Пан Михал простился и ушел.
По дороге он все раздумывал. Бедняга был рад, что у него впереди еще неделя или две; ему была приятна та дружба и то утешение, которое ему давала Кшися Дрогоевская. Его радовало и то, что он вернется к выборам, и он возвращался домой уже без горечи в сердце. Да и степи имели для него некоторую прелесть, и он, хотя и бессознательно, по ним тосковал. Он слишком привык к этим беспредельным пространствам, где воин чувствует себя скорее птицей, чем человеком.
— Ну что ж, поеду в эти бескрайние поля, к станицам, курганам, опять заживу прежней жизнью, буду ходить в походы, как журавль охранять границы; весной в траве рыскать… Ну, да, поеду, поеду!
Он пришпорил лошадь и помчался вскачь, ибо давно соскучился по быстрой езде, по свисту ветра в ушах… День был ясный, сухой, морозный. Снег подмерз и скрипел под ногами лошади. Снежные комья вылетали из-под ее копыт. Пан Володыевский летел так, что слуга остался далеко позади, так как лошадь у него была хуже.
Солнце садилось; на небе горела вечерняя заря, бросая на снежное пространство фиолетовый отблеск. На алеющем небе загорелись первые мерцающие звезды и взошел серебряный серп месяца. Дорога была пуста, рыцарь лишь изредка встречал какую-нибудь телегу и пролетал мимо. И только завидев вдали дом Кетлинга, он тотчас задержал лошадь, чтобы дать возможность слуге догнать его.
Вдруг он увидел впереди какую-то стройную фигуру, которая шла к нему навстречу.
Это была Кшися Дрогоевская.
Узнав ее, пан Михал тотчас соскочил с коня, передал его слуге и, слегка удивленный, но еще более обрадованный, побежал к ней навстречу.
— Солдаты говорят, — начал он, — что на заре можно встретиться со сверхъестественными существами, и встреча эта иной раз к добру, иной раз к худу; но для меня лучшей встречи, чем встреча с вами, быть не может.
— Приехал пан Нововейский, — ответила Кшися, — он сидит с Басей и пани Маковецкой, а я беспокоилась, что сказал вам гетман, и нарочно вышла к вам навстречу.
Искренность этих слов тронула маленького рыцаря.
— Неужели вы так обо мне беспокоитесь? — спросил он, подняв на нее глаза.
— Да, — ответила Кшися, понизив голос.
Володыевский не спускал с нее глаз, и никогда еще она не казалась ему такой красивой, как теперь, при этом лунном освещении. На голове у нее был надет атласный капор, белый лебяжий пух его нежно оттенял ее маленькое, бледное личико, залитое лунным светом, ее тонкие брови, ее опущенные глаза, осененные длинными ресницами, и темный, еле заметный пушок над губами. Лицо ее дышало спокойствием и добротой.
Пан Михал почувствовал в эту минуту, что это лицо настоящего друга, которого он любит всей душой.
— Если бы не слуга, который едет за нами, то я от благодарности упал бы к вашим ногам.
— Не говорите таких вещей, ваць-пане, я недостойна их, скажите лучше, что вы останетесь с нами и что я смогу продолжать утешать вас.
— Не остаюсь! — ответил пан Володыевский.
Кшися вдруг остановилась.
— Не может быть!
— Такова уж служба солдата! Я еду на Русь, в Дикие Поля.
— Служба солдата? — повторила Кшися. И вдруг замолчала и быстро пошла к дому. Володыевский слегка смутился и шел следом за нею. На душе у него было тяжело и неприятно; он хотел опять завести разговор, но он не клеился. Между тем ему казалось, что он должен сказать Кшисе тысячи вещей и что сказать это надо именно теперь, пока они одни и пока никто не мешает. «Только бы начать, — подумал он, — а уж дальше само собой пойдет».
И вдруг он совершенно некстати спросил:
— А пан Нововейский давно приехал?
— Нет, недавно, — ответила Дрогоевская.
И разговор опять оборвался.
«Не с того начал, — подумал Володыевский. — Если я так буду начинать, я никогда ничего не скажу. Видно, горе отняло у меня остаток находчивости!»
Некоторое время он шел молча и все быстрее шевелил усиками. Наконец, перед самым домом он остановился и сказал:
— Видите ли, ваць-панна, я столько лет откладывал личное счастье, чтобы служить отчизне, — могу ли я на этот раз не отложить и то утешение, которое вы даете мне?
Володыевскому казалось, что такой простой аргумент должен сразу убедить Кшисю. И минуту спустя она кротко, но с грустью отвечала:
— Чем ближе вас узнаешь, пан Михал, тем больше вас уважаешь! Сказав это, она вошла в дом. Уже в сенях они услышали крики Баси: «Алла, Алла!» Когда они вошли в гостиную, то увидели пана Нововейского, который бегал по комнате с завязанными глазами, с вытянутыми вперед руками; он старался поймать Басю, а она пряталась по углам и криком «Алла» давала знать, где она. У окна пан Заглоба разговаривал с пани Маковецкой.
Появление Кшиси и рыцаря прервало эту забаву. Нововейский сдернул платок и побежал здороваться. Подошли и пан Заглоба, и пани Маковецкая, и запыхавшаяся Бася.
— Ну что там? Что пан гетман сказал? — спросили все в один голос.
— Сестра, — сказал Володыевский, — если хочешь послать письмо мужу, то у тебя будет случай: я еду на Русь.
— Тебя уже посылают? Ради бога, не езди! — жалобно воскликнула пани Маковецкая. — Тебе не дают ни минуты отдыха.
— Ты действительно уже получил назначение? — спросил огорченный Заглоба. — Пани Маковецкая права, говоря, что тобою молотят, как цепом.
— Рущиц едет в Крым, я приму его полк. Пан Нововейский не ошибся, что весной дороги зачернеют.
— Да разве мы одни обязаны охранять Речь Посполитую от разбойников, как цепная собака — дом? — воскликнул Заглоба. — Многие не знают, каким концом стрелять из мушкета, а нам никогда нет отдыха.
— Ну будет! Есть о чем говорить! — отвечал Володыевский. — Служить так служить. Я дал слово гетману, что поеду, а раньше или позже, это решительно все равно…
Тут пан Володыевский приставил палец ко лбу и повторил тот аргумент, который уже сослужил ему службу в разговоре с Кшисей:
— Если я столько лет откладывал мое счастье, чтобы служить Речи Посполитой, могу ли я теперь не отложить того утешения, которое я нахожу в вашем обществе?
На это никто не ответил; одна только Бася надула губки, как капризный ребенок, и сказала:
— Жаль пана Михала! Володыевский весело рассмеялся.
— Да пошлет вам Бог счастья! Но ведь вы еще вчера говорили, что терпеть меня не можете, как какого-нибудь дикого татарина!
— Еще что! Как дикого татарина! Совсем я этого не говорила. Вы там будете татарами тешиться, а нам здесь будет скучно без вас!
— Утешьтесь, гайдучок (простите, что я вас так называю, но это к вам так подходит!). Пан гетман сказал, что я еду ненадолго. Через неделю или через две я вернусь, чтобы к выборам быть в Варшаве. Если гетману так угодно, то так и будет, если бы даже Рущиц не возвратился еще из Крыма.
— Ну вот и превосходно!
— И я поеду с паном полковником, непременно поеду, — сказал Нововейский, пристально глядя на Басю.
— Таких, как вы, будет немало! Приятно служить под таким начальством. Поезжайте! Поезжайте! Пану Михалу будет веселее, — сказала Бася.
Юноша только вздохнул и провел широкой ладонью по волосам, потом, Расставив руки, чтобы ловить Басю, воскликнул:
— Но сначала поймаю панну Барбару! Ей-богу, поймаю!
— Алла! Алла! — воскликнула Бася, пятясь назад.
Между тем Дрогоевская подошла к Володыевскому с прояснившимся лицом и сказала:
— Нехороший, нехороший вы, пан Михал: с Басей вы добрее, чем со мной.
— Я недобр с вами? Я добрее с Басей? — спросил с удивлением рыцарь.
— Басе вы сказали, что вернетесь к выборам, а ведь, если бы я это знала, я не приняла бы к сердцу ваш отъезд.
— Мое золото! — воскликнул пан Михал.
Но он тотчас же спохватился и сказал:
— Мой дорогой друг! Я уж сам не понимаю, что говорю, потому что потерял голову!
IX
Пан Михал начал понемногу готовиться к отъезду, не переставая давать уроки Басе, которую он любил все больше и больше, и продолжая гулять наедине с Кшисей Дрогоевской и искать у нее утешения. Казалось, что он находит его: настроение его с каждым днем улучшалось, а по вечерам он иной раз принимал участие в играх Баси и Нововейского.
Молодой кавалер стал желанным гостем в доме Кетлинга. Он приезжал с утра или тотчас после полудня и оставался до вечера, а так как все его очень любили, то вскоре все стали смотреть на него как на члена семьи. Он провожал дам в Варшаву, исполнял их поручения в галантерейных лавках, по вечерам с увлечением играл в жмурки, все повторяя, что он непременно должен перед отъездом поймать неуловимую Басю.
Но она всегда ускользала от него, хотя Заглоба и говорил ей:
— Поймает тебя, наконец, не этот, так другой!
Но становилось все очевиднее, что именно этот и хотел поймать ее. Должно быть, и гайдучку это приходило в голову; по временам он так задумывался, что волосы совсем закрывали его глаза. Пану Заглобе это было не на руку, — у него на то были свои основания. Как-то вечером, когда все уже разошлись, он постучался в комнату маленького рыцаря.
— Мне так грустно, что приходится расставаться, — сказал он. — Я пришел сюда, чтобы еще немного поглядеть на тебя. Бог знает, когда мы увидимся!
— К выборам я непременно приеду, — ответил, обнимая его, пан Михал, — и скажу вам почему: гетман хочет, чтобы во время выборов здесь было как можно больше людей, которых любит шляхта, чтобы они старались вербовать побольше сторонников его кандидату. А так как, благодарение Богу, мое имя пользуется доброй славой у братьев-шляхты, то, вероятно, он меня и вернет. Он рассчитывает и на вас.
— Ну, хочет поймать меня большим неводом, но мне кажется, что хотя я и толст, а выскользну в какую-нибудь петлю этой сети. Не буду я голосовать за француза.
— Почему?
— Потому что это приведет к неограниченности королевской власти.
— Но ведь Конде[12] присягнет конституции, как присягали и другие. Полководец же он великий, прославившийся военными подвигами.