В тот вечер мы выставили охранение на той стороне ручья у штаба оперативного сектора, где жил генерал Серов. Все это мы успели сделать до того, как началась гроза. Мне кажется до сих пор, что ни до, ни после той ночи я не видел ничего подобного. В небе, нарастая до мощной артиллерийской канонады, громыхал гром и не переставая вспыхивали фиолетовые молнии. Наверное, так можно было бы представить картину Страшного суда. Наш Итум-Кале находился в распадке ущелья. Кругом были молчаливые и серые вершины гор. Полыхающие молнии освещали их мрачные скалы, а мы внизу чувствовали себя насекомыми, спешащими укрыться от смертной кары, ниспосылаемой нам неведомой силой. А укрыться было невозможно. Адский грохот и зловещие сполохи лишали нас способности двигаться. Мы ожидали, что вот-вот что-то случится такое, от чего нам не удастся уйти. Мы молча с раскрытыми от ужаса глазами ожидали небесную кару. И вдруг полил дождь. Небеса разверзлись сплошным потоком, и сразу к грохоту громов добавился грохот камней, которые понесли на себе небесные потоки, хлынувшие в нашу небольшую долину.
Но Страшного суда не произошло. А неотвратимое происшествие все же в эту грозовую ночь случилось. После первого получаса страха перед стихией мы начали к ней привыкать. Да и гром скоро немного поутих, и молнии стали сверкать не так зловеще. А потом и дождь прекратился. Была уже полночь. В это время надо было менять часовых, выставленных на той стороне ручья в новом Итум-Кале. Очередь была ефрейтора Косова и красноармейца Кузиненко. Первый был солдат обыкновенный, а второй, мы его звали Кузей, был бесподобен своей мощной физической силой и наивным умом. Не скажу, что он был дураком, но мысль его работала медленнее, чем у других. Он, например, никак и никогда не мог понять смысла политинформаций и содержания приказов Верховного Главнокомандующего, которые мы изучали на политзанятиях. Службу свою Кузя нес исправно по Уставу, но оказывался всегда неспособным принять решение в неожиданных и даже простых ситуациях. На его лице с недоуменно раскрытыми глазами и раскрытым ртом всегда возникала страдальческая виновато-мученическая улыбка. Наивный Кузя был предметом наших шуток. Но он к ним привык, не обижался и был по-крестьянски безропотен. Безропотно вместе со своим напарником он ушел в ту ночь на боевую службу. Прошло примерно полчаса, как вдруг сквозь шум стихающего дождя мы услышали автоматную очередь со стороны нового Итум-Кале. Еще до команды «В ружье!» мы схватились за свои автоматы и, выскочив из теплого дома, побежали в сторону стрельбы. Скоро мы добежали до ручья. Но теперь он не был похож на тот ручей, которым мы его видели два часа назад. Его не только нельзя было перепрыгнуть, он превратился в мощный широкий ревущий поток. В него нельзя было войти. Сбивала с ног вода, ворочающая огромными каменными валунами. Сверкнула молния, и на том берегу потока мы увидели наших товарищей. Косов нас ничем не удивил. Он был в полной исправности. А красноармеец Кузиненко стоял без штанов, босиком, в плащ-палатке и без карабина. Мы ничего не могли понять. Косов что-то нам кричал, махал руками, мы ничего не слышали, а Кузя жалко молчал в своем первозданном естестве, прикрытый плащ-палаткой. Наконец мы поняли, в чем дело. Благополучно переправиться через страшный поток он не смог. Поток сбил его с ног и вырвал у него из рук ботинки, брюки и оружие. Перед тем как войти в воду, он разулся и снял брюки, чтобы не намочить. Ведь в холодную горную ночь ему предстояло стоять на посту до рассвета. В один миг он остался и без одежды и без оружия. Вдобавок его стукнуло о камень и понесло в Аргун. Но за другой камень зацепилась его плащ-палатка. Поток тянул его вниз, а шнурок плащ-палатки, завязанный на груди, давил ему шею. Кое-как более ловкому ефрейтору Косову удалось ухватиться за угол палатки, вытянуть товарища из беды. Обратной дороги у них не было. И на пост идти без оружия и штанов и вовсе было бессмысленно. Косов очередью из автомата оповестил нас о своей беде. Нам удалось кое-как переправить обоих обратно. Вместо потерпевших бедствие на пост пошла другая пара, и дело кончилось веселым смехом при виде представшего перед нами Кузи. Но еще веселее мы смеялись утром, когда вместе с потерпевшим пришли на берег стихающего потока и стали искать в нем отнятые им у Кузи солдатские пожитки. Картина здесь сложилась наподобие эпизода из кинофильма «Чапаев».
Сначала Сережка Генералов нащупал под водой карабин и извлек его на свет Божий из-под камня. Он победно поднял его над головой. Все дружно приветствовали победу. А карабин теперь оказался непригодным к бою. За ночь его казенная часть была сточена камнями, как на токарном станке. Мы долго дивились этой филигранно исполненной работой дикой природы. А в это время кто-то из-под другого камня извлек штаны красноармейца Кузиненко. Наконец первый раз радостно улыбнулся и Кузя. Он быстро прополоскал брюки и натянул их на себя, прикрыв свою мужскую принадлежность. До этого момента он к всеобщему нашему удовольствию стоял на берегу в плащ-палатке и без штанов. Кальсон и ботинок с обмотками мы не нашли. Их, видимо, подхватил Аргун и унес в казачий Терек. Может быть, даже доплыли солдатские порты до Каспия.
У старшины Тараканова нашлись для нашего бедолаги-товарища кальсоны. А вместо ботинок мы сшили Кузе из сыромятной бараней кожи тапочки по образцу чеченских чурехов. Так он и прошел в них по седым Кавказским горам до возвращения в Грозный. В Итум-Кале до начала общей войсковой операции мы выполняли свои охранные обязанности и изучали окрестности.
Мой бывший студент и в недавнем прошлом коллега профессор Грозненского университета Виталий Виноградов как-то по приезде в Москву подарил мне туристический путеводитель по достопримечательным местам горной Чечни. Описана в нем и чарующая взор своими видами широкая благоустроенная дорога от Шатоя до Итум-Кале и даже дальше, пробитая в скалах Аргунского ущелья. А мы на этом пути на своих полуторках ГАЗ-АА летом 1944 года еле вписывались в крутые повороты узкой, с глубокими промоинами дороги, накренившейся под крутые обрывы или нависшей над глубокими пропастями, на дне которых в теснинах клокотал поток. Порою внешние скаты задних пар прокручивались в воздухе, не касаясь полотна дороги. Ее еле-еле хватало на ширину нашего «вездехода» образца первых пятилеток автомобильного производства. Каждый раз, когда мы выезжали на эту дорогу туда или обратно, поездка становилась для нас испытанием на страх. Бывали случаи, когда хладнокровие покидало водителей и дело кончалось трагедией.
Из Шатоя, после брода на широком разливе Аргуна, дорога втягивалась в узкое ущелье и уж теперь на ее пути не было ни одного места, где можно было бы разъехаться не только с встречным автомобилем, но и с навьюченным ишаком. Обычно, въезжая в ущелье, мы выстрелами предупреждали возможных встречных, чтобы они заранее остановились на удобных местах, где можно было разминуться при встрече, или просто поворачивали назад.
Два небольших селения стояли на пути в Итум-Кале. Первое было недалеко за Шатоем и, кажется, называлось Борзоем. А название второго я уже не помню. Итум-Кале открывался нашему взору из-за последнего поворота своими двумя частями как неожиданное цивилизованное поселение со зданием местного Совета, школой и даже клубом. Была в нем и местная электростанция с движком и медпункт с аптекой. А за ручьем в старом Итум-Кале по длинной улице выстроились не бедные чеченские сакли, а приличные деревянные дома на высоких каменных подклетах. В них когда-то жили не дикие дети гор, а вполне цивилизованные люди. Были, конечно, и сакли. Они ютились повыше, на склонах.
Природа в окрестностях Итум-Кале была построже, чем в Шатое. Там еще бушевали вокруг сады и леса. А здесь росли лишь кустарники по склонам, да чернели скалы. Это все-таки был обжитой край. Дальше, за подвесным на вантах мостом, обжитая цивилизация кончалась. Дорога, опять уходящая в ущелье, суживалась в конце концов до пешеходной или, в лучшем случае, конной тропы. Туда нам приходилось ходить несколько раз и каждый раз по скорбным случаям. Но пока мы продолжали охранять генерала и его штаб, а в свободное время карабкаться по окрестным скалам. Однажды мы обнаружили своеобразное чеченское кладбище – город мертвых. Нам показалось издалека, что на противоположном дороге скате хребта прилепился аул. Он был пуст, как и все другие. Мы решили туда сходить. А когда, полдня карабкаясь по скалам, залезли туда, то убедились, что это был действительно аул, но только для мертвых. В гробницах, подобных обычным горским саклям, там оставляли на вечный покой всех отходящих в мир иной. Мы удовлетворили свое любопытство, не нарушая их спокойствия. Так со знакомства в Чечне с обычаями и захоронениями начались, между прочим, мои познания по этнографии. Я познакомился здесь и с террасным способом земледелия. Нельзя было не удивиться тому, как на этих карликовых клочках нанесенной человеческими руками земли, образовавшей на склоне горизонтальную площадку, можно было выращивать так много кукурузы. Она оставалась тогда в огромных плетеных корзинах – сонетках – в окрестностях пустых селений. Сохранились здесь и водяные мельницы, на которых она мололась в муку. Глядя на это чудо гидротехники, мы были в полной иллюзии. Нам казалось, что вода по этим отводам вдруг из речки бежала вверх по склону. Не сразу мы поняли эту человеческую хитрость. На самом деле вода скользила согласно закону тяготения. Человеческие руки, соорудив отвод, только немного изменили угол ее скольжения. Основной поток ручья бежал вниз по своему руслу, а вода в отводе оказалась чуть выше и, наконец, на небольшом расстоянии создавался перепад высот двух потоков. На этом перепаде ставилась небольшая плотина, а с нее вода падала вниз и вращала мельничное колесо, а с ним и жернов. Поняв эту механику, мы скоро сами научились запускать в работу эти остановившиеся без хозяев мельницы. Мы мололи на них кукурузу и пекли на бараньем сале чуреки. Так, не задумываясь, просто удовлетворяя свое любопытство, а иногда добывая хлеб насущный – кукурузный, мы приобщались к условиям жизни, быта и способам труда людей, не по своей воле покинувших эти суровые горные склоны и долины. Уж не думал я тогда, что мой первый успех в учебе в Московском университете будет связан с теми далекими впечатлениями и наблюдениями, сохранившимися в памяти от увиденных картин жизни горцев Большой Чечни. Когда я, став студентом исторического факультета, сдавал свой первый университетский экзамен по этн