Как бы то ни было, в десятом часу вечера 31 декабря 1944 года наш эшелон остановился на станции Скуратово. Теперь уже не осталось никакого сомнения, что через каких либо 2–3 часа мы простучим колесами мимо моих родных мест. Вышел я из вагона и на пристанционном вечернем, предновогоднем скуратовском базаре успел выменять свою пайку сахара на бутылку самогонки. Я готовился встречать Новый год на родной земле, на которую я уже не ступал пять лет, с далекого довоенного 1939 года. Совсем я не рассчитывал, однако, что удастся мне постоять на станции Бастыево, на которой мы в довоенные тридцатые годы выходили из бесплацкартных вагонов почтового поезда в один из дней начинавшегося лета, на которой нас всегда встречала наша деревенская родня и мои деревенские друзья-сверстники.
После Скуратово эшелон без остановки проследовал мимо знакомых мне станций Выползово и Чернь. С сожалением думалось, что он не остановится и в Бастыеве. Оставалось надеяться, что уж во Мценске-то он все-таки хотя бы притормозит. Но вдруг я заметил, что после поста Кукуевка наш эшелон стал замедлять свое движение. Я выглянул в открытую дверь вагона и увидел, что мы подъезжаем и, наконец, останавливаемся нашим вагоном прямо против маленького домика над железной дорогой. Я быстро выскочил из вагона, взбежал по ступенькам знакомой лестницы к этому домику и под его дверью прочитал название станции моего детства. Наверное, время подошло к одиннадцати часам. Убогое окно убого домика, наспех, наверное, слепленного на месте довоенного станционного здания, светилось тусклым светом керосинового фонаря. Никого около станции не было. Я нащупал дверь, вошел внутрь домика и увидел там дремавшую или вовсе спавшую старую женщину. Я разбудил ее и спросил, не знает ли она что-нибудь о деревне Левыкино. Женщина что-то бессвязно проговорила. Я понял, что она не местная и попала сюда каким-то случаем. Дежурный по станции, которого я тоже разбудил, ничего не мог сказать мне в ответ на мой вопрос. Вышел я из домика, спустился к эшелону, прошел вдоль него до паровоза и увидел сбоку пути маленький кирпичный домик, который только один сохранился целым от войны. Это была станционная баня. Стало все-таки как-то немножко легче от мрачных мыслей о погибшей жизни. Загудел паровоз. Уже на ходу я вспрыгнул в свой вагон. А через полчаса эшелон остановился опять нашим вагоном против уцелевшего станционного здания с уцелевшим на трафарете названием «Мценск». Стояли мы здесь полчаса. Этого времени хватило, чтобы у встретившегося на платформе железнодорожника спросить, не знал ли он моего родного дядю Василия Ильича Ушакова, который до войны работал на этой станции. Времени остановки хватило, чтобы услышать от него рассказ о том, что дядю вместе с его внучкой немцы застрелили из пулемета около его дома, что вдова его со второй внучкой живет где-то поблизости в землянке. И еще я успел, вернувшись в вагон, с друзьями встретить Новый 1945 год и помянуть моего дядю и внучатую племянницу. Эшелон поехал дальше, и я проснулся только в Курске. От Курска эшелон изменил направление своего движения на город Льгов. Днем мы проехали Прохоровну, историческое Прохоровское поле, сохранившее еще тогда свежими следы знаменитого танкового сражения. А дальше дорога повела нас на Киев, а за ним на Винницу, Житомир, Жмеринку. А мы все еще не знали, куда же мы едем теперь дальше.
О том, что в этот раз полки нашей дивизии должны были пересечь советско-румынскую границу, мы узнали только тогда, когда эшелоны наши прошли город Черновцы (тогда мы называли его Черновицами) и встретились там с передвижными госпиталями из Румынии. Раненые бойцы из этих госпиталей рассказали нам о тяжелых боях под Будапештом и в районе озера Балатон. На какое-то время мы поверили в предположение, что теперь именно туда мы и едем. После Черновцов ночью мы долго стояли на незнакомой станции Унгены. Потом наш эшелон медленно проехал по мосту через реку Серет, и той же ночью я и мои товарищи впервые оказались за границей, на станции Вадул-Серет. С тех пор долго, заполняя всевозможные анкеты, на вопрос, был ли я заграницей, я старательно выводил: «Был в январе – марте 1945 года в Румынии в составе воинской части № 3161». При этом я испытывал чувство удовлетворенности тем, что и я сподобился побывать за рубежом и повидать иную жизнь.
Первым румынским городом, который мы увидели в первое заграничное утро, были Пашканы. Было еще очень рано, но весь эшелон проснулся от громких, на незнакомом языке криков бегающих вдоль вагонов людей. Сначала мы подумали, что на станции случилось какое-то происшествие, и к нам обращаются за помощью. Но очень скоро выяснилось, что нас встретил здесь румынский базар. Мы тогда еще не знали современных понятий рыночных отношений. Продавать нам было нечего, да и покупать тоже не на что. Этого будто бы не знали назойливые, я бы даже сказал, по-цыгански навязчивые румынские пристанционные торговцы. Они предлагали нам кусочки мыла, пачки табака, какие-то незнакомые и ненужные безделушки. Их не смущало отсутствие с нашей стороны интереса к предлагаемому товару. Они буквально лезли в приоткрытые двери наших солдатских теплушек и что-то быстро и громко тараторили на своем языке. Пришлось начальнику эшелона усилить охрану. Мы ведь теперь находились в прифронтовой полосе. Обстановка требовала усиления бдительности. Правда, Румыния к этому времени из нашего противника превратилась в союзника, но не успели мы еще забыть недавнего прошлого. Кстати сказать, на одной из станций в те дни была совершена диверсия во время прохождения через нее эшелона 10-го полка нашей дивизии. Там неправильно была переведена стрелка, и хвостовыми вагонами эшелон столкнулся с грузовыми платформами встречного товарного поезда. Два или три наших вагона сошли с рельсов. Жертв, к счастью, не было. Мы, конечно, об этом случае в то утро в Пашканах не знали, и не он стал причиной неудавшихся наших рыночных отношений с румынскими «бизнесменами». Не преодолели мы еще тогда своей настороженности к недавнему своему противнику. Торговцы очень скоро были оттеснены от нашего состава. В тот же день мы проехали город Яссы. Эшелон медленно двигался по недавно восстановленному пути. Утром следующего дня мы остановились на станции румынского нефтяного города Плоешти. Отсюда путь нашего эшелона продолжился до трансильванского города Темишоара, а нам, роте автоматчиков, было приказано срочно выгрузиться и поступить в распоряжение какого-то неизвестного нам штаба.
Эшелоны нашей дивизии проследовали через Плоешти в направлении трансильванских городов Темишоара, Сибиу, Брашов, Сигишоара. Кажется, я правильно запомнил названия этих городов. Мне самому побывать в них не довелось. Наша рота автоматчиков осталась в Плоешти. Когда наши эшелоны, отстучав колесами, ушли на запад, вдруг вокруг нас установилась тишина. Город был мертв. Его совсем недавно освободили от фашистов наши войска. Но и они увидели его в такой же мертвой тишине и руинах. Накануне наши союзники подвергли эту нефтяную базу Румынии жесточайшей бомбардировке. Сделали они это, чтобы лишить Советскую Армию возможности воспользоваться румынской нефтью и продукцией нефтеперегонных заводов. В этом районе Румынии были богатые запасы высококачественной нефти. Когда наша Советская Армия вплотную вышла на рубежи этого района, в течение нескольких суток армады американских и английских бомбардировщиков волнами налетали на город и его окрестности под видом оказания тактической помощи нашим наступающим войскам. Мы в этой помощи уже не нуждались. Но добывающие и промышленные окрестности Плоешти, а также его жилые и административные кварталы были разрушены полностью. С тех пор и установилась здесь так неожиданно удивившая нас тишина.
Скоро к разрушенной станции Плоешти подъехало несколько «Студебеккеров». Мы погрузились в них и поехали мимо разрушенных кварталов в пока что неизвестном нам направлении. Был тогда в Румынии, как и на всей земле, еще новогодний январь. Накануне выпал снежок. Он прикрыл, словно саваном, разрушенные кварталы, скелеты построек и всю грешную и бедную румынскую землю. Очень похожей она показалась мне на наши осиротевшие в войну сельские окрестности, когда мы, наконец, выбрались из-за квартальных завалов разрушенного города и поехали по прямой дороге мимо бедных румынских деревень, мимо их беленьких, как у нас на Украине или в Молдавии, хаток с маленькими окнами под соломенными крышами. В одном из таких домов мне с товарищами пришлось заночевать. Я тогда вспомнил казачью хату на окраине станции Старогладковская. И там, и здесь была одинаковая бедность. И там, и здесь мы спали на холодном земляном полу. И там, и здесь из-под двери тянуло холодом. И там, и здесь за печкой в закутке посапывал только что родившийся на свет теленочек. И там, и здесь по утрам поднимались столбики кизячного дыма. Деревни одинаково просыпались к трудовому дню. В начале января все здесь было похоже на нашу малороссийскую зиму. Стоял небольшой морозец. Вся земля была покрыта чистым снегом. Навстречу по пути нам попадались крестьянские фуры, запряженные парами лошадок. А в них сидели такие же, как у нас, мужики-крестьяне. От наших этих, пожалуй, отличали лишь высокие, конусом вверх, бараньи шапки. Они что-то куда-то везли то ли продавать, то ли сдавать по жестокой государственной разверстке. И здесь государство жило за счет богатой бедности крестьянства. Жив был мужик со своей коровой и двумя маленькими лошадками, тянул свою лямку – жила вместе с ним и его страна. Она теперь стала нашей союзницей. Когда мы через три месяца уезжали из Румынии, снова пришлось проехать той же дорогой. В Румынии начиналась новая весна 1945 года. Жизнь по деревням расцветала зеленью тополей и всходов. Она сумела разбудить и погибший город Плоешти. Он уже не казался тихим и мертвым. Люди расчищали руины, растаскивали завалы, восстанавливали нефтяные скважины. Уже покачивались кое-где знакомые, как и у нас, нефтяные качалки. Для победы над общим нашим врагом нужна была румынская нефть.