Выехав из Плоешти поутру, мы целый день провели в дороге, хотя и ехали быстро. Знать, далека была наша дорога! А поздно вечером мы въехали в большой, очень большой город. Это был Бухарест. Тогда еще никто из нас не слышал песни со словами:
Проезжая теперь Бухарест,
Слышу речь я совсем не родную.
Но через несколько дней нам суждено было встретиться и познакомиться с ее автором.
Знакомство с Бухарестом у нас началось со знаменитой Cala Grivica – улицей Гривица, идущей от Северного вокзала к центру города. Мне название ее было знакомо тоже со школьных уроков по истории. Интересное качество – память человеческая. Этого невозможно объяснить, но почему-то из всей истории довоенной Румынии мне запомнился факт расстрела бухарестских рабочих-железнодорожников во время их забастовки в 1923 году. Запомнилось мне, что в связи с этим фактом улица в истории революционного рабочего движения в Румынии стала называться Красной Гривицей. Здесь была пролита революционная рабочая кровь. И вот теперь произошло то, что невозможно было с тех школьных лет и предположить, – я оказался на Красной Гривице. Здесь, на этой улице, располагались-казармы и учебные корпуса Офицерской школы. Теперь здесь стояла знакомая мне 23-я стрелковая бригада войск НКВД. Уже в третий раз мы встретились здесь с этим не отмеченным какими-либо знаками воинской доблести соединением. Наша рота автоматчиков поступила в распоряжение ее штаба на время проведения еще не названной нам операции.
Сама 23-я бригада выполняла задачу охраны тыла 3-го Украинского фронта. Двигаясь вместе с ним по территориям освобожденных государств Болгарии, Румынии и Венгрии, ее батальонам неоднократно приходилось вступать в бой с фашистами там, где возникала опасность жестоких контратак, прорывов и окружений тыловых штабов. Ее солдаты совершали подвиги, а бригада так и оставалась не отмеченной никакими знаками и наименованиями. Она по-прежнему двигалась за фронтом в пешем строю со своими конными обозами. В Бухаресте один из ее отдельных батальонов нес комендантскую службу. А нам, нашей роте автоматчиков была поручена охрана штаба заместителя начальника Внутренних войск генерал-лейтенанта Сладкевича. Этот штаб в то время готовил операцию по интернированию всех граждан германского государства, по различным причинам проживающим в Румынии.
Рабочая часть штаба находилась тут же, на Гривице, в румынской Офицерской школе, а резиденция самого генерал-лейтенанта – в фешенебельном особняке привилегированного городского микрорайона, в котором жила самая зажиточная часть населения румынской столицы. Этот район примыкал к зеленой парковой зоне на северной окраине города. Два отделения нашего первого взвода оказались удостоены чести охранять самого генерала в его прекрасном особняке. Нам тогда тоже посчастливилось целых два месяца пожить в особняке неподалеку от генеральского дома, по той же улице. Но самое главное преимущество, которое мы тогда неожиданно получили, состояло в том, что в свободное от службы время мы имели возможность ходить по городу и удовлетворять свое любопытство, знакомясь с его жизнью.
Особняк, в котором располагалась охрана генерала, можно сказать, по степени роскоши и удобств почти не отличался от того, в котором он жил сам. Он был только чуть-чуть поменьше. Но его беломраморные лестницы и выкрашенные под белый левкас двери мне нравились больше, чем в генеральском доме. Питались мы вместе с генеральскими шоферами в столовой при генеральской кухне. Первый и единственный раз за все время войны мы наедались в этой столовой досыта. Но главной роскошью тогда нам показался прекрасный и вкусный пшеничный хлеб, которого на столе всегда было вдоволь. Нам тогда совсем невдомек было знать, что черный ржаной хлеб в иностранных странах был гораздо большей роскошью, чем тот, который щедро ставили нам в генеральском доме на наш солдатский стол.
А мы и знать этого не хотели. Нам нравился белый, пышный пшеничный румынский хлеб. Мы соскучились по нему за четыре года войны и восприняли его как окологенеральскую привилегию, а наевшись его досыта, очень скоро заскучали по нашему ржаному, сытному черному хлебушку.
Службу на постах вокруг штаб-квартиры Сладкевича мы несли через сутки. В свободный день мы ходили по городу. Однажды мы вышли к Королевскому дворцу. Там все было так, как и положено было быть по королевскому статусу. На постах у главного входа и по всему периметру ограды дворца стояли королевские гвардейцы в кирасах с винтовками «на плечо», широко расставив ноги. Вдруг мы увидели, что на приветствие нашего советского сержанта королевский гвардеец произвел целый каскад движений ногами и руками, винтовка слетела с его плеча, и он лихо откинул ее вправо, приветствуя нашего сержанта по-ефрейторски. Дело в том, что в знаках различий румынских воинских званий лычки свидетельствовали о принадлежности к офицерским чинам. Поэтому нашего сержанта королевский гвардеец принял за полковника и четко отработал все движения приветствия, соответствующего этому высокому чину. Мы решили проверить нашу догадку, и те, у кого были на погонах лычки, начиная с одной, ефрейторской, стали ходить мимо гвардейцев-часовых, небрежно вскидывая руку под козырек. А в ответ к нашему удовольствию получали королевское приветствие по-ефрейторски.
Необычно было нам воспринимать этот церемониальный этикет у Королевского дворца и каждый раз, оказываясь рядом с ним, продолжали развлекаться этим зрелищем. А Елена, мама румынского короля Михая, в те дни одарила нас монаршей милостью. В День Красной Армии 23 февраля всем красноармейцам были выданы от ее имени подарки, состоящие из пачки злого табака, кусочка мыла и маленькой иконки с образом Николая Угодника. Нас этот подарок тоже рассмешил. Что поделаешь! Не привычны были мы к царским милостям!
Вскоре после нашего прибытия в Бухарест была проведена операция по интернированию граждан немецкой национальности, подданных германского фашистского рейха, по разным причинам проживавшим в Румынии. Все здесь было сделано по знакомому нам сценарию. Сначала был выявлен состав спецконтингента, подлежащий интернированию, по месту жительства и по характеру деятельности, граждан вражеского государства. Работа эта велась совместно с румынской жандармерией и местными органами власти. Одновременно с этим выявлялось советское имущество, вывезенное немецкими и румынскими оккупантами из Советского Союза, с целью его возвращения. Между прочим, тогда мы узнали, что румынами из Одессы была вывезена уникальная сцена из оперного театра. Мы никак не могли понять, как и зачем надо было это делать и как вообще можно было вывезти театральную сцену. Нам объяснили, что сцена Одесского театра оперы и балета, оказывается, была знаменита уникальным механическим оборудованием, поворотными и подъемными механизмами. И все равно невозможно нам было оценить этот циничный, варварский поступок. Румыны попросту украли из Одессы священное место знаменитого театра – сцену. Не случайно в наших солдатских глазах и памяти утвердилась за ними репутация бессовестных воришек. В одной Примарии – бухарестском пригороде – в день проведения операции по интернированию германских граждан я видел женщин, которые возвращали коров, угнанных с территории Украины и Молдавии. Наверное, среди них были матери, жены и сестры тех румынских солдат, руками которых наши буренушки были отняты у украинских и молдавских детей. Я не вытерпел и сказал им об этом. Я спросил их, а не стыдно ли было им принимать такие подарки. Ответа, конечно, я не получил. Бойкие румынские бабенки сделали вид, что не поняли моего вопроса.
Интернированные немецкие граждане были собраны с помощью румынской жандармерии и отправлены на погрузку в эшелоны. Всех их волновал страх перед сибирскими морозами. Все они почему-то решили, что их непременно отправят в Сибирь. Но мы их успокаивали тем, что поедут они не в Сибирь, а в Донбасс восстанавливать там разрушенные фашистскими оккупантами шахты, заводы, школы и больницы. Мы уверяли их в том, что там им не будет холодно. Жалости у нас к ним не было. Мы знали, как поступали оккупанты в отношении населения наших оккупированных территорий. Кто-то же должен был ответить за массовые злодеяния фашистских солдат. Но все же от человеческого сочувствия мы не могли избавиться. Невозможно было не сочувствовать ни молодым, ни пожилым людям, обреченным на тяжелую участь заложников расплаты за злодеяния, которые они лично не совершали. Я помню, что искренне сочувствовал и успокаивал двух молодых женщин. Я уверял их, что в Донбассе они будут работать, что их устроят в теплые жилища, будут обеспечивать едой. Как мог, я говорил им по-немецки. Они кивали благодарно в ответ. Я им сочувствовал, зная, что в разрушенном Донбассе этих женщин ждет нелегкая судьба.
Интернированные германские граждане были отправлены в Донбасс, а может быть, в Кривбас, а может быть, и в Сталинград или еще в какой-нибудь другой разрушенный фашистами район, а мы в Бухаресте продолжали охранять штаб генерал-лейтенанта Сладкевича. Чем в это время был озабочен и занят наш генерал, нам было неведомо. В свободное от службы время мы продолжали знакомиться с Бухарестом, Нам стало тогда известно, что кто-то где-то когда-то назвал этот город маленьким Парижем. Город был действительно красив. Но можно ли было его сравнивать с Парижем, я не знал. Тогда я не бывал еще во Франции и даже не мог себе представить, что когда-нибудь смогу увидеть Собор Парижской Богоматери или Лувр. Тогда мы еще не видели кинофильмов про Париж и он представлялся нам по произведениям Александра Дюма.
И все-таки много лет спустя в Париже побывать мне посчастливилось, и даже не один раз. Я исходил его пешком вдоль Сены по его главным улицам и бульварам. Я побывал и на Монпарнасе, поднимался на крышу Собора Парижской Богоматери, был в Лувре, ходил по Тюильри, по улице Виктора Гюго, Елисейским полям и Булонскому лесу и теперь могу сказать, что Бухарест не похож ни на маленький и вовсе ни на какой Париж. Мы тогда ему дали свою оценку словами известной у нас песни: