— То-то горевать будет мой Михал! Ай-ай! — И она стала оправдываться перед ним, объяснять ему, что все случилось не по ее вине.
«Я, Михалок, — говорила она, мысленно обнимая его за шею, — сделала все, что было в моих силах, но что же делать, дорогой, раз Богу было не угодно…»
И вскоре ее охватило такое сильное чувство к любимому человеку, такое неодолимое желание хоть умереть вблизи него, что, собрав последние силы, она встала и пошла.
Сначала это было ей очень трудно. Ноги ее за время столь продолжительной езды отвыкли ходить. К счастью, ей не было холодно, ей было даже тепло, лихорадка не оставляла ее ни на минуту.
Углубившись в лес, она пошла вперед, следя за тем, чтобы солнце было слева. Оно уже перешло на молдавскую сторону; была вторая половина дня, часа четыре. Бася теперь уже не думала о том, чтобы не приближаться к Днестру: ей все казалось, что Могилев остался сзади.
— Ах, если бы знать наверняка, если бы знать! — повторяла она, поднимая кверху посиневшее и в то же время воспаленное лицо.
Если бы какое-нибудь животное или дерево заговорило и сказало: до Хрептиева миля-две, — она, может быть, еще бы дошла.
Но деревья молчали и казались ей даже какими-то враждебными, и своими корнями загораживали ей дорогу. Бася ежеминутно спотыкалась о засыпанные снегом отростки корней. Через некоторое время ей стало невыносимо тяжело, она сбросила с себя верхнюю одежду и осталась в тулупчике. Теперь она пошла быстрее, то спотыкаясь, то падая в снежные сугробы. Ее сафьяновые сапожки, подбитые мехом, без подошв, очень удобные для верховой езды или для езды в санях, не защищали ее ног от ушибов о камни, корни и кочки, да, кроме того, намокшие при переправах через ручьи, они совсем отсырели и скоро могли совершенно истрепаться от ходьбы по лесу.
«Босиком пойду, или в Хрептиев, или к смерти!» — думала Бася.
И скорбная улыбка озарила ее лицо.
У нее было одно утешение: она идет так неутомимо, что если и умрет в дороге, то Михал ни в чем не сможет ее упрекнуть. И так как она уже привыкла мысленно разговаривать с мужем, то сейчас же сказала:
«Эх, Михалок, другая и того бы не сделала, например, Эвка!»
Об Эве она думала часто и молилась за нее; ей теперь стало ясно, что если Азыя не любил этой девушки, то судьба ее и остальных пленных в Рашкове ужасна.
— Им хуже, чем мне! — повторяла она ежеминутно, и эта мысль придавала ей сил.
Прошел час, другой, третий. Силы ее таяли с каждым шагом. Солнце медленно зашло за Днестр, залило небо красноватой зарей и погасло; снег принял фиолетовый оттенок. Потом море золота и пурпура стало темнеть на небе и суживаться; из огромного моря оно превратилось в озеро, наконец, в узкую яркую полосу, и все стемнело.
Наступила ночь.
Прошел еще час. Лес стоял черный, таинственный, ветра не было, и он молчал; казалось, он раздумывал, что ему делать с этим бедным заблудившимся существом. Но ничего хорошего не сулила эта мертвая тишина, наоборот, в ней было безучастие и равнодушие. Бася шла вперед все быстрее, жадно ловила воздух воспаленными губами, от темноты и усталости она падала все чаще и чаше.
Голова ее была поднята вверх, но она уже не смотрела на Большую Медведицу — она потеряла направление. Шла, лишь бы идти. Шла, потому что ее уже стали посещать предсмертные видения, полные света и сладости…
Ей казалось, например, что четыре стороны леса быстро сходятся и образуют четыре стены хрептиевской комнаты. Бася — там, и видит все ясно. В камине горит яркий огонь; на скамьях сидят, как всегда, офицеры: пан Заглоба препирается с паном Снитко; пан Мотовило сидит молча, смотрит в камин и каждый раз, как услышит шипение огня, говорит своим протяжным голосом: «Душа в чистилище, что тебе нужно?» Пан Мушальский и пан Громыка играют в кости с Михалом. Бася подходит к ним и говорит: «Михал, я сяду на скамейке и немного прижмусь к тебе… мне не по себе…» Михал обнимает ее: «Что с тобою, котенок? А может быть…» И он наклоняется к ней и что-то шепчет ей на ухо. А она говорит ему: «Ах, как мне не по себе!»
Как спокойно, как светло в этой комнате, как дорог ей этот Михал, но Басе так нехорошо, что ею овладевает тревога.
Басе так нехорошо, что жар вдруг проходит, и ее одолевает предсмертная слабость. Видения исчезают. К ней возвращается сознание и вместе с ним и память.
— Я бегу от Азыи, — говорит Бася. — Я ночью, в лесу, не могу дойти до Хрептиева и умираю…
Вслед за жаром ее начинает знобить, холод пронизывает ее до костей. Ноги сгибаются под нею, она становится на колени на снегу, под деревом. Ни малейшее облачко не затемняет ее сознания. Ей ужасно жаль жизни, но она прекрасно сознает, что умирает… Она поручает себя Богу и говорит прерывистым голосом:
— Во имя Отца и Сына…
. . . . . . . . . . . . . . . .
Дальнейшие слова молитвы прерываются какими-то странными, пронзительными, скрипучими звуками: в ночной тишине они так явственны, так неприятны. Бася раскрывает рот и вопрос: «Что это?» — замирает на ее губах. Она словно не верит и начинает ощупывать руками лицо; из уст ее вырывается громкий крик:
— О, Господи, Господи! Это колодезные журавли! Это Хрептиев! О, Господи! И это существо, умиравшее за минуту перед тем, вскакивает на ноги и, задыхаясь, дрожа, с глазами, полными слез, тяжело дыша, бежит по лесу, падает, поднимается снова и повторяет:
— Там поят лошадей. Это Хрептиев! Это наши журавли. Хоть до ворот. Хоть до ворот… О, Господи… Хрептиев! Хрептиев!..
А тут и лес редеет, открывается снежное поле и холм, с которого на Басю глядят несколько десятков светящихся глаз.
Но это не волчьи глаза… Ах, это окна хрептиевского дома мелькают таким отрадным, ясным и спасительным светом. Это крепость там, на холме, обращенная восточной стороной к лесу. До крепости было еще полверсты, но Бася даже не заметила, как она пробежала это расстояние. Солдаты, стоявшие у ворот, не узнали ее впотьмах и пропустили, думая, что это казачок, куда-нибудь посланный, возвращается к коменданту; она вбежала во двор и, пробежав мимо колодцев, у которых драгуны, вернувшиеся из объезда, поили коней на ночь, остановилась у дверей главного дома.
Маленький рыцарь с паном Заглобой сидели верхом на скамейке перед камином и, попивая мед, говорили о Басе, думая, что она уже хозяйничает там, далеко, в Рашкове. Оба они были не в духе; им было тоскливо без Баси, и оба они ежедневно спорили о дне ее возвращения.
— Не дай бог, настанет оттепель, дожди, распутье, тогда бог знает, когда она вернется! — мрачно говорил пан Заглоба.
— Зима еще продержится, — говорил маленький рыцарь, — а дней через восемь-десять я буду все посматривать в сторону Могилева.
— Я предпочел бы, чтобы она не уезжала. По-моему, в Хрептиеве без нее мне нечего делать.
— А зачем же вы уговаривали?
— Не выдумывай, Михал, это ты все устроил!
— Только бы она вернулась здоровой…
Тут маленький рыцарь вздохнул и прибавил:
— Здоровой и как можно скорей.
Вдруг скрипнула дверь, и какое-то маленькое, жалкое, оборванное существо жалобно запищало с порога:
— Михал! Михал!
Маленький рыцарь вскочил, но в первую минуту был так поражен, что не двинулся с места, — только развел руками, заморгал глазами и так замер…
— Михал… Азыя изменил… хотел меня похитить… но я убежала и… спаси… Сказав это, она зашаталась и, как мертвая, упала на землю; тогда он подскочил к ней, схватил ее как перышко на руки и крикнул пронзительно:
— Боже милосердный!
Но ее бледная посиневшая головка безжизненно повисла на его плече, и он, думая, что держит в своих объятиях уже мертвую, закричал страшным голосом:
— Баська умерла… умерла… помогите!
V
Весть о возвращении Баси молнией облетела Хрептиев, но никто, кроме маленького рыцаря, пана Заглобы и служанок, не видел ее ни в этот вечер, ни в следующие дни. После того, как она лишилась чувств еще на пороге, она пришла в себя настолько, что могла в нескольких словах рассказать все, что случилось с нею. Но потом начались новые обмороки, а час спустя, несмотря на то, что ее всячески приводили в чувство, старались согреть, давали вина, пробовали даже кормить, — она не узнавала даже мужа, и не было сомнения, что у нее начинается тяжелая и долгая болезнь. Между тем во всем Хрептиеве поднялось движение. Солдаты, узнав, что пани вернулась полуживая, высыпали на двор, как рой пчел. Офицеры собрались в главной комнате хрептиевского дома и, тихо перешептываясь, с нетерпением ждали известия из спальни, куда перенесли Басю. Долгое время они не могли ничего узнать; служанки, правда, бегали туда-сюда, — то в кухню за горячей водой, то в аптеку за пластырями, мазями и травами, но они ни на минуту не давали себя задержать. Эта неизвестность камнем давила все сердца. На дворе толпа все росла, пришли даже мужики из деревни. Все осаждали друг друга вопросами; скора разошлась весть об измене Азыи и о том, что Бася целую неделю убегала от погони без пищи и сна. При этом известии все пришли в бешенство. Возмущению солдат не было предела, и если они не выражали его вслух, то лишь боясь повредить больной шумом. Наконец, после долгого ожидания, к офицерам вышел пан Заглоба с красными от слез глазами; офицеры бросились к нему гурьбой и тотчас же засыпали его вопросами.
— Жива? Жива?
— Жива, — ответил старичок, — но одному Богу известно, что будет через час…
Тут слова застряли у него в горле, нижняя губа задрожала, и, схватившись руками за голову, он тяжело опустился на скамью. Плечи его затряслись от глухих рыданий.
Увидав это, пан Мушальский бросился в объятия пана Ненашинца, хотя и недолюбливал его, и завыл тихонько; пан Ненашинец тотчас завторил ему. Пан Мотовило вытаращил глаза, точно хотел что-то проглотить и не мог, пан Снитко начал дрожащими руками расстегивать жупан, а пан Громыка поднял руки кверху и так ходил по комнате.
Солдаты заметили через окна эти знаки отчаяния и, полагая, что пани уже умерла, подняли шум и плач.