Пан Михал был зол на себя, и вместе с тем в его сердце проснулась жалость к Кшисе. Он невольно думал о ней, как об обиженном и любимом существе. И недовольство собой возрастало в нем с каждой минутой.
— Я варвар, варвар! — повторял он. Кшися совершенно вытеснила Басю из его головы. — Пусть кто хочет берет эту козу, эту мельницу, эту трещотку! — говорил он. — Нововейский ли, дьявол ли, мне все равно!
И его охватил гнев на ни в чем не повинную Басю, и ему даже в голову не пришло, что этим гневом он обижает ее больше, чем Кшисю своим притворным равнодушием.
Кшися между тем женским чутьем тотчас же догадалась, что в Володыевском происходит какая-то перемена. Ей было и неприятно, и грустно, что маленький рыцарь, видимо, избегает ее, но в то же время она понимала и то, что их отношения должны измениться, — что они либо сблизятся еще больше, либо разойдутся.
Ею овладело беспокойство, которое усиливалось при мысли о скором отъезде Володыевского. В сердце Кшиси любви еще не было. Она еще не сознавала ее. Зато в сердце ее была потребность любить.
Быть может, она уже была несколько увлечена: Володыевского окружала слава первого рыцаря Речи Посполитой. Все с уважением произносили его имя. Сестра до небес превозносила его благородство; постигшее его несчастье придавало ему особенное обаяние, и, наконец, живя с ним под одной крышей, девушка привыкла к нему.
Кшися любила, чтобы ею увлекались. Когда пан Михал за последние дни стал относиться к ней равнодушно, это задело ее самолюбие. Но, добрая от природы, Кшися решила не выказывать ему своего неудовольствия и нетерпения, а обезоружить его добротой.
И сделать это ей было тем легче, что на следующий день у пана Михала было опечаленное лицо, он не только не избегал взгляда Кшиси, но смотрел ей в глаза и как будто хотел сказать: «Вчера я не обращал на тебя внимания, а сегодня прошу у тебя прощения».
И он глазами говорил ей так много, что под влиянием этих взглядов лицо девушки краснело, а предчувствие, что скоро должно совершиться что-то важное, еще усиливало ее тревогу. Так и случилось. После полудня пани Маковецкая поехала с Басей к ее родственнице, жене Львовского подкомория, которая гостила в Варшаве; Кшися осталась дома, сославшись на головную боль: ее разбирало любопытство поскорее узнать, о чем они будут говорить с паном Михалом, когда останутся наедине.
Пан Заглоба тоже не поехал, но он обыкновенно спал после обеда. Он говорил, что это спасает его от ожирения и дает ему по вечерам хорошее настроение. И потому, поболтав с часок, он ушел в свою комнату. Сердце Кшиси билось все тревожнее. Но какое разочарование ожидало ее! Пан Михал вскочил и ушел вместе с Заглобой.
«Он сейчас же вернется!» — подумала Кшися. И, взяв обруч, она стала золотом вышивать шапку, которую хотела подарить пану Михалу на дорогу.
Глаза ее ежеминутно следили за стрелкой данцигских часов, которые стояли в углу гостиной и строго тикали.
Прошел час, другой, а Володыевского все не было.
Девушка положила обруч на колени и, сложив руки, сказала про себя:
— Он не решается, а пока решится, могут приехать наши, или же проснется пан Заглоба, и мы ничего друг другу не скажем.
Ей казалось в эту минуту, что они должны переговорить о чем-то очень важном и что из-за медлительности пана Володыевского это им не удастся. Наконец, в соседней комнате послышались его шаги.
— Ходит взад и вперед, — подумала Кшися и стала вышивать еще усерднее. Володыевский, действительно, ходил взад и вперед по комнате и не решался войти. Между тем красный диск солнца постепенно склонялся к западу.
— Пан Михал! — позвала вдруг Кшися. Он вошел и застал ее за работой.
— Вы меня звали?
— Я хотела знать, кто это там ходит… Я сижу здесь одна более двух часов… Володыевский подвинул стул и сел на самый краешек.
Прошла минута молчания. Володыевский шаркал ногами, засовывая их под стул, и быстро шевелил усиками. Кшися перестала шить и взглянула на него, взгляды их встретились, и оба они опустили глаза.
Когда Володыевский снова поднял их и взглянул на Кшисю, на лицо ее падали последние лучи заходящего солнца, и она была прекрасна, как никогда. Волосы ее были окружены золотистым ободком…
— Через несколько дней вы уезжаете? — спросила она так тихо, что пан Михал едва мог расслышать.
— Иначе быть не может!
И снова наступила минута молчания, потом Кшися сказала:
— Я думала в последнее время, что вы сердитесь на меня…
— Если бы действительно так было, — воскликнул Володыевский, — я был бы недостоин взглянуть вам в глаза, но не было этого!
— А что же было? — спросила Кшися, снова поднимая на него глаза.
— Я предпочитаю говорить искренне — я думаю, что искренность всегда лучше притворства… Но… я даже сказать не сумею, каким утешением были вы для меня и как я вам благодарен за это…
— Дай Бог, чтобы всегда так было! — ответила Кшися, складывая руки на обруче с работой.
Пан Михал ответил ей с грустью:
— Дал бы Бог! Дал бы Бог! Но мне сказал пан Заглоба (это я вам как на исповеди говорю), что дружба с женщиной вещь опасная, ибо под нею, как огонь под пеплом, может скрываться более горячее чувство. Я подумал, что пан Заглоба может оказаться прав… Простите солдату его простоту… Другой сказал бы все это лучше, а я… сердце у меня обливается кровью, что я так относился к вам за последние дни… Мне просто жизнь не мила…
Сказав это, пан Михал так быстро зашевелил усиками, как не зашевелит ни один жук.
Кшися опустила голову, и минуту спустя две слезы скатились по ее щекам.
— Если вам от этого будет легче, если мое братское чувство вам не нужно, то я постараюсь скрыть его…
И снова слезы покатились по ее щекам. При виде их сердце пана Михала сжалось; он бросился к Кшисе и схватил ее руки. Обруч скатился с ее колен и очутился посередине комнаты, но рыцарь ничего уже не видел и только прижимал к губам ее теплые, мягкие, как атлас, руки и все повторял:
— Не плачьте, ваць-панна! Бога ради не плачьте!
Он не переставал целовать ее рук даже и тогда, когда Кшися в смущении закинула их на голову, — и целовал их все горячее, ибо его как вино опьянил запах ее волос…
И он сам не знал, как и когда его губы коснулись ее лба, потом заплаканных глаз… Все завертелось перед ним. Потом он почувствовал пушок над ее верхней губой, и уста их слились в долгом, горячем поцелуе. В комнате стало тихо и слышалось только мерное тиканье маятника.
Вдруг в сенях раздался топот Баси и послышался ее детский голосок:
— Мороз, мороз, мороз!
Володыевский отскочил от Кшиси, как спугнутая рысь отскакивает от своей жертвы. В ту же минуту в комнату с шумом влетела Бася, все повторяя:
— Мороз, мороз, мороз!
Вдруг она споткнулась об обруч, который валялся на полу, среди комнаты. Она остановилась и, с удивлением поглядывая то на обруч, то на Кшисю, то на маленького рыцаря, сказала:
— Что это? Вы обручем как мячиком перебрасывались?
— А где тетушка? — спросила Дрогоевская, стараясь говорить как можно более естественным и спокойным голосом.
— Тетушка вылезает из саней, — ответила Бася тоже изменившимся голосом.
И ее подвижные ноздри зашевелились. Она еще раз взглянула на Кшисю, потом на пана Володыевского, который в эту минуту поднимал с пола обруч, и вдруг молча вышла из комнаты.
В эту минуту в комнату вкатилась пани Маковецкая, а сверху спустился пан Заглоба, и завязался разговор о жене львовского подкомория.
— Я не знала, что она крестная мать пана Нововейского, — сказала пани Маковецкая. — Он, должно быть, рассказал ей что-нибудь про Басю, потому что она все ее поддразнивала Нововейским.
— А что же Бася? — спросил Заглоба.
— Ну, что Бася — ничего! Она ей так ответила: «У него нет усов, а у меня ума, и еще неизвестно, кто раньше дождется своего».
— Я знал, что она за словом в карман не полезет. Но кто знает, что у нее на уме? Женская хитрость!
— У Баси что на уме, то и на языке. Я уже вам говорила, что она еще воли Божьей не чует, Кшися — другое дело!
— Тетя! — вдруг перебила ее Дрогоевская.
Дальнейший разговор был прерван слугой, который доложил, что ужин подан. Все отправились в столовую. Недоставало только Баси.
— Где панна? — спросила пани Маковецкая, обращаясь к слуге.
— Панна на конюшне. Я говорил панне, что ужин готов, — она ответила: «Хорошо» — и пошла на конюшню.
— Неужели она чем-нибудь огорчилась? Все время она была так весела, — заметила пани Маковецкая, обращаясь к Заглобе.
Тут маленький рыцарь, совесть которого была не чиста, сказал:
— Я побегу за нею!
И он побежал. Он, действительно, нашел ее за дверью конюшни, сидевшей на охапке сена. Она так задумалась, что и не заметила, как он вошел.
— Панна Барбара! — сказал маленький рыцарь, наклоняясь к ней.
Бася вздрогнула, как будто проснувшись от сна, подняла на него свои глаза, и Володыевский, к своему удивлению, заметил в них две крупных, как жемчуг, слезы.
— Ради бога, что с вами? Вы плачете?
— И не думала даже! — воскликнула Бася, вскакивая. — И не думала: это от мороза!
И она рассмеялась весело, но смех ее был искусственный. Потом, чтобы отвлечь от себя его внимание, она указала на стойло, в котором стоял жеребец, подаренный Володыевскому гетманом, и живо сказала:
— Вы говорили, что к этой лошади нельзя подходить?.. Посмотрим!
И прежде чем пан Михал успел удержать ее, она вскочила в стойло. Дикий конь сразу стал приседать на задние ноги, бить копытами землю и насторожил уши.
— Ради бога, ведь он может убить вас! — крикнул Володыевский, бросаясь за нею.
Но Бася хлопала жеребца по спине и повторяла:
— Пусть убьет! Пусть убьет! Пусть убьет!
Конь повернул к ней дымящиеся ноздри и тихо ржал, как будто радуясь ее ласкам.
X
Все прежние бессонные ночи Володыевского были ничто в сравнении с той, которую он провел после объяснения с Кшисей. Он изменил памяти своей дорогой покойницы, которую так чтил; он обманул доверие к нему другой, зло