Бухарест неплохой городок.
Но скажу вам, ребята, по чести,
Мне милее родимый Торжок.
Впечатлений о жизни невиданного доселе европейского города, однако, было много. С тех пор запомнились мне и площадь Виктории, и Триумфальная арка, и улица Виктории, и огромный кинотеатр на ней под названиями «Аро», и Гривица, и Северный вокзал, и парковый район Банясы, и кварталы прекрасных особняков, в которых жили самые зажиточные люди города. Иногда мы встречались на улицах с нашими соотечественниками, заброшенными сюда судьбой со времен Гражданской войны. Нежданно-негаданно довелось видеть и Петра Лещенко.
В те дни января 1945 года в Бухаресте с концертами выступал Ансамбль красноармейской песни и пляски. Художественным руководителем его был Школьник. Имя и отчества его не помню, но фамилия в памяти сохранилась. Артисты ансамбля – солдаты погранвойск – жили в тех же казармах на Гривице, в которых стояли тогда и мы. Среди них мы встретили даже своего знакомого солдата, недавно служившего в нашей дивизии и участвовавшего в качестве танцора в нашем самодеятельном дивизионном ансамбле. Через его посредство мы общались с ансамблистами-пограничниками. В те дни в Бухаресте они дали три концерта на сцене самого большого в городе кинотеатра «Аро», который находился на Кала Виктория – центральной улице столицы. Первый концерт был дан для советских солдат бухарестского гарнизона. Второй – для офицеров штаба 3-го Украинского фронта. На этом концерте присутствовал сам командующий – генерал армии Малиновский. А третий концерт был дан для творческой интеллигенции Бухареста. Мне тогда удалось побывать на всех трех представлениях ансамбля. На нашу долю тогда выпало редкое культурное развлечение. Ансамбль был хорош. Его программа состояла из русских народных и советских песен военной поры и танцев. Запомнились мне особенно пляски солдат всех родов войск. Поставил их работавший тогда в этом ансамбле главным балетмейстером недавно знаменитый солист балета Большого театра Асаф Мессерер. Нам, солдатам-пехотинцам, более всего понравился лихой перепляс с персонажем литературного героя Василия Теркина. А представителей румынской творческой интеллигенции на третьем представлении ансамбля в безумный восторг привел знаменитый танец «Молдавеняска». Артистам пришлось несколько раз бисировать его финал. Танец поразил местных интеллигентов в самое сердце, будто бы они до сих пор не видели и не знали своего народного, крестьянского танцевального искусства. А добрая половина зрителей на этом концерте, состоявшая из русской эмигрантской публики, навзрыд плакала, слушая русские народные песни. Среди этой публики присутствовал и наш знаменитый белоэмигрантский певец Петр Лещенко. О том, что он будет на концерте в кинотеатре «Аро», я узнал от своих новых знакомых из ансамбля. Я знал, что предполагалась встреча с ним за кулисами, и попросил их провести меня туда в антракте.
Имя этого человека вместе с именем Вертинского в довоенные годы, несмотря на его белоэмигрантскую принадлежность, было широко известно не только среди взрослой советской публики, но и среди молодежи. Однако постсоветские театро-эстрадо-музыковеды, очень быстро перекрасившиеся в демократических гонителей соцреализма, в своих журнальных и газетных обзорах, в программах радио и телевидения все время втолковывают современной молодежи, что эти имена в советское время нарочито изгонялись из памяти народной, что эти якобы истинные деникинско-врангелевские патриоты России были насильно изгнаны на чужбину и что, несмотря на страшные превратности судьбы, моральную, физическую и материальную тяжесть изгнания, именно они оставались и остаются истинными хранителями национальных русских традиций в культуре и искусстве. Их представляют теперь в образе героев-мучеников, всю жизнь свою положивших на борьбу с ненавистным антинародным большевизмом.
Какая-то часть белой эмиграции, и не малая, действительно всю жизнь свою на чужбине не только посылала свои проклятья в сторону Советской России, но и в борьбе с ней и в ненависти к ней сомкнулась с фашизмом, встав в его боевые порядки в годы нашей Великой Отечественной войны. Но я тогда, в 1945 году, в Румынии, а позднее в Югославии, в Болгарии, да и в Германии успел увидеть и другую часть обездоленной белой эмиграции, не только тоскующую по своей Родине, но и отдающую ей свои силы, сбережения, симпатии и непосредственно участвовавшую в борьбе за ее независимость. Впервые с белоэмигрантами, тоскующими по Родине и восхищавшимися ее достижениями, а особенно героической доблестью ее солдат в войне с гитлеровской Германией и ее сателлитами, я встретился именно тогда в Румынии в победную весну 1945 года. В их среде тогда был и Петр Лещенко, о котором я знал, что в годы Гражданской войны он якобы был казачьим офицером в войсках Деникина и Врангеля, что вместе с их остатками он эмигрировал из России, скитался по разным странам и в табачном дыму, в винном перегаре белоэмигрантских кафе и ресторанов своими песнями, словно пеплом на буйны-головы, а то и солью на незажившие раны, бередил души и память тоскующих по Родине – России и все еще злобствующих против нее. Знал я и о том, что в годы фашистской оккупации Лещенко пел свои надрывные песни перед немецкими и румынскими солдатами в Одессе, перед добровольцами-полицаями и даже открыл там то ли варьете, то ли цирк. От некоторых его концертов сборы пошли на подарки солдатам фашистских дивизий, воевавших тогда под Сталинградом. И несмотря на это, я, как и многие мои довоенные сверстники, знал и любил песни Петра Лещенко «Чубчик кучерявый», «У самовара я и моя Маша», «Нет на свете краше нашей Любы», «Помнишь, как на масляной Москве?» и много других по-русски лихих и тоскующих напевов. Они приходили к нам на слух со старых грампластинок. А в тридцатые годы, мне кажется, Лещенковский репертуар перезаписывался в продукции Апрелевского завода грампластинок. А еще в это время песни Лещенко стали входить в репертуар советских исполнителей эстрадной песни и музыки. Так что в ответ на разговор современных критиков-искусствоведов о якобы неизвестном советским людям таланте белоэмигрантского певца я заявляю и свидетельствую: мы не только знали о нем, о превратностях его белоэмигрантской судьбы, о его таланте, но и любили его песни, пели их и сочувствовали звучавшей в них разудалой тоске по Родине. А в 1945 году мы подхватили и запели сразу впервые услышанную в его исполнении песню:
Я иду не по нашей земле,
Просыпается тихое утро.
Вспоминаешь ли ты обо мне,
Дорогая моя, златокудрая.
Предо мною чужие поля
В голубом, как у нас, тумане,
Серебрятся вдали тополя
Этим утром, не в меру ранним.
Я тоскую по Родине,
По родной стороне моей, —
Я в далеком походе теперь
В незнакомой стране.
Я тоскую по русским полям,
Эту боль не унять мне в груди,
И по девичьим серым глазам,
Как мне грустно без них.
Проезжая теперь Бухарест,
Всюду слышу я речь неродную.
И от всех незнакомых мне мест
Я по Родине больше тоскую.
Здесь идут проливные дожди,
Их мелодия с детства знакома.
Дорогая, любимая, жди,
Не отдай свое сердце другому.
Я тоскую по Родине,
По родной стороне своей.
Я тоскую по русским полям.
Эту боль не унять мне в груди.
И по девичьим серым глазам,
Как мне грустно без них.
Говорили, что и эти слова и музыка к ним были написаны самим П. Лещенко. А может быть, это было не так. Может, он был ее первым исполнителем в Румынии. До него мы ее у себя в стране не слышали.
И вот теперь здесь, в Бухаресте, в январе 1945 года я узнал от моих друзей из ансамбля погранвойск, что запрещенный кумир нашей юности Петр Лещенко живет в этом городе и что он приедет на их концерт в кинотеатр «Аро».
Когда мой товарищ в антракте провел меня за кулисы, я увидел среди окруживших его артистов-солдат человека, которого никогда бы не представил в таком виде. Он был уже давно не молод. Ни во взгляде его печальных глаз, ни в фигуре, ни в голосе не было никаких и следов бесшабашной, молодецкой лихости. Осталась только тоска и печаль на лице. Мне стало его жаль. Когда я подошел к окружившей его толпе ансамблистов, то услышал рассказ о том, что он, как и многие другие пожелавшие белоэмигранты, получил советское гражданство, паспорт и надеется в скором времени возвратиться в Советский Союз. А совсем недавно из рассказа его здравствующей супруги, выступавшей по телевидению, я узнал, что вернуться на Родину Петру Лещенко пришлось в заквагоне. Так ли это было, не знаю. Не знаю я и того, чего было больше в жизни и поступках этого человека – непреднамеренных заблуждений в понимании патриотизма или осознанного неприятия политического строя Советской России, добрых чувств к своему народу или обычной ностальгии, естественной тоски по родной земле в многолетнем изгнании и скитаниях по миру. Этих вопросов я ему тогда, в кинотеатре «Аро», не задавал. Я смотрел тогда на него и по-человечески жалел как старого, осиротевшего, бездомного человека.
Помню, что в воображении своем я сравнивал Петра Лещенко с другим одесситом – Леонидом Утесовым, которому народной любви досталось больше.
Столица королевской Румынии жила удивлявшей нас мирной жизнью, несмотря на то что фронт освободительной войны грохотал разрывами снарядов, мин и бомб в окрестностях Будапешта, на берегах красивейшего озера Балатон и в горах Трансильвании. А в Бухаресте уже была отменена светомаскировка. По вечерам его улицы светились витринами магазинов, кафе и ресторанов, в которых собиралась состоятельная публика. В наших глазах эта публика – лысые и с напомаженными проборами мужчины в темных костюмах, в белых сорочках при галстуках и, как нам казалось, шикарно разодетые дамы в горжетках олицетворяли ту самую буржуазию, которую в нашей стране давно уже смела наша Октябрьская революция. Мы ходили по улицам, с любопытством смотрели на эксплуататорский класс через витрины и окна ресторанов и удивлялись наивно тому, что румынские рабочие и крестьяне до сих пор терпят его гнет и не возмущаются его благополучным видом. А вечерняя толпа простых обывателей у этих окон не задерживалась, спеша по домам с работы со своими заботами и проблемами.