Володыевский, как это было решено раньше, должен был отправиться в Каменец. Он нужен был гетману именно там, ибо гетман знал, что один его вид ободрит и жителей, и гарнизон. Гетман был убежден, что Каменец не выдержит осады, он хотел только одного, чтобы Каменец держался как можно дольше, до тех пор, пока Речь Посполитая успеет кое-как приготовиться к обороне. И с этой целью он послал почти на верную смерть самого знаменитого кавалера Речи Посполитой и любимого солдата. Он послал на смерть знаменитейшего воина и даже не жалел его. Гетман всегда был того убеждения, которое он высказал впоследствии под Веной: солдат рожден для того, чтобы умереть на войне.
Он сам был готов погибнуть и считал, что погибнуть — прямой долг каждого солдата, а когда своей смертью он может оказать громадную услугу отчизне, то смерть эта для него должна быть великой милостью и наградой. Гетман знал, что маленький рыцарь одного с ним мнения.
Впрочем, он не мог щадить отдельных солдат теперь, когда гибель надвигалась на церкви, города, страны и всю Речь Посполитую, когда Восток двинулся с небывалыми до сих пор полчищами против Европы с целью покорить весь христианский мир, который, защищенный грудью той же Речи Посполитой, и не думал идти к ней на помощь. Гетман мог думать только о том, чтобы Каменец сначала защитил Речь Посполитую, а потом Речь Посполитая — христианский мир.
Так бы и случилось, если бы у Речи Посполитой были силы, если бы она не была ослаблена постоянными неурядицами. Но у гетмана не хватало войск даже для разведок, а не то что для войны. Если он посылал в одно место несколько десятков солдат, в другом образовывалась брешь, через которую волна неприятелей могла ворваться беспрепятственно. Ночная стража султанских войск была многочисленнее всего гетманского войска. Неприятель шел с двух сторон — от Днепра и от Дуная. Так как Дорош со всей Крымской ордой был ближе всего и уже вторгался в пределы Речи Посполитой, уничтожая все по пути огнем и мечом, то против него и пошли главные отряды, а в другую сторону некого было посылать даже на разведку.
В таких затруднительных обстоятельствах гетман послал Володыевскому следующее письмо:
«Я уже колебался, не послать ли тебя навстречу неприятелю в Рашков, но я испугался, что если орда высадится с молдавского берега в нескольких местах и займет наш край, то ты не сможешь потом пробраться в Каменец, где твое присутствие необходимо. И только вчера я вспомнил о Нововейском: он солдат опытный и решительный, к тому же в своем отчаянии он на все готов, а потому я полагаю, что он сослужит мне службу. Конницы сколько можно пошли ему на помощь, а он пусть идет как можно дальше, пусть показывается везде, пусть везде распространяет слухи о могуществе нашего войска, и, когда неприятель будет уже у него на виду, пусть он появляется перед ним в разных местах, стараясь не попасть ему в руки. Мы знаем, как они будут идти, но, если он заметит что-нибудь новое, пусть тотчас известит тебя, а ты, не мешкая, пошлешь тонна ко мне и в Каменец. Нововейский пусть отправляется возможно скорее, а ты будь готов ехать в Каменец, но подожди известий от Нововейского и из Молдавии».
Так как Нововейский временно находился в Могилеве и, как говорили, должен был и без того приехать в Хрептиев, то маленький рыцарь дал ему знать, чтобы он поторопился с приездом, потому что в Хрептиеве его ждет приказ от гетмана. Нововейский приехал через три дня. Знакомые едва узнали его и подумали, что пан Бялогловский был прав, назвав Нововейского кощеем. Это не был уже тот лихой солдат, весельчак и удалец, который бросался на неприятеля с громким смехом, похожим на ржанье лошади, и размахивал саблей, как мельница крыльями. Он пожелтел, почернел, похудел и от этой худобы казался еще огромнее прежнего. Глядя на знакомых, он моргал глазами, и казалось, не узнавал их. Приходилось повторять по нескольку раз одно и то же, ибо он, казалось, не понимал сразу. Видно, в жилах его текла не кровь, а желчь. Видно, о некоторых вещах он старался не думать, забыть, чтобы не сойти с ума.
Правда, в этих краях не было человека, не было семьи, не было в войске ни одного офицера, которого бы не постигло несчастье, который бы не оплакивал кого-нибудь из знакомых, друзей и близких людей; но на Нововейского обрушилась целая туча несчастий. В один день он лишился отца, сестры, невесты, которую любил всеми силами своей горячей души. Пусть бы даже его сестра и та нежная, любимая им девушка умерли или погибли от ножа или огня! Но их участь была такова, что в сравнении с нею величайшие муки были в глазах Нововейского ничем. Он старался не думать об этом, ибо чувствовал, что эти мысли граничат с безумием, но не думать не мог.
С виду он казался спокойным.
Но в душе не было покорности судьбе, и при взгляде на него каждый мог отгадать, что под этой мертвенностью таится нечто зловещее и ужасное, и если только оно прорвется наружу, то этот великан совершит такие страшные дела, какие может совершить лишь обезумевшая стихия. Это было так ясно написано на его челе, что даже друзья подходили к нему с некоторой тревогой и в разговоре с ним избегали малейшего намека на то, что случилось.
Встреча с Басей в Хрептиеве разбередила его незажившие раны, ибо, целуя ее руку, он начал стонать, как добиваемый охотниками зубр, причем глаза его налились кровью, жилы на шее напряглись. Когда же Бася расплакалась и с материнским чувством обхватила его голову руками, он упал к ее ногам, и его долго нельзя было оторвать от нее. Зато, узнав, какое поручение дает ему гетман, он оживился, лицо его вспыхнуло зловещей радостью, и он сказал:
— Я сделаю это, сделаю даже больше!
— А если встретишь ту бешеную собаку, убей! — вставил Заглоба.
Нововейский сначала ничего не ответил и только пристально посмотрел на Заглобу; вдруг в его глазах появилось выражение безумия, он встал и направился в сторону старого шляхтича, точно желая броситься на него.
— Вы верите, — сказал он, — что я никогда не сделал зла этому человеку и всегда желал ему добра?!
— Верю, верю, — поспешно ответил пан Заглоба, благоразумно прячась за спину маленького рыцаря. — Я сам бы пошел с тобой, но меня подагра мучит.
— Нововейский, — сказал маленький рыцарь, — когда думаешь ты отправиться?
— Сегодня ночью.
— Я дам тебе сто человек драгун. Сам останусь здесь с другой сотней, если не считать пехоты. Пойдем во двор.
И они ушли, чтобы сделать надлежащие распоряжения. У порога их ждал Зыдор Люсня, вытянувшийся в струнку. Весть об экспедиции уже распространилась между солдатами, и вахмистр от своего имени и от имени своих товарищей просил маленького рыцаря разрешить идти с Нововейским.
— Вот как! Ты хочешь меня покинуть? — спросил с удивлением Володыевский.
— Пан комендант, мы все поклялись отомстить тому собачьему сыну. Он, может, попадется в наши руки!
— Это правда. Мне уже говорил об этом пан Заглоба, — ответил маленький рыцарь.
Люсня обратился к Нововейскому:
— Пан комендант!
— Что нужно?
— Если мы его добудем, позвольте мне им заняться!
И на лице мазура отразилась такая зверская жестокость, что Нововейский тотчас же поклонился маленькому рыцарю и сказал:
— Ваша милость, отпустите со мной этого человека! Володыевский и не думал противиться, и в этот же вечер сто всадников, с Нововейским во главе, двинулись в путь. Они отправились по знакомой дороге на Могилев и Ямполь. В Ямполе они встретились с прежним рашковским гарнизоном, из числа которого двести человек, по приказу гетмана, соединились с Нововейским, а остальные, под началом Бялогловского, должны были идти в Могилев, где стоял пан Богуш. Нововейский двинулся прямо к Рашкову.
Окрестности Рашкова были уже совершенно пустынны; город превратился в кучу пепла, уже рассеянного ветром на все четыре стороны; немногочисленные жители в ожидании предстоящей грозы разбежались в разные стороны. Было уже начало мая, Добруджская орда с минуты на минуту могла появиться в этих краях, и оставаться здесь было небезопасно. На самом же деле орда и турки все еще находились в Кучункаврийской равнине, но об этом не знали в рашковском лагере, а потому каждый из прежних жителей Рашкова, уцелевших от последней резни, спасался бегством куда только мог. Всю дорогу Люсня придумывал способы и приемы, к каким, по его мнению, должен был прибегнуть Нововейский, чтобы делать удачные набеги на неприятеля. Этими мыслями он милостиво делился с рядовыми.
— Вы, конские лбы, — говорил он, — этого дела не понимаете, а я, старик, понимаю. Мы придем в Рашков, там притаимся в оврагах и будем выжидать. Подойдет орда к броду, сначала переправятся маленькие отряды. У них так всегда: чамбул стоит и ждет, пока его не известят, что все безопасно. Тогда мы бросимся на них и погоним с собой к Каменцу.
— А этак, пожалуй, того собачьего сына не захватим, — заметил один из Драгун.
— Заткни глотку, — ответил Люсня. — А кто же пойдет впереди, коли не липки.
И действительно, предположение вахмистра, казалось, оправдывалось. Нововейский, дойдя до Рашкова, дал солдатам отдохнуть. Все были уверены, что потом пойдут к пещерам, которых было много в окрестностях Рашкова, и спрячутся там до появления передовых отрядов неприятеля.
Но на следующий день комендант поставил свой отряд на ноги и повел его дальше.
— Значит, в Ягорлык пойдем, что ли? — говорил вахмистр.
Между тем тотчас за Рашковом они подошли к реке и несколько минут спустя остановились у так называемого «кровавого брода». Тогда Нововейский, не сказав ни слова, направил коня в воду и стал переправляться на другой берег.
Солдаты с изумлением переглядывались: «Как же это? Значит, в Турцию идем?» Но это была не шляхта из ополчения, способная сопротивляться, а простые солдаты, привыкшие к железной станичной дисциплине, и за комендантом вошли в воду сначала первые ряды, за ними остальные. Они только удивлялись, что триста человек конницы идут в Турецкое государство, с которым не может справиться весь мир, — но все же шли. Вскоре взволнованная вода подобралась под брюхо лошадям, и солдаты уже перестали удивляться, а заботились лишь о том, чтобы не замочить мешков с провиантом. И только на следующий день они снова стали переглядываться.