— За особые благодеяния и многие милости, ниспосланные мне Господом Богом, Иисусом Христом, Сыном Божьим, даю я обет и клянусь, что подобно тому, как Господь Бог и Сын Божий оказали мне помощь, я до последнего издыхания моего буду защищать Святой Крест. Понеже поручено мне начальство над старым замком, то клянусь и обещаю, пока жив и владею рукой и ногой, не впускать в крепость неприятеля, в нечестии живущего, со стен осажденного города не сойду и белого флага не вывешу, если бы мне даже пришлось погибнуть под развалинами… В том да поможет мне Господь Бог и его Святой Крест. Аминь!
Торжественная тишина воцарилась в костеле, потом раздался голос Кетлинга:
— Даю обет, — сказал он, — что за особые благодеяния, оказанные мне этой моей отчизной, буду защищать замок до последней капли крови и скорее погибну под его развалинами, чем допущу неприятеля войти в его стены. Обет сей приношу от чистого сердца и в искренней благодарности: в том помоги мне Господь Бог и Святой Крест. Аминь!
Тут ксендз наклонил дароносицу и дал к ней приложиться сначала Володыевскому, потом Кетлингу. И, видя это, многие рыцари подняли шум в костеле, послышались крики:
— Все мы клянемся! Погибнем друг подле друга! Не падет крепость! Клянемся! Клянемся! Аминь! Аминь! Аминь!
Сверкнули сабли и рапиры, вынутые из ножен, и заблистали на весь костел. Осветились грозные лица, горящие огнем глаза, и шляхту, и солдат, и народ охватило несказанное воодушевление. Потом зазвонили в колокола, загремел орган. Епископ запел: «Под твою милость!..» В ответ ему загремело сто голосов. Так молились за крепость, которая стояла на страже христианства и была ключом Речи Посполитой.
По окончании богослужения Кетлинг с Володыевским под руку вышли из костела. С ними прощались, их благословляли, ибо никто не сомневался, что они скорее погибнут, чем отдадут замок. Но не смерть, а победа и слава, казалось, носились над ними. Среди всей этой толпы, вероятно, только они одни сознавали, какой страшной клятвой связали себя. Быть может, предчувствовали гибель, нависшую над ними, и два любящих сердца, ибо ни Кшися, ни Бася не могли успокоиться, а когда наконец Володыевский пришел к жене в монастырь, она, задыхаясь от рыданий, как ребенок, прижималась к его груди и говорила прерывающимся голосом:
— Помни… Михал, если, сохрани бог, с тобою несчастье… я… я… не знаю… что со мной… будет!..
И она вся затряслась от рыданий; маленький рыцарь был тоже очень взволнован. Его желтые усики то и дело шевелились, наконец он сказал:
— Что ж, Баська… так нужно было. Что ж, Баська!
— Лучше бы мне умереть, — ответила Бася.
Услыхав это, маленький рыцарь еще сильнее зашевелил усиками и несколько раз повторил: «Молчи, Баська, молчи!» — и наконец сказал, чтобы успокоить дорогую женщину:
— А помнишь, что я сказал, когда Господь вернул мне тебя? Я сказал: «Я даю обет отблагодарить Господа чем только смогу! Если по окончании войны я останусь жив, построю часовню, но во время войны совершу нечто великое, чтобы не отплатить Господу неблагодарностью». Что — крепость? За такое благодеяние и этого мало! Настало время! Неужели надо дожидаться, чтобы Спаситель сказал: «А где же твое обещание?» Пусть меня развалины крепости раздавят, если я нарушу кавалерское слово, данное Господу Богу! Так надо, Баська, вот и все… Будем уповать на Бога, Баська!
XV
В тот же день Володыевский выехал с большим отрядом на помощь Васильковскому, который двинулся в сторону Гринчука, так как прошли слухи, что туда ворвались татары, берут в плен людей, уводят скот, но деревень не жгут, чтобы скрыть свое присутствие. Пан Васильковский тотчас же разбил их наголову и взял много пленников. Пан Володыевский увел их в Жванец, передал пану Маковецкому, приказав их пытать и записать показания, чтобы потом послать эти показания гетману и королю. Татары сознались, что они по приказанию перкулаба перешли границу, получив подкрепление от ротмистра Стингана и валахов. Но, несмотря на пытки, они не могли сказать, далеко ли в настоящее время находится султан со своим войском: они шли впереди беспорядочной массой и не сообщались совсем с лагерем.
Все они показали одно и то же: что султан со своим войском уже двинулся в Речь Посполитую и вскоре станет под Хотимом. В этих показаниях не было ничего нового для будущих защитников Каменца, но так как в Варшаве при королевском дворе не верили в возможность войны, то пан подкоморий подольский решил отправить пленников в Варшаву вместе с их показаниями.
Солдаты вернулись из первой экспедиции очень довольные. Между тем вечером прибыл к Володыевскому секретарь его побратима, Габарескула, старшего хотимского перкулаба. Он не привез ему письма, так как перкулаб боялся писать, но поручил сказать своему побратиму Володыевскому, «зенице своего ока» и «любви своего сердца», чтобы он принял меры предосторожности, и если в Каменце мало войск, то пусть он под каким-нибудь предлогом оставит город, ибо султана ожидают в Хотиме на следующий день.
Володыевский приказал поблагодарить перкулаба и, наградив секретаря, отправил его обратно, а сам тотчас уведомил комендантов о надвигающейся опасности. Известие это, хотя его и ожидшти с минуты на минуту, произвело большое впечатление. С удвоенным усердием стали производить работы по укреплению города. Пан Иероним Ланцкоронский немедля отправился в свой Жванец, чтобы оттуда следить за Хотимом. Некоторое время прошло в ожидании, наконец 2 августа султан подошел к Хотиму. Войска разлились под городом, как безбрежное море, и при виде последнего города, находящегося в пределах турецких владений, из сотен тысяч грудей вырвался крик: «Аллах! Аллах!» По ту сторону Днестра лежала беззащитная Речь Посполитая, которую все эти несметные войска должны были затопить, как наводнение, или превратить в пепел, как огонь. Толпы воинов, не имея возможности поместиться в городе, расположились в поле, в том самом поле, где несколько десятков лет тому назад польские сабли разгромили не менее многочисленную армию пророка. Теперь, казалось, настал час мести, и никто среди этих диких полчищ, начиная с султана и кончая последним слугой, не предчувствовал, что это поле будет дважды роковым для полумесяца. Не надежда, а уверенность в победе воодушевляла всех. Янычары и спаги, толпы ополченцев с Балкан, с Родопских гор, из Румелии, с Пелиона и Оссы, с Ливана, из Кармелии, из Арабских пустынь, с берегов Тигра, с низовий Нила и с песков Африки — все издавали дикие крики, требуя, чтобы их тотчас же вели «на берег неверных». Между тем муэдзины с хотинских минаретов стали призывать к молитве — и все тотчас же утихло. Целое море голов в тюрбанах, шапках, фесках и стальных шлемах склонилось к земле, и по всему полю разнесся, подобно жужжанию пчел в улье, глухой шепот молитвы, и, уносимый ветром, летел через Днестр в Речь Посполитую.
Потом раздался звук барабанов, труб и дудок — сигнал к привалу. Хотя войска шли медленно, со всеми удобствами, но падишах хотел дать им хорошенько отдохнуть после продолжительного пути из Адрианополя. Сам совершил омовение в прозрачном ручье, протекавшем недалеко от города, и уехал в хотимский дворец, а на полях для войска стали разбивать палатки, которые вскоре словно снегом покрыли окрестность. День был прекрасный, солнце клонилось к закату. По окончании последних вечерних молитв весь лагерь предался отдыху. Загорелись тысячи и сотни тысяч огней, и на их мерцание с тревогой смотрели с противоположного замка в Жванце. Костры горели на таком огромном пространстве, что польские солдаты, которые ходили на разведку, отдавая отчет в том, что видели, говорили, что «вся Молдавия занята кострами». Но по мере того как светлый месяц поднимался все выше на небе, гасли и все эти огни, за исключением сторожевых; лагерь мало-помалу утихал, и среди ночной тишины слышалось только ржание коней и рев буйволов, пасущихся на тарабанских равнинах.
На следующее утро, чуть рассвело, султан отрядил янычар, татар и липков, поручив им перейти через мост и занять Жванец, и город, и замок. Храбрый пан Иероним Ланцкоронский не стал ждать неприятеля за стенами крепости, а с сорока татарами, восемьюдесятью киянами и одним собственным полком ударил на янычар во время переправы и, невзирая на густой ружейный огонь, так смял эту превосходную пехоту, что она рассыпалась и стала отступать в воду. Между тем чамбул с помощью липков переправился через Днестр и ворвался в город. Дым и крики указали храброму пану подкоморию, что город уже в руках неприятеля, и он тотчас же приказал отступать от переправы, чтобы прийти на помощь несчастным жителям. Пешие янычары не могли преследовать, а он во весь опор помчался на помощь. Он уже был почти у города, как вдруг его придворные татары перешли на сторону неприятеля. Наступила крайне опасная минута. Чамбул и липки, предполагая, что измена татар произвела замешательство среди поляков, со страшной силой ударили на пана подкомория. К счастью, кияне, воодушевленные примером вождя, дали сильный отпор, а полк подкомория вскоре сломил неприятеля, который, впрочем, и не мог устоять против регулярной польской конницы. Земля около моста покрылась трупами татар, особенно липков: как более стойкие, по сравнению с ордынцами, они дольше выдержали на поле сражения. Немало было вырезано липков и на улицах местечка; тогда пан Ланцкоронский, увидав, что со стороны реки приближаются янычары, скрылся за стену крепости, послав в Каменец гонца за подкреплением.
Падишах не собирался даже в первый же день овладевать Жванской крепостью, основательно предполагая, что ею овладеет сразу при общей переправе войск через реку. Он хотел только занять город и, думая, что высланных им отрядов совершенно достаточно, не посылал больше ни янычар, ни ордынцев. Янычары, которые переправились уже через реку, после отступления пана подкомория заняли опять город, но не сжигали его, надеясь в будущем найти в нем убежище и для себя и для других отрядов, но зато стали хозяйничать в нем с саблями и кинжалами в руках. Они не щадили ни женщин, ни мужчин, ни детей и убивали всех топорами; татары занялись грабежом.