Но спать она не могла. В первый раз за все время путешествия ею овладело такое беспокойство, точно над нею нависла какая-то опасность. Быть может, на нее отчасти действовал и ночлег в Ямполе, ибо это было место страшное и кровавое. Бася знала про него из рассказов мужа и пана Заглобы. Здесь во времена Хмельницкого стояли главные силы подольских резунов под начальством Бурлая, сюда приводили пленников, продавали их на восточные рынки или же предавали их ужасной смерти; сюда, наконец, весной 1561 года ворвался Станислав Ланцокоронский, воевода брацлавский, во время шумной ярмарки, и учинил такую страшную резню, что память о ней сохранилась по всему прибрежью Днестра. Всюду над селениями носились кровавые воспоминания, кое-где еще чернелись пепелища; из-за стен полуразрушенного замка, казалось, глядели бледные лица зарезанных казаков и поляков. Бася была отважна, но привидений боялась: ходили слухи, что под самым Ямполем, при устье Шумиловки и на ближайших днестровских порогах, каждую полночь слышатся плач и стоны, а при свете луны вода алеет, точно она окрашена кровью. Одна мысль об этом наполняла сердце Баси неприятной тревогой. Она невольно прислушивалась, не услышит ли среди ночной тишины плача и стонов. Но слышны были только протяжные оклики часовых. И вот Басе вспомнилась тихая горница в Хрептиеве, муж, пан Заглоба, дружеские лица пана Ненашинца, Мушальского, Мотовилы, Снитко и других, и она в первый раз почувствовала, что она от них далеко, очень далеко, в чужой стороне, и ее охватила такая тоска по Хрептиеву, что ей захотелось плакать.
Она заснула лишь под утро, но сны ее были очень странны. Бурлай, резуны, татары и кровавые картины резни пролетали перед нею, и в этих картинах она постоянно видела лицо Азыи, но это был не настоящий Азыя, а не то казак, не то татарин, не то сам Тугай-бей.
Она встала очень рано и была рада, что ночь прошла и кончились тяжелые видения. Остальную части дороги она решила ехать верхом, во-первых, потому, что ей хотелось движения, во-вторых, чтобы дать возможность Азые и Эвке переговорить наедине. Рашков был близко, и им, должно быть, нужно было посоветоваться о том, как лучше всего открыть все пану Нововейскому и добиться его согласия. Азыя подал ей стремя, но сам не сел в сани рядом с Эвой, а сейчас же ускакал к передовому отряду и потом ехал около Баси.
Заметив, что отряд липков опять убавился сравнительно с тем, как они ехали в Ямполь, она спросила молодого татарина:
— Вы и в Ямполе оставили часть своих людей?
— Пятьдесят человек, как и в Могилеве, — ответил Азыя.
— Зачем же это?
Он как-то странно улыбнулся: верхняя губа у него поднялась, как у злого пса, который оскаливает зубы; помолчав, он ответил:
— Чтобы держать тамошние команды в своих руках и обеспечить вашей милости безопасность на обратном пути.
— Если конница вернется из степей, то войска и так будет много.
— Войско так скоро не вернется.
— Откуда вы это знаете?
— Они сначала должны хорошенько разузнать, что делается у Дороша, а это у них отнимет три или четыре недели.
— Если так, то вы хорошо сделали, что оставили этих людей. Некоторое время они ехали молча.
Азыя ежеминутно поглядывал на розовое личико Баси, полузакрытое поднятым воротником и шапочкой, и каждый раз закрывал глаза, точно хотел лучше запомнить ее прелестный образ.
— Вы должны переговорить с Эвкой, — сказала Бася, снова начиная разговор. — Ее удивляет, что вы так мало с нею говорите. Скоро вы оба предстанете перед паном Нововейским… Я сама начинаю беспокоиться… Вы должны посоветоваться, как вам действовать.
— Я хотел бы раньше поговорить с вашей милостью, — ответил Азыя странным голосом.
— Так почему же вы не говорите?
— Я жду гонца из Рашкова… Я думал, что найду его в Ямполе… С минуты на минуту жду!
— А что же общего между гонцом и разговором?
— Вот, кажется, он едет, — сказал молодой татарин, избегая ответа. И он бросился вперед, но минуту спустя вернулся:
— Нет, это не он.
Во всей его фигуре, в его разговоре, во взглядах, в голосе было что-то беспокойное и лихорадочное, и это беспокойство сообщилось и Басе. Но никаких подозрений у нее не было. Тревогу Азыи можно было объяснить близостью Рашкова и грозного отца Эвки; но все же Басе было так тяжело, точно дело касалось ее собственной участи.
Приблизившись к саням, она несколько часов ехала около Эвки, разговаривая с ней о Рашкове, о старом и молодом Нововейском, о Зосе Боской и, наконец, о местности, которая становилась все пустыннее и страшнее. Правда, вся эта местность была пустынной начиная с самого Хрептиева, но там все же время от времени на горизонте виднелся столб дыма, который указывал на существование какого-нибудь хутора или селения. А здесь не было никаких следов человеческой жизни, и если бы Бася не знала, что едет в Рашков, где живут люди и стоит польский гарнизон, то она могла бы думать, что ее везут в какую-то неизвестную пустыню, в чужую сторону, на край света.
Обозревая окрестность, она невольно удерживала лошадь и вскоре отстала от саней и от отряда. Минуту спустя к ней присоединился и Азыя; он хорошо знал местность и указывал ей различные места, встречавшиеся по пути, сообщая ей их названия.
Но это продолжалось недолго, так как земля задымилась. По-видимому, зима в этой южной части страны была мягче, чем в Хрептиеве. Правда, и здесь лежало много снега в оврагах, в расщелинах, на краях скал и на холмах, обращенных к северу, но не вся земля была покрыта снегом, местами на ней чернели кустарники, местами блестела влажная увядшая трава. От этой травы поднимался легкий белый пар и расстилался по земле, издали производя впечатление большого озера, широко разлившегося по равнине; потом пар этот поднимался все выше, затемняя солнечный блеск и превращая ясный день в туманный и пасмурный.
— Завтра дождь будет, — сказал Азыя.
— Только бы не сегодня. А до Рашкова еще далеко?
Тугай-беевич поглядел на ближайшую, еле заметную среди тумана окрестность и сказал:
— Отсюда уже ближе к Рашкову, чем к Ямполю.
И он глубоко вздохнул, точно с груди у него свалилась большая тяжесть. В ту же минуту со стороны отряда послышался конский топот и какой-то всадник замаячил в тумане.
— Галим. Я узнаю его! — воскликнул Азыя.
Действительно, это был Галим: подъехав к Азые и Басе, он соскочил со своего коня и стал бить челом молодому татарину.
— Из Рашкова? — спросил Азыя.
— Из Рашкова, господин, — ответил Галим.
— Что там слышно?
Старик поднял свое некрасивое, исхудалое от неслыханных трудов лицо и посмотрел на Басю, точно желая спросить, может ли он говорить при ней; но Тугай-беевич тотчас же сказал:
— Говори смело. Войска ушли?
— Да, господин. Осталась горсточка.
— Кто повел?
— Пан Нововейский.
— А Петровичи уехали в Крым?
— Давно уже. Остались только две женщины и старый пан Нововейский.
— Где Крычинский?
— По ту сторону реки. Ждет.
— Кто с ним?
— Адурович со своим отрядом. Оба они бьют тебе челом, сын Тугай-бея, и отдаются в твое распоряжение, и они, и все те, которые еще не успели приехать.
— Хорошо, — сказал Азыя, и глаза его сверкнули. — Ступай к Крычинскому и скажи ему, чтобы они заняли Рашков.
— Воля твоя, господин.
Минуту спустя Галим вскочил на коня и исчез в тумане, как призрак. Лицо Азыи горело страшным, зловещим огнем. Настала решительная и давно ожидаемая минута — минута величайшего для него счастья… Сердце у него так билось, что он с трудом дышал. Некоторое время он ехал молча рядом с Басей и, лишь когда почувствовал, что голос не изменит ему, повернул к ней свои бездонные, блестящие глаза и сказал:
— Теперь я могу говорить откровенно с вашей милостью.
— Слушаю, — ответила Бася, глядя на него пристально, точно желая прочесть что-то в его изменившемся лице.
II
Азыя так придвинул свою лошадь к лошади Баси, что стременем задел за ее стремя. Несколько минут он ехал молча. Он старался окончательно успокоиться и удивлялся, почему это спокойствие дается ему с таким трудом, раз Бася уже в его руках и никакая сила не может отнять ее у него. Но он сам не знал, что в его душе, вопреки всякой очевидности, жила слабая надежда, что желанная им женщина ответит ему взаимностью. Но если эта надежда была слаба, то, наоборот, желание, чтобы так случилось, было так сильно, что его трясло, как в лихорадке. Не раскроет желанная объятий, не бросится ему на шею, не скажет ему тех слов, которые грезились ему по ночам: «Азыя, я твоя!» — не прильнет своими устами к его устам, он знал это! Но как примет его слова? Что скажет? Лишится чувств, как голубь в когтях хищника, и позволит схватить себя так, как отдается беззащитный голубь ястребу? Будет со слезами молить его о пощаде или громким криком ужаса огласит пустыню?
Эти вопросы вихрем носились в голове татарина. Но ведь настало время, когда надо сбросить маску лицемерия и показать свое настоящее страшное лицо.
О, этот страх, эта тревога — еще минута, и все исполнится.
Наконец душевная тревога татарина мало-помалу стала сменяться тем, чем она сменяется у дикого зверя: бешенством. И он сам старался разжечь в себе это бешенство. «Что бы ни случилось, — думал он, — она моя, вся моя, моей будет еще сегодня, и завтра, и не вернуться ей к мужу, а всегда и всюду быть со мной!»
При этой мысли его охватила вдруг дикая радость, и он заговорил голосом, который ему самому показался чужим:
— Вы, ваша милость, до сих пор меня не знали!
— В этом тумане так изменился ваш голос, что мне кажет, будто говорит кто-то другой! — несколько тревожно ответила Бася.
— В Могилеве войск нет, в Ямполе нет, в Рашкове нет. Я здесь хозяин… Крычинский, Адурович и все другие — мои рабы, ибо я князь, я сын владыки, я их визирь, я их главный мурза, я их вождь, как Тугай-бей был вождем, я их хан — здесь все в моей власти, у меня одного здесь сила.