— Нет. Еще не достойное! — ответил Нововейский.
— Хвалю за скромность! Того и гляди, что вам скоро поручат команду над небольшим отрядом.
— Как же! — воскликнул пан Михал. — Он уже командовал отрядом и на собственную руку громил неприятеля.
Пан Нововейский стал так сильно крутить усы, что чуть не оторвал себе губы.
А Бася, не спуская с него глаз, подняла обе руки к лицу и подражала ему во всем.
Но догадливый воин вскоре заметил, что глаза всех присутствующих направлены куда-то в сторону, в том направлении, где несколько позади его сидела панна, которую он видел спрыгивавшей с лестницы, и он сейчас же догадался, что она что-то против него затевает.
И как будто ничего не замечая, он продолжал разговаривать и по-прежнему покручивал усы; наконец, улучив минуту, он вдруг обернулся, и так быстро, что Бася не успела ни отвернуться, ни отнять рук от лица.
Она страшно покраснела и, не зная, что ей делать, встала с кресла. Все тоже смешались, и наступила минута молчания.
Вдруг Бася всплеснула руками и крикнула своим серебристым голоском:
— Третий конфуз!
— Мосци-панна, — сказал Нововейский, — я сейчас же заметил, что там за мной что-то неладно… Признаюсь, по усам я тоскую, но если я их не дождусь, то только потому, что раньше сложу голову за отчизну, а в таком случае я надеюсь, что скорее заслужу у вас сожаление, чем насмешку.
Бася стояла, опустив глаза: искренние слова молодого человека пристыдили ее еще больше.
— Вы должны простить ее, — сказал Заглоба, — молодо-зелено, но сердце у нее золотое!
А она, как бы подтверждая слова пана Заглобы, шепнула тихонько:
— Извините, ваць-пане! Очень прошу!
В эту самую минуту пан Нововейский схватил ее руки и начал целовать их.
— Ради бога! Не принимайте этого к сердцу! Ведь я не варвар какой-нибудь! Мне нужно просить у вас прощения, что посмел помешать вашей забаве. Мы, военные, сами любим шутки. Mea culpa![10] Еще раз поцелую эти ручки, и если мне придется целовать их до тех пор, пока вы мне не простите, то, пожалуйста, не прощайте хоть до вечера.
— О, какой вежливый кавалер! Видишь, Бася? — сказала пани Маковецкая.
— Вижу! — ответила Бася.
— Ну, вот и хорошо! — воскликнул Нововейский.
Сказав это, он выпрямился и по привычке протянул руку к усам. Но сейчас же спохватился и чистосердечно расхохотался. За ним засмеялась и Бася, за Басей другие. Всем стало весело. Заглоба велел сейчас же принести из погреба Кетлинга пару бутылочек, и всем стало еще веселее. Пан Нововейский, постукивая шпорами, ероша пальцами волосы, все чаще устремлял на Басю свой огненный взор. Бася ему очень понравилась. Он стал необыкновенно разговорчив, а так как, состоя при гетмане, он вращался в большом свете, то ему было о чем рассказывать.
Он говорил о конвокационном сейме, о его окончании, и о том, как в сенате, к великому удовольствию всех присутствующих, провалилась печка под натиском любопытных. Он уехал только после обеда. Его глаза и сердце были полны Басей.
VIII
В тот же день маленький рыцарь отправился к гетману, который сейчас же велел его впустить и сказал:
— Мне надо Рущица в Крым послать, чтобы он присмотрел, что там затевают, и убедил хана блюсти мирный договор. Хочешь опять поступить на службу и принять вместо него команду? Ты, Вильчковский, Сильницкий и Пиво будете наблюдать за Дорошем и за татарами, которым никогда нельзя доверять.
Пан Володыевский опечалился. Ведь лучшие свои годы он провел на службе. Целые десятки лет он не знал покоя; жил всегда в огне, в дыму, в трудах, проводя бессонные ночи, голодая, живя без крыши над головой, без вязанки соломы под голову… Бог знает, чьей только крови не пролила его сабля. Менее заслуженные, чем он, живут себе по-пански, занимают высокие должности, достигли почестей, награждены староствами. Когда он начал служить, он был богаче, чем теперь. И все же им снова хотят выметать врагов, как старой метлой. И душа его разрывалась на части — только лишь нашлись дружеские, нежные руки, которые стали залечивать его раны, а его уже усылают в пустынные, далекие окраины Речи Посполитой, не обращая внимания на то, что он очень измучен душой. Ведь если бы не служба, он мог бы хоть два года насладиться счастьем со своей Анусей.
Когда он подумал обо всем этом теперь, безмерная горечь наполнила его сердце; но отказываться от службы он считал делом, не достойным рыцаря, и потому ответил коротко:
— Поеду!
Но сам гетман сказал:
— Ты не на службе, — можешь отказаться. Ты лучше других знаешь, не слишком ли тебе рано отправляться.
— Мне и умереть уже не слишком рано! — сказал Володыевский.
Пан Собеский прошелся несколько раз по комнате, потом остановился перед маленьким рыцарем и дружески положил ему руку на плечо.
— Если до сих пор не обсохли твои слезы, то знай, что степной ветер высушит их! Всю жизнь ты служил, солдат, послужи и теперь. А если когда-нибудь придет тебе в голову, что тебя забыли, обошли, не наградили, не дали отдохнуть, что вместо куска мяса тебе дали корку сухого хлеба, вместо староства — раны, вместо отдыха — мучения, ты только стисни зубы и скажи: «Тебе, отчизна!» Другого утешения я тебе не дам, потому что у меня у самого его нет; но хотя я и не ксендз, я могу тебя уверить, что, служа так, ты дальше уедешь на своем потертом седле, чем другие в каретах шестернею, и что будут такие ворота, которые перед тобою откроются, а перед другими закроются.
— Тебе, отчизна! — подумал Володыевский, удивляясь при этом, как гетман мог так быстро разгадать его мысли.
А пан Собеский сел против него и продолжал:
— Я хочу говорить с тобою не как с подчиненным, но как с другом, как отец с сыном! Еще тогда, когда мы рубились с тобой при Подгайцах, и раньше, на Украине, когда мы едва могли осилить неприятеля, а тут, в самом сердце отчизны, злые люди, чувствуя себя в безопасности, у нас за спиной, своевольничали, заботились о личных выгодах, — мне не раз приходило в голову, что Речь Посполитая должна погибнуть. Слишком здесь своеволие господствует над порядком, слишком частные выгоды господствуют над общественным благом. Нигде ничего подобного нет! О! Как эти мысли мучили меня! И днем — в поле, и ночью — в шатре я думал: «Мы, солдаты, гибнем… Хорошо… Это наш долг, наша судьба… Но пусть бы мы знали хоть то, что с нашей кровью, которая течет из наших ран, вытекает и спасение для отчизны». Нет, и этого утешения не было! Ох! Тяжелые дни переживал я под Подгайцами, хотя с вами всегда старался казаться веселым, чтобы вы не подумали, будто я отчаиваюсь в победе. «Нет людей! — думал я. — Людей нет, которые бы искренне любили свою отчизну!» И точно мне вонзили нож в сердце! Однажды (это было в последний день в подгаецком лагере), когда я послал две тысячи ваших в атаку против двадцати шести тысяч татар, и вы отправились на верную смерть, на убой, с такой охотой, с таким радостным криком, точно на свадьбу, — мне вдруг пришло в голову: «А эти мои солдаты?» И Бог в одну минуту снял камень с моего сердца, и все мне стало ясно: «Те, — думал я, — гибнут там из искренней любви к отчизне; они не примкнут к заговорщикам, не примкнут к изменникам; из них я создам святое братство, создам школу, в которой будет учиться молодое поколение. Их пример, их общество окажет влияние: пример этот возродит несчастный народ — и народ забудет своеволие, забудет личные интересы и встанет, как лев, чувствующий великую силу в своих членах… И удивит весь свет! Такое братство я создам из моих солдат».
И лицо пана Собеского разгорелось, он поднял кверху голову, напоминавшую голову римского цезаря, и, протянув руки, воскликнул:
— Господи! Не пиши на стенах наших мане, текел, фарес[11] и позволь мне возродить мою отчизну!
Наступило минутное молчание.
Маленький рыцарь сидел, опустив голову, и чувствовал, что он начинает дрожать всем телом.
Гетман некоторое время ходил быстрыми шагами по комнате, потом остановился перед маленьким рыцарем.
— Примеры нужны, — сказал он, — примеры ежедневные, которые бросались бы в глаза! Володыевский, я тебя зачислил в первые ряды нашего братства. Хочешь ты принадлежать к нему?
Маленький рыцарь встал и, обняв колени гетмана, сказал взволнованным голосом:
— Вот! Услыхав, что мне опять надо ехать, я подумал, что меня обижают, что мне надо дать отдых ради моего горя, а теперь я вижу, что согрешил, и… каюсь за такие мысли, и говорить не могу, ибо стыдно мне…
Гетман молча прижал его к груди.
— Нас — горсточка, — сказал он, — но другие последуют нашему примеру!
— Когда ехать? — спросил маленький рыцарь. — Я бы и в Крым мог отправиться: я там уже бывал!
— Нет, — сказал гетман. — В Крым я пошлю Рущица. У него там есть побратимы и даже однофамильцы, говорят, даже двоюродные братья, которые детьми были захвачены ордой, они обасурманились и дошли до высоких должностей у басурман. Они ему будут во всем помогать; а ты мне нужен в поле, ибо нет тебе равного загонщика.
— Когда мне ехать? — снова спросил маленький рыцарь.
— Не позже, как через две недели. Мне надо еще переговорить с паном коронным подканцлером и с паном подскарбием, написать письма Рущицу и дать ему инструкции. Но дело спешное, будь готов!
— С завтрашнего дня я буду готов.
— Да вознаградит тебя Бог за добрые желания, но так скоро не надо. Поедешь ты ненадолго, если только не будет войны, ты мне понадобишься в Варшаве во время выборов. Слышал о кандидатах? Что говорит о них шляхта?
— Я недавно покинул монастырь, а там не о мирских делах думают. Я знаю только то, что мне говорил пан Заглоба.
— Правда! Я могу от него все разузнать. Он пользуется среди шляхты большим влиянием. А ты за кого подашь голос?
— Сам еще не знаю, но думаю, что нам нужен король из военных.
— Да, да! И я уже наметил такого. Одно имя его ужасает соседей-врагов; нам нужен человек военный, как был Стефан Баторий. Ну, будь здоров, солдатик… Нам нужен военный… Повторяй это всем… Будь здоров. Да наградит тебя Бог за готовность…